Разумеется, последнее она (литература) может делать разными способами: воздействуя либо на разум и убеждения (французские реалисты), либо на чувства (Диккенс, Дженкинс и большинство русских реалистов, так же из наших — Марко Вовчок и Федькович). Само собой разумеется и то, что уже само понятие «правды» требует, чтобы в литературе были изображены все национальные особенности данного народа, — а сама цель литературы — служить народу — требует, чтобы она была ему понятной. Таким образом, оба прославленные г-ном «автором» «принципа» — народность и национальность — это то же самое, что и его самостоятельность: вещи необходимые и естественные, но вовсе не какие-то ведущие принципы, так же как нельзя назвать принципами сон, еду, дыхание и тому подобное, хоть это тоже вещи подлинные, естественные и для человека необходимые.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Он был сыном крестьянина — и стал властителем в царстве духа.
Он был крепостным — и стал великаном в царстве человеческой культуры.
Он был самоучкой — и указал новые, светлые и свободные пути профессорам и книжным учёным.
Десять лет томился он под гнётом русской солдатской муштры, а для свободы России сделал больше, чем десять победоносных армий.
Судьба гнала его по жизни, сколько могла, но не смогла обратить золото его души в ржавчину, ни его любви к людям — в ненависть и презрение...
Судьба не жалела ему страданий, но не поскупилась и на радости, бившие из здорового источника жизни.
Самый лучший и самый драгоценный дар судьба дала ему лишь после смерти — бессмертную славу и всёцветущую радость, которую в миллионах человеческих сердец вновь и вновь будут пробуждать его творения.
Таков был и остаётся для нас, украинцев, Тарас Шевченко.
ТЁМНОЕ ЦАРСТВО
И небо неумыто, и дремлют волны,
И вдоль по берегу — вдали
Качается, как пьяный, тростник безмолвный
Без ветра… Господи, прости!
Доколе мне ещё томиться
В тюрьме незапертой такой,
У этого ничтожного моря
Мерзнуть в тоске земной?..
Молчит, не говорит, не рвётся —
Как бы живая, на ветру
В степи трава, что пожелтела,
Молчит и правду не дає,
А более не у кого спросить уже…
Т. Шевченко.
1
Начало сороковых годов стало весьма важной эпохой для поэтического творчества Шевченко, — эпохой великого перелома в его взглядах. Уже в разборе «Гайдамаков» я пытался отметить этот перелом, который хоть и повлиял не лучшим образом на целостность и устойчивость той поэмы, зато имел безмерно важное значение как для самого поэта, так и для зрелости его последующих произведений.
Чтобы точно определить, в чём состоял этот перелом, надо вспомнить, что Шевченко тогда жил в Петербурге, вращался среди высокообразованных кругов, был свободен и любим как земляками, так и чужими. Надо также напомнить, какая была тогда пора в русской литературе в начале сороковых годов и какие мысли витали в головах передовых русских людей, высказывавшихся в прогрессивной русской печати. Три великих русских писателя — Пушкин, Грибоедов и Лермонтов — все преждевременно сошли в могилу, но их произведения, особенно те, что можно считать последним словом каждого («Горе от ума» Грибоедова, «Евгений Онегин» Пушкина, «Герой нашего времени» Лермонтова), жили среди читающей публики и оказывали сильное влияние на мысли и убеждения, тем более, что смелое, горячее слово Белинского придавало им ясность и широту. Четвёртый великий русский поэт и гениальный писатель — Гоголь — как раз тогда находился в расцвете своей творческой силы, писал или задумывал свои лучшие произведения — «Ревизор» и «Мёртвые души». Сам Белинский, неустанно развивая свои идеи, начинает отходить от позиции чисто эстетической критики, начинает видеть цель всей культурной деятельности человечества в том, чтобы сделать всех людей счастливыми, дать им возможность всестороннего развития всех врождённых способностей, а особенно — цель искусства в том, чтобы правдиво показывать действительность с её изъянами и зародышами лучшего будущего, пробуждать в людях стремление к исправлению недостатков и веру в возможность этого исправления. Завершению этого перехода у Белинского, да и изменению взглядов всей русской интеллигенции немало способствовали вольнодумные и радикальные писатели-деятели Герцен и Бакунин, которые, находясь за границей — в Германии и Франции — внимательно следили за духовным развитием родной страны и поддерживали живые связи с передовыми людьми России. Да и вообще во всей Западной Европе тогда проходил мощный прогрессивный подъём. Французская романтическая школа переходила от чисто эстетического радикализма к политическому (Виктор Гюго) и религиозному (Ламенне); наряду с романтиками, хоть и под их влиянием, возникали новые направления. Жорж Санд уже начала горячо проповедовать равенство и свободу женщины; она же и широко читаемый Эжен Сю были яркими представителями сенсимонизма во французской литературе. В то же время Бальзак, а ещё раньше Стендаль закладывали основы новой, реалистической школы. Такой же поворот к реализму и к постановке социальных вопросов в литературе осуществляли в Англии Диккенс («Рождественские повести») и Теккерей, в Германии Ауэрбах («Сельские новеллы»), не говоря уже о Генрихе Гейне, который одновременно с Шевченковым «Сном» (1844 г.) своей поэмой «Германия. Зимняя сказка», по форме и направлению во многом схожей со «Сном», мощно и остроумно ударил по косной политической системе Германии.
Произведения этих европейских писателей, особенно Жорж Санд, Бальзака, Сю, Диккенса, переводились и читались многими в России и, безусловно, оказали немалое влияние.
И не только в художественной литературе, но и в философии и других науках с начала сороковых годов заметно общее стремление к реализму, к опоре общих выводов на фактах, на опыте, на статистике. Параллельно с ростом реализма в искусстве и науке идёт рост демократизма, республиканизма и социализма в политических и социальных вопросах. Эта мощная волна европейского духовного движения захватывает и видных деятелей в России, пробуждает их к новой жизни. Уже до того Пушкин в «Онегине» и Лермонтов в «Герое нашего времени» в ярких картинах показали духовную и нравственную ничтожность правящего класса в России. Эти произведения, вместе с гоголевскими сатирами, разрушили слепое самодовольство русской интеллигенции, пробудили глубокое размышление над собой и над существующим порядком. Всё это вместе должно было вызвать новый поворот в литературе. Вскоре появляются на свет «Мёртвые души» Гоголя, а за ними следуют «Записки охотника» Тургенева — первый открытый удар по больной, гноящейся язве русского общества — крепостному праву.
Невозможно поверить, чтобы Шевченко, живя в то время в Петербурге, не был захвачен этой мощной волной прогрессивного движения, чтобы его горячая, молодая душа не обратилась к новому направлению — тем более, что и собственные его крестьянские симпатии с давних пор влекли его в ту сторону. Потому не удивительно, что на фоне наплыва новых идей прежние его староказацкие идеалы меркнут, его узкий украинский национализм постепенно преобразуется в любовь ко всем славянам, угнетённым чужими, а затем — в любовь ко всем людям, угнетённым социальным неравенством, несправедливостью и неволей. С начала сороковых годов Шевченко всё отчётливее и смелее вступает на новый путь. Почти каждое его новое произведение — это шаг вперёд по этой дороге. Великое несчастье, как гром, поразившее его в момент наивысшего расцвета поэтической силы (арест и приговор к бессрочной солдатчине в 1847 году), не только не могло изменить этого направления, но, напротив, утвердило поэта в нём: после освобождения из десятилетнего страшного плена он создаёт свои бессмертные поэмы «Цари», «Неофиты» и «Мария», в которых, покинув рамки украинского национализма, он на общечеловеческом полотне изображает картины тирании и борьбы за истину, выводит возвышенный, и до наших дней едва ли достижимый идеал женщины-матери.
Крайне интересно — проследить шаг за шагом развитие нашего поэта в этой второй фазе его поэтического пути. Взявшись за это в своих «Материалах» (Причинках), я уверен, что только таким способом, внимательно рассматривая каждый шаг, не скрывая недостатков и не преувеличивая достоинств (в преувеличении Шевченко вовсе не нуждается), мы сможем по-настоящему понять значение произведений нашего гениального Кобзаря, а также осознать тот ход мыслей, который завёл его в неволю, расширить и прояснить идеи, за которые он страдал, и способствовать осуществлению тех идеалов, которые, пусть даже в неясных очертаниях, являлись ему в час вдохновения.
В «Гайдамаках», написанных в 1841 году, я показал первый, неуверенный и почти бессознательный шаг нашего поэта на этом новом пути. Правда, казацкий патриотизм ещё преобладает, но из неясного финала, из частых всплесков чисто человеческого чувства, не стиснутого рамками нации, из неуверенности и нерешительности в изображении страшных картин резни и войны, которые поэт то так, то этак старается смягчить, как бы покрыть прозрачной вуалью, — видно было, что узкий национализм, поиск идеала в прошлом, здесь доспевает свою последнюю песню, и что отныне у поэта зазвучат иные песни. Так и произошло. Уже в предисловии, написанном после завершения поэмы («По мові передмова»), поэт вполне определённо прощается с прежним, казацко-патриотическим направлением, со старыми героями-воинами.
«Весело послушать слепого кобзаря, как он запоёт думу о том, что давно было, как сражались ляхи с козаками. Весело, но всё же скажешь: “Слава Богу, что минуло!” — особенно, если вспомнить, что мы дети одной матери, что мы все славяне. Сердце болит, а рассказать нужно. Пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть братски соединятся вновь со своими врагами, пусть житом-пшеницей, как золотом покрыта, навеки от моря до моря останется неразделённой славянская земля». Как видим, поэт ясно даёт понять, что ему противны все эти войны и резни, в которых он когда-то видел славу Украины, что все эти кровавые события он считает большой ошибкой предков, а не борьбой за правду. И хоть позднее (в 1845 году) в поэме «Холодный Яр» он ещё защищает гайдамаччину от упрёка, будто «Гайдамаки — не воины, а разбойники, воры», — всё же, помимо того, что подобный упрёк с исторической точки зрения совершенно беспочвенен и несущественен, защита Шевченко очень слаба и безосновательна. «За святую правду и волю разбойник не пойдёт», — говорит он, хотя сам до этого назвал гайдамаччину ошибкой.