Ночью высаживались на берег, врывались в открытые сёла и небольшие города, грабили люд, набирали пресной воды, хлеба, сушёной рыбы, драгоценностей, убивали всех, кто сопротивлялся, и мчались на ладьях дальше.
Скоро доплыли до тмутараканской земли, где издавна осели славянские племена. Они платили дань то ромеям, то хазарам, то разным бродячим ордам. Дружина Игоря прошла всю Тмутаракань и подчинила под свою власть большую её часть. И новые земли, и новые города, и поселения русичи оставляли за собой как данников Киева.
Лёгкая и великая была победа Игоревой рати. Помогали им местные люди охотно — и снаряжали ладьи новыми парусами, и своих ратных людей давали, и гребцов посылали, чтобы княжеская дружина смогла-таки заставить Царьград отдать ей всю положенную давнюю дань. Охотников до чужого золота было много. Победы здесь, в Тавриде, легко падали в руки, словно спелые сливы, и кружили головы.
Они делали победителей жаднее и жаднее. Игорю мерещился уже и Царьград, и болгарская земля. Послал гонцов с богатыми дарами к печенежским ханам — Рогдаю и Сохану. Велел сказать:
— Русичи пойдут на кесаря Романа. А вы заберите в болгарской земле всё, что можно там взять. Вы наши добрые соседи. И мы хотим, чтобы и вы имели себе золото и паволоки.
Хитрил князь Игорь. Печенегов упрашивал не потому, что заботился об их добыче. А потому, что боялся, как бы лукавый Роман Лакапин не послал их против него — ведь орды печенегов были у него за спиной! А ещё... Игорь печенегами хотел усмирить болгар, если бы по требованию Романа они вздумали ударить по русичам с другой стороны. Так или иначе, а Болгарская страна ослабеет ещё больше и тогда легко станет его добычей. Тогда, зажатая ромеями и мадьярами, разгромленная печенегами, она станет просить его, Игоря, русского князя, о помощи. Вот он и придёт тогда... как освободитель... и продиктует ей свои условия...
Услышав об этом замысле князя, Свенельд аж рот раскрыл. Думал, что тот Игорёк таким же легкомысленным и доныне остался. Да, видно, к старости муж набрался мудрости. И уже начал прикидывать, какой кусок Подунавья он выпросит у князя.
В месяце июне, когда полуденная жара нырнула в тёплые туманы морской равнины, ладьи русичей гуляли вдоль Понта аж до Пафлагонии. Хорошо повоевали русичи в Вифинских краях, разгромили предместья Царьграда. И вдруг возле городка Иерон их окружила ромейская флотилия.
Император Роман Лакапин успел поспешно стянуть и своё пешее войско — сорок тысяч воинов доместика Памфира, завернул ещё из Македонии армию патрикия Фоки, призвал из Фракии стратига Феодора... Старые, выброшенные на берег суда быстро восстанавливали. Но лишь через два месяца согнали они ладьи русичей и скеды варягов в одно место под Иероном. Прижали к берегу — и началось...
Ни варяги, ни русичи никогда такого не видели и не слышали. С судов ромеев на русские ладьи летели из длинных труб огненные молнии. Они падали на головы, на спины, на руки воинов и поджигали их; летучие огненные куски разбивались на тысячи осколков и зажигали вокруг всё, что могло гореть — волосы, одежду, кожу, стрелы, копья, деревянные ладьи; всё это поднималось огромным трескучим огненным столбом, взрывалось снопами искр и испепеляло дотла всё. Вокруг ладей горела вода... Горели щепки от лодок и вёсел, горело небо — и спасения не было нигде…
Лишь тот мог спастись, кто успевал раньше выскочить с ладьи и нырнуть в морскую глубину, под лодки. Игорь и Свенельд, обожжённые, чёрные, сбивая вёслами огонь, прорвались с несколькими ладьями через пылающее море, к которому боялись подходить греческие суда.
На суше было спасение от того всепожирающего огня. Но тут их окружили сразу же легионеры...
В Киеве ещё не видели такого плача и такого позора, который принесли с собой остатки Игоревой рати.
— Всё то от жадности, — рассказывали бывалые, что остались живы. Их было видно издалека — перевязанные полотном головы, обгоревшие брови и усы, обожжённая кожа. Прибежали с голыми задами да с синяками. Зато печенеги тащили столько добра, что трещали их возы и отваливались от повозок колёса...
Пресвитер Григорий служит заупокойный молебен в Ильинской церкви. Ольга стоит в стороне с челядинками и служанками в чёрных, как у монахинь, нарядах. Мысли её тоже были чёрные, как дождевые тучи.
Князь не послушался её. Пошёл топтать тавридскую землю, ромейские страны и города подчинять Киеву. А зачем нужно было идти до Царьграда? Слава Оскольда не давала ему покоя, как когда-то и Олегу. Та слава гонит всех киевских владык-завоевателей за ромейским золотом. Но разве в том золоте будет сила Киевского государства? Киевский властитель мог бы очень легко поставить Царьград на колени, если бы перехватил венец болгарского царя... Что же вышло? Враги русичей и враги болгар — лютые печенеги — нажились грабежом в болгарской земле и стали сильнее и против Руси, и против Болгарии. Ослабленная Русь и Болгария теперь могли стать добычей и ромеев, и печенежских орд...
Лютится князь в своей гриднице. Совещается с мудрым старым Свенельдом — киевских бояр не берут в союзники. Тысяцкого Щербила тоже обходят. Ведь и Щербило, и Ольга, и многие бояре ведут речь о дунайских городах и о болгарской короне. Князь замышляет что-то другое. Может, новый поход, чтобы отомстить за позор. И за утраченные богатства... Куда уж ему думать о Болгарии — на то нужно иметь высокий разум... Не каждому правителю он такой даётся!.. Ольга сердится, Ольга ещё больше молится и просит у Бога простить за грешные помыслы, но мысль снова возвращается: вот даже Щербило, тот мудрый простолюдин, и тот это понимает!.. О прости, Боже, за Щербила!.. Нельзя князя-мужа равнять даже в мыслях со слугами его... А всё же обидно, сердце печёт... А эти варяги только об одном могут заботиться — как отомстить Роману Лакапину... Не правители, а самые обычные разбойники!.. И тот же Игорь.
Отправили к свеям и данакам варягов Карла и Ульфа — набирать новую дружину. Снова, говорят, будут брать в союзники себе печенегов и мадьяр, поэтому пойдут через болгарскую землю; и будут её разрушать и грабить. Ведь царь Пётр, теперь знают, будет сидеть в Преславе, проливать бабьи слёзы и уверять, что он не хочет войны и поэтому ни с кем воевать не будет... А тогда придёт Роман и сломает Болгарию.
Ольга вздохнула. Не её это дело. Княжье. У неё должны быть другие заботы — вот сыновья уже выросли — Глеб и Святослав. Глеб не хочет быть преемником княжеской власти. Хочет в Киеве сделать книгохранилище. Говорит, будет продолжать дело своего учителя — Степка Книжника. Просится в болгарскую землю, хочет обойти храмы и монастыри… Святослав ещё под рукой Асмуда ходит. Совсем уже заворожили дитя варяги! Заплетают ему косицу из пушистых, как у девочки, волос, надевают на него маленькие варяжские доспехи — и тогда он гордо поглядывает с седла, в котором поддерживает его рукой Асмуд. Добрый воин будет. Но для государства нужно ещё и разум надбавить... Варяжская дружина вся гордится, что Игорь отдал им на воспитание своего сына Святослава...
И вышло, что растила-лелеяла сыновей княгиня Ольга, а люди забрали их у неё. И теперь она одна-одинёшенька. Раньше спросила бы Степка, что делать ей. Нет Степка. Взмахнула запястьем руки тень в глазах — воспоминание о последней встрече с ним... Не понять ей слов Григория, что Бог любит также мудрых и добрых, потому раньше и забирает их к себе. Но ведь они нужнее людям здесь, на земле, нежели там, на небе, где живёт вечное добро и любовь да вечная мудрость тех, кто отошёл раньше.
Тяжко ей без верных советчиков. Приходится самой пить горькую чашу, которую подносит жизнь. И никто, никто уже не перехватит её, чтобы спасти княгиню!..
О, теперь она знает, что такое владычество: это когда ты должна выпить сама ту чашу с ядом людской подлости. То и есть венец для княгинь.
— Княгиня, княгиня... — кто-то тихо окликает её. Оглянулась — две женщины в тёмных одеждах. Одна древняя, как мир, сморщенная и согбенная — то ли от лет, то ли от горя. Другая — молодая, налитая румянцем, тугая, как осеннее яблоко. Золотистый венчик косы на голове. И глаза у неё золотистые, только легла в них глубокая печаль.
— Это я, княгиня, Житяна, — откликается старуха. Ольга едва узнаёт в ней мать Степка. — А это Мальва-кузнечиха. Хотим тебе передать... осталось от Степка.
— Выйдем из церкви... — Ольга почувствовала, что какая-то тяжесть подкатилась ей к горлу. Мальва? Неужели у Степка была какая-то женщина?
Ольга украдкой, будто случайно, вытирает с век жгучие слёзы — негоже властной княгине показывать, что у неё есть обычное ранимое сердце. Не знала княгиня, что это движение заметила Житяна. Старой матери полегчало на сердце — Степка, её сына, оплакивает и киевская владычица!
— Говори, Мальва. Всё говори, не бойся. — сухими, измождёнными глазами Житяна взглянула на Мальву, а сама обеими руками схватилась за ствол яблоньки, под которой они остановились. Ноги уже плохо держали Житяну на этой земле.
— Вот! — Мальва вытащила из-под полы навершника свёрнутый трубкой кусок пергамента. — Это Степко писал. Говорил, что здесь он описал все деяния киевских властителей, и старые харатейи, и хронографы. Отец Григорий приходил со своей братией, чтобы это забрать. Житяны дома не было тогда, так они весь сундук её вывернули. А я... ещё раньше была... когда он ушёл из дома — тогда, навсегда... А он не знал, что идёт навсегда, и забыл на столе... Я взяла это к себе домой и спрятала... Потому что слышала, Степко этим гордился. Говорил: здесь слава нашей земли. Не отдала я греку. Наша слава пусть у нас и остаётся... — Мальва раскраснелась от такой долгой речи. Губы её вмиг обветрились. Она смотрела с надеждой на Ольгу, которая развернула пергамент...
— Это летопись русская. Степко писал её! Как хорошо, что ты сохранила это, Мальва.
— А зачем тот чёрный грек хотел её забрать?
— Это великий труд Степка. А Григорий хотел, наверное, тот труд присвоить.
— Разве так можно?.. И для чего оно ему?
— Чтобы всем потом говорить, какой он великий подвижник. А властители дали бы ему мзду...
— А Степко! Он это делал так, без какой-либо благодарности.
— Степко делал во славу нашей земли. Ему за это воздаётся на небесах.
— Воздаётся пусть за его добро... — безслёзно шептала Житяна. Не заметили, как из церкви вышел пресвитер Григорий и подошёл к ним.