Похоронили его также возле Ильинской церкви, рядом с его отцом. Сам Григорий служил панихиду... Но тот бледнолицый худощавый Книжник стал каждую ночь тревожить её во сне. Только сомкнёт глаза и начнёт проваливаться в сладкое забвение, как над ней возникала его белая тень. Смотрит на неё какими-то прозрачными огромными глазами, что потом сливались в одно око, которое то приближалось к ней — и будто она тонула в его глубине, а то уплывало во тьму и превращалось сначала в белое пятно, а затем в звёздчатую точку. Тогда начинал сыпаться на неё колючий дождь, холодил спину, цепенил душу. Она от страха просыпалась, руками отбрасывала от себя те острые, игольчатые капли и изнемогала. Боялась закрывать глаза, чтобы не уснуть снова. Иногда звала свою покойку. Та входила в её ложницу со свечой, а боярыня хваталась за её тёплые руки своими холодными костлявыми пальцами, аж вздрагивала челядница. Словно то были пальцы Мораны — смерти...
И так всё чаще. Боярыня свелась ни на что. Но днём от злости на себя искала новых способов, как сплести тенёта вокруг Княжьей Горы и её владычицы... Она не могла простить ей своего унижения перед ней — того прощения, которое так великодушно подарила ей Ольга. Украла у неё всё: власть, имя Ольгино, терем во Вышгороде, славу повелительницы, расположение бояр. Вот и должна теперь всё создавать заново. Не сидится ей в северских своих владениях.
Тянет её в Киев. Собирает вокруг него его старых недругов, уговаривает, соединяет, обещает... Потому и в Искоростень явилась, к древлянским владыкам. Добилась до старой княгини Ярки, жены Маловой. Боярыня хочет женить своего сына Чуриню на древлянской княжне. Как-никак, отец его — киевский владыка Олег, не худого рода жених. Деревской земле может сослужить добрую службу. К киевским боярам не хочет Гордина обращаться, там они все клонятся к греческим пресвитерам, веру отцов не берегут, греховные храмы возводят чужим богам...
Старая Ярка слушала те мудрые речи боярыни и думала, что, может, и хорошо, что когда-то та болгарская невеста-княжна не добралась сюда. Гляди, что там ныне творится. Забывают старых богов, обычаи... Греховодят...
— Если бы законный князь был в Киеве, такой напасти не было бы, — льстиво завершала Гордина. Ярка, пожёвывая беззубым ртом, напрягала лицо, долго думала, пока наконец догадалась, на кого намекает боярыня. На её великого мужа, Оскольда...
— Давно уж нет законного князя в Киеве.
— Как нет, княгиня? Но ведь Маломир — сын Оскольдов — есть. Он ведь Оскольдич!
— Да ба! Варяги повисли ему на шее. Не двинуть ни рукой, ни ногой. Наша чародейка нам сказала: оставьте Киев. Владейте своим.
— Да откуда ей это знать, той чародейке? — возмущается Гордина.
— Она всё на свете знает. Глянет лишь на больного — и уже здоров. Ребёнок криком заходит — она рукой поведёт — и всё снимает... Зуб заболит — сразу и утихнет... Сына себе приняла — теперь его учит колдовству.
— Как это? Сына можно только родить! — дивится Гордина.
— Обычай такой есть у древлян. Одинокие женщины берут себе в сыновья кого захотят: малого отрока или даже уже старшего юношу. И всё им делают, как настоящие матери. И на одежду ткут полотно, и заботятся об обуви, и какое есть богатство у той женщины — всё ему в наследство остаётся. А наша чародейка в наследство своему названному сыну должна передать колдовство.
— Овва! — аж подпрыгнула от радости боярыня.
— Так, так. Только не каждый может быть названным сыном у чародейки. Не всем дано овладеть той силой. Говорят, что та сила идёт от Чернобога, хотя ведуньи её и во благо кидают. А если захочет, то и во зло человеку ту силу пошлёт! Но всё равно судьба её горька: на том свете она вечно будет гореть в огне. Если сын переймёт её силу, то и он, когда умрёт, тоже будет в адском пламени.
— Как же — за добро людям и принимать кару? — дивится Гордина. Радость угасла в её глазах.
— Есть только одно спасение для чародейки. Когда будет умирать, сын её должен добить трезубыми вилами. Тогда её душа спасётся от ада...
— А душа сына?
— Вовеки будет гореть в костре Пека... Но если и его вилами...
Ещё не знала, для чего, но Гордина решила разыскать ту чародейку. А ещё захотела поговорить с женой Маломира, молодой княгиней. Завела с ней ту же самую беседу.
— Хочешь быть киевской княгиней?
— А зачем? — хлопала сытая, словно телица, княгиня маленькими зажиревшими глазками.
— Как зачем? Чтобы повелевать! По закону, ты и есть киевская княгиня.
— Ге-ге-ге, — трясся от смеха, что булькал где-то в нутре, её круглый живот. — Разве?
— Маломир — потомок киевского князя. Должен забрать стол!
Княгиня снова гоготала, и на том разговор обрывался. Не было в этих женщинах никакого честолюбия! Правда, Малко бросил своим боярам:
— Гибнет страна Киевская от чужаков. Гибнет!.. Оскверняется и земля наша, и вера...
Бояре переглянулись — что бы это значило, что Малко вспомнил свою забытую отчину? Или князь что-то замыслил?
— Говорят, боярыня Гордина ищет для сына своего невесту. Глаз положила на твою старшую дочь.
— Да она ещё не доросла! И кто такая та боярыня?
— Олегова наложница.
— Не княжеское дело своих дочерей за боярчуков чужих отдавать! — рассердился Маломир. Бояре согласно кивали головами, но запомнили, что и им не родниться с князем. Забыл уже, какого роду сам!..
— Говорят ещё, будто киевская княгиня, та, что судилась тебе, ныне в плену у варягов.
— Слышал об этом.
— Надо свою правду взять — и княгиню защитить, и свою отчину вернуть...
Маломир поднял гордо свою кудрявую голову. Его живые голубые глаза блеснули. Ожила в нём надежда! Мысли зашевелились — и вправду, добрая-таки возможность есть у их князя!..
— Про Свенельдича забыли! — заговорили вразнобой. Тот Свенельдич держал над древлянской землёй варяжские тенёта.
— Перекупить, он на золото падкий.
— Но есть в Киеве тысяцкий Щербило. Того не купишь.
— Уже набрался по уши. Тот будет за княгиню стоять.
— Да что вы, было бы у нас золото, того Щербила на таце сюда бы принесли!..
Где взять золото? У древлянских князей Нискиничей его никогда не было, из рода в род сидели на месте, свою землю берегли, богатели от своей земли и от леса — в чужие края не ходили.
Всё, что когда-то набрал Оскольд, осело в Киеве, Малку не досталось. Если бы вернул киевскую отчину, вернул бы и клад.
Так и не умирала веками надежда древлянских бояр вознестись над богатым Киевом.
Маломир сказал:
— Пошлём просьбу к киевской княгине. Возьмём её под защиту от варягов. А не захочет, приведём сюда силой.
— Мудро!..
Уже вечером Гордина узнала, что Маломир отказал её сыну. А на рассвете её в Искоростене не было. Поговаривали, что бросала на их головы разъярённые проклятия. О, губительная любовь материнская, знаешь ли ты, что губишь себя?
Боярыня Гордина исчезла, а её тень ещё долго парила над стольным градом древлян. Люди баили, что от её проклятий начала падать на ноги скотина, коровы вовсе перестали доиться. Мор пошёл морить людей, а сперва детей. Умерла тихо в ту хворь и старая Ярка. Вечером перед тем пошла зачем-то к сыну, к Малку своему. Посидела на лавке, разглядывала его словно с удивлением. И сказала ни к кому:
— Если бы царевна тогда добралась, был бы ты царём.
— Ты про кого, бабушка? — спросил её малый мальчик, внук Добрыня.
— Про отца твоего, внучек.
— Не слушай ту сказку! — прикрикнула на отрока молодая княгиня-уличанка.
Бабка Ярка ушла. Легла спать — и не проснулась. Отлетела её душа в Урай. А по Искоростеню шептался тайный слух, что Ярку свела со света та боярыня, что сватала своего сына. Будто кто-то видел, как в полночь над градом кружила большая метла, а на ней сидела та боярыня — такой же длинный крючковатый нос и длинные костлявые пальцы на руках.
Другие добавляли, что та боярыня и в Киев так прилетала на метле, хотела погубить киевскую княгиню, да не удалось.
Белобог всё то увидел, выхватил серебряную чашу с ядом, которую приготовила эта лютая боярыня. Выпил сам — и упал мёртв. Когда начали хоронить, увидели, что то был не Белобог — где же такое, чтоб умирали боги! А был то будто знаменитый киевский Книжник... Который схолу имел и который писал свой пергамент... Вот так бывает на свете!..
* * *
Всем виной были болгарские послы. Они перехватили его в устье Дуная, низко кланялись, просились к разговору. С лодий тянули великие дары князю русскому, бросали к ногам набитые добром меши и умоляли, чтобы он не шёл в их Болгарскую страну. Рассказывали, что ромейский император грозил их царю Петру отобрать царскую корону, если он хоть раз пропустит через свою землю мадьярскую орду или кого другого к рубежам империи. Царь Пётр и Сурсубул едва откупились от мадьяров — сами болгары не хотели воевать и не было чем воевать. А теперь, если и русы пройдут через Болгарию к Ромее, император Роман тут же повергнет их царя и приберёт болгарскую землю к себе.
— Не дай погибнуть Болгарской земле! — слёзно просили послы. — Разве тебе мало Корсунской земли славянской, что ждёт тебя, или приморских климатов. Они только и ждут русского князя! Не хотят повиноваться ромеям; желают быть под киевским владыкой. Издавна же торгуют с Киевом и русами!..
Князь Игорь созвал раду. Старшая дружина, воеводы, варяжские воины с витязем Свенельдом сказали:
— Пойдём, где нас ждут. Возьмём Корсунскую землю и приморские климатические земли, там у нас лёгкая будет победа, греков оттуда достанем. С болгарами не будем ссориться. Они нам братья и нам всегда помогают.
— Согласен, — сказал князь. Гордо выпячивал грудь, когда болгарские послы раскрывали меши перед ним и показывали, что в них есть. Вот правители Болгарии уже без войны платят ему! Правда, обещал жене вернуть отчину, а сыновьям корону того труса, царя Петра. Видно, Роман-император скоро задушит его в своих объятиях! Бессильных никто долго не терпит и не уважает. Роман же принюхивается к Петру, словно пёс к куриному хвосту, которым она метляет перед его глазами, а сама же и глазом не моргнёт, когда, дурная, забьётся в зубах игривого дружка!.. Царь Пётр, конечно, не станет помогать русичам сейчас, а без той помощи кто знает, как достать Царьград. С печенегами же не договорился ещё...
Потому Игорь и повернул от Белобережья к восходу солнца. Днём обходили большие приморские грады тавридской земли, где могли их поджидать диремы и триремы греческие.