Взгляд её остановился где-то там... за стенами палат, на высоком крыше терема, что дрожащим светом сиял всеми окнами и гудел брачными голосами. Неужели то Свенельдовы сети взметнулись и над головой её сына? Неужели?.. О неопытная, искренняя душа твоя, дитя... ведаешь ли, что творишь? Знаешь ли, сколько горя и слёз в её сердце от того проклятого Щербила и от собственной доверчивости? И сейчас даже... и теперь... как он дорог её сердцу... Эта её любовь, эта неведомая радость её ещё живой души.
По суровому лицу княгини потекла горячая слеза. Что она скажет сыну? Понимает, что Святослав поставил на лезвие ножа свою гордость и честь. Она же поставила будущее державы. Чему отдать предпочтение? Пощадить сыновнюю гордость или... сохранить покой в Киеве и в государстве... Её никто не поймёт. Осудят все... — и за то, и за другое...
Надо выиграть время... Но ведь смотрит на неё толпа людей, что переполнила её светлицу. И Глеб, и Григорий, и бояре, и горничные. Весь Киев смотрит на неё. От её слов сейчас зависит, у кого завтра будет власть в городе и в державе — у неё или у Святослава; у христиан или язычников. Святослав — с язычниками. Щербило — тоже с ними. И все кияне, и вся дружина, и все варяги с ним...
А ты, княгиня, снова одна...
Она поднялась, оглянулась на икону Богоматери и быстро вышла во двор. За её спиной молчаливо затаился и настороженно дышал её двор...
Лишь холодный звонкий воздух церкви мог усмирить её душу. Видит Бог и святая Его Мать, что не держится она за власть. Ради державы, ради покоя всех тех людей — искренних душой и хитрых, добрых и лукавых — она молча отказала Святославу. Недозрелый разумом государственный юноша... кипит, бушует в нём горячность воина, что, словно молодой сокол, слепо рвётся ввысь. А подсчитал ли он, сколько там парит орлов?..
Что Божий день, то и новая забота у неё, у владычицы великой Страны Руси. И чем выше катится её жизнь, тем тяжелее бремя обязанностей гнёт её плечи...
* * *
Гудело небо и дрожала земля. Всё смещалось, всё куда-то рвалось и неслось — и разорванные тяжёлые сизые тучи, что касались верхушек деревьев, и завихрившиеся снежные сугробы, что накрыли крыши изб по окна. Сквозь бурное, раскачанное небо время от времени выскакивал месяц и, казалось, тоже куда-то убегал: то скакал по тучам, то нырял в их бездонную глубину. Бешеные вихри, крутившие высоченными снежными хвостами, выли, словно голодные оборотни, извиваясь вокруг избушек и теремов, пригибая к земле голые ветви верб и тополей. Такой бури не знал старый град Кия.
Но казалось, что это и не буря,— какая-то неведомая, неудержимая злая сила вырвалась из какой-то бездны неба и начала нещадно и страшно гудеть и выть, ломать и поднимать в небо всё, что можно было сорвать, сломать, снести с земли — соломенные крыши хат, прогнившие заборы, стога сена или соломы, ветви деревьев.
За весь свой долгий век Житяна не помнила такой беды. Сидела у догорающей печи, ловила последние вздохи тепла, что выдыхали угли. Прислушивалась, как гудит-воет в трубе злая сила, как лютует над жаром, и тогда он вспыхивает синим огнём, сыплет вокруг искрами, не пускает в светёлку незваную беду. Хатинка её словно дрожала. Стучала скоба на двери, что-то гулко ворочалось на чердаке. И тогда она крестилась, шептала молитву.
Вдруг будто что-то пискнуло, завизжало в углу под лавкой, а потом будто вздохнуло и глухо стукнуло. Неужто домовой подлез ближе к печи, чтобы согреться? Отодвинула вбок свой стул, пусть теплом дышит и на верного стража её дома. Хоть отец Григорий и предостерегал всех христиан, что им не подобает верить в те прадедовские суеверия, что, кроме Бога Иисуса Спасителя, нет на этом свете никакой силы, что помогает человеку, она всё же верила в старых добрых хранителей дома и духов. Конечно! Иисус Спаситель — сильнейший на небе и на земле. Но ведь древние кумиры и духи славянского народа никуда не делись, они так же живут рядом с ними, как и прежде, и так же живут под Богом великим и творцом мира по законам своей жизни: одни творят добро, другие — зло, то ли по собственному желанию, то ли по чужому злому принуждению. Для Житяны, как и для всех, так же существовали домовые, русалки, оборотни, мавки, вся та сила-силенна животворных духов и существ, что испокон веков сосуществуют с человеком.
Потому была добра к ним и чтила древний обычай своих предков. Русалкам и мавкам в их праздники выносила кусок хлеба и кувшин молока, домовому стлала мягкую постель из сухого сена в углу под кроватью, оборотней и злых ведьм отгоняла от двора, спасала дом и хозяйство от бед. Хотя что ей до тех бед? Всё, что имела самого дорогого в жизни, потеряла. Ныне величайшими праздниками её души были могилы Гомона и Степка. Собиралась Житяна скоро встретиться с ними на том свете. Но почему-то её душа тосковала от того, что вынуждена оставить этот мир таким неустроенным, тесным для воли, погружённым в свои узкие нужды. Мало кто думал теперь обо всех людях и о своей стране. Лишь о себе заботились. Потому Житяна чаще молилась к небу и к земным кумирам за Киев, и за киян, и за Ольгу-княгиню их, чтобы силы божественные даровали им мудрость и покой, чтобы Ольга и дальше обустраивала заботливостью всю землю. Всем воздавала мзду по заслугам и по чести. Хорошо, что в княгине нет зла даже к своим врагам,— лишь строгость. Знает, видно, что зло не победишь злом, лишь добром. Вот и Маломир живёт себе в Любече, и дети его хоть и пленники, но не опозорены ни смертью, ни обидой. Но нет у доброй княгини почёта от бояр и от чужих властителей. А это же первая сила, которая питает энергией любого правителя. Ведь легче стоять под тяжестью государственных забот, когда тебя понимают и чествуют содруги, а не враги, что целят в твоё сердце... Это Житяна понимает.
Говорят, что и в Царьграде, хоть и пышно принимали, обошли честью — не дали невесты из царского гнезда. Это ведь и хорошо для Киева, но княгиня слишком уж прониклась обидой. А тут ещё варяги с тем неугомонным Свенельдом своё уделное княжество устроили, тянут к себе её сына Святослава, настраивают его против матери. Торопятся, лукавые, пока Святослав не созрел юным умом, прибрать к рукам. Как это матери видеть и пережить? Был бы Степко живой — того не случилось бы!
Горевала старая и добрая Житяна не только своими, но и чужими заботами. Забыла и про бурю за окнами. Но вдруг вздрогнула от жалобного мяуканья — видно, ветром прибило к дверям чью-то кошку, потому что своей не имела. Сердито сказала про себя: "А хватит уж тебе, ветрище, забавляться над Киевом! Сгинь-ка сейчас же!.." И пошла в сени, отодвинула засов — вьюга в тот миг как-то вдруг стала стихать.
Тяжело дышали от бури снега, сугробы курились невысокими снежными хвостами. Небо кое-где прояснялось — разбегались прочь обезумевшие тучи, и полный месяц будто зацепился за ветви между двумя высокими, словно свечи, тополями. Неподалёку от него блеснула синими лучами звезда — и погасла. Никакого зверя под дверями не оказалось. Наверное, показалось ей. Хотела уж снова прикрыть дверь, как вдруг, взглянув на небо, увидела какую-то движущуюся тень. То ли пробегала тучка какая, догоняя стадо туч, то ли чья-то душа скользила над умиротворённой землёй. А может, то и не буря была, а какое-то колдовство ведьминское... Кто-то напустил на Киев такую бурю! Видно, не ведьмин ли шабаш начинается на Лысой горе за Киевом. Видно, какой это будет день?
Вглядывалась в ночное небо — и почему-то показалось ей, что лунный светило начало гаснуть, будто что-то надвигалось на него большой и тяжёлой тенью. Перекрестилась раз, и другой, и третий. Так и не привиделось: тень на месяце увеличивалась. И уже видно было на бледном круге глубокие чёрные провалы, а над ними мерцали тени каких-то летунов. Завидела, что в этот миг на землю вдруг упала глубокая тишина.
Житяна догадалась: так и есть! Эта — буря предвещала нашествие ведьм и колдунов, оборотней, упырей и перевёртышей... Вон они и летят, словно чёрные вороны, на своё гульбище — на Лысую гору слетаются.
Глянула в сторону Княжьей Горы и снова отдалась Диву: на вершине Горы, возле старого обрыва, стоит высокий длиннорукий человек — ну прямо над их гончарной улицей — и размахивает длиннющими ручищами, словно крыльями, будто хочет взлететь. Словно к месяцу что-то подбрасывает, потом будто что-то с него стягивает на землю... Ох ты!..
Приложила руку к глазам — ох, как слезятся старческие глаза от напряжения, хоть видели ясно и далеко. Так ведь тот чародей и стягивает к Киеву всю ту нечисть — и колдунов, и оборотней, и перевёртышей, и навьев, и Морану с Нежитовицей и Мором. Тьфу! А ну же она его прогонит своим крестным знамением. Сделала шаг, другой, подняла правицу. Вознесла руку — а рука у неё заклякла, словно окаменела. Хотела крикнуть — сила из груди вылетела. Ну и сильный же чародей повелевает теперь над Киевом!..
Она упала, прижалась всем телом к заснеженной земле и раскинула руки. Земля-матушка, всепобеждающая доброта твоя! Всемогущая и всесильная! Дай ей силы добраться до того человека, что не ведает, что творит... Кто он и зачем проклинает наш град? Дай силу её ногам и её слову...
Что-то ещё молила Житяна, но должна была подняться и поспешить, пока тот волхвище ещё стоял над обрывом и не исчез в темноте ночи.
Скоро очутилась рядом с ним, стала у подножья того обрыва, над которым чародей колдовал. И вдруг увидела, как от его рук будто протянулись широкие тёмно-багряные полосы или лучи к огромной туче, что именно в этот миг надвигалась на месяц. Теми своими лучами он будто тянул ту тяжёлую снежную тучу вниз. Она качалась, сопротивлялась, даже подпрыгивала, а он снова и снова обвивал её своими лучами-повивачами, обуздывал, как горячего коня, и вот уже она, та туча, раскачивалась над Княжьей Горой. Ведь чародей изо всех сил раскачивал её, будто желал ударить ею о Гору... Над обрывом грозно гремел его уже осипший голос.
— Сюда!.. Бей о землю здесь! Об эту Гору!.. В это гнездо гордыни... Самоволия и зла!.. Гибель правды!.. Презрение чести... Так! Ещё!.. Немного ближе! Бей!.. — кричал чародей к туче, как к живому существу. Широко расставил ноги и крепко упирался в землю. Ветер, что на Горе всё ещё рвался вихрем, дёргал его разодранный кожух, трепал длинные волосы, словно паклю...
Житяна всё поняла. Сжалась душой и крикнула к нему:
— Оборви свои повивачи! Оборви! Я говорю тебе — оборви! Я не позволю тебе! Сгинь, злая сила!
Руки чародея вздрогнули.