Воевода Щербило крепко держал в узде непокорные древлянские грады и поселения — забыл про Киев. Тот самый загадочный, никому не подвластный Щербило, с которым она когда-то во Вышгороде, хоть и недолго, но делила счастье и власть. Но, почувствовав, что ту власть воевода понемногу перебирает в свои руки, решила избавиться от него. Тогда воеводу спас неожиданно её верный пёс Медведко... Но Щербило догадался...
Поговаривали, что тот гордый воевода имел полное доверие от княгини. Будто она немеет, когда видит его, — готова делать всё, лишь бы он её позвал. Но он не зовёт княгиню к себе. Почему? Княгиня терялась в догадках, ничего не понимала. Ведь она чувствовала, что давно он тайно глубоко любит её. По-настоящему! Да вот беда — что-то мешало ему. Княгиня не знала. Зато хорошо об этом знала боярыня Гордина. Он не верил в любовь властных женщин. Гордина показала ему, что она меняет своё личное счастье на счастье властвовать над людьми! Теперь воевода знал одно счастье на земле, которое могло ещё радовать его, — это державное кормило, за которое он мог бы ухватиться и властвовать сам. Нет, он теперь не хотел ни с кем делить ни ложа, ни власти. Только сам! Боярыня Гордина когда-то давала ему власть над собой, но к государству не допускала. Княгиня Ольга тоже готова была дать ему власть над собой, может, дала бы некоторую власть и над страной. Но никогда не передала бы той власти полностью ему. Это он знал наверняка.
И он, мудрый, сильный, красивый муж, должен был бы постоянно выпрашивать у княгини милости на власть!.. Сколько бы она ему выделила той власти и милости, и надолго ли выделяла бы? Год или пять? Пока делила бы с ним ложе?! А дальше? Что сделала бы потом? Наверное, выгнала бы! Как то когда-то сделала всесильная боярыня Гордина.
Щербило это знал. Поэтому и старался не смотреть в переменчивые и пылкие глаза княгини, когда она звала его в свои палаты на вечерние беседы. Поэтому так холодно и даже безразлично — до презрения! — принимал её щедрые дары. А княгиня, видишь, терялась в догадках, металась душой, рвала в себе сердце — искала причину той жёсткой сдержанности и даже... озлобления.
Гордина, узнав от покоёвок княгининых о таких чудесах воеводы, лишь радостно улыбалась своими блестящими молодыми глазами, спрятанными в сети морщин, улыбалась безудержно своим беззубым, впалым ртом: ведь знала она, чего хочет Щербило.
И вот настало время, когда она, Гордина, отдаст ему то, чего тот жаждал всю жизнь. У него большая дружина отважных мечников, за спиной богатая и покорённая древлянская земля, которая охотно поднимется против Киева и его властителей; она ещё подговорит своих черниговских бояр и некоторых киевских, — она хорошо знает, кто каким духом дышит! Знает, что бояре киевские терпят Ольгу потому, что она слабая женщина и потому вынуждена опираться на них, угождать им. Эти бояре как слепцы, однако не видят, что в той слабости и есть сила княгини. Видишь, Ольгу терпят, а её, киевскую боярыню, свою, не захотели терпеть когда-то, потому что нигде не ценят своих мудрецов и властителей. Правда, и нрав у боярыни крутой, если не жестокий. Ольга умеет мягче ступать и тихо скручивать непокорные головы.
А ещё боярыня Гордина поднимет волхвов. Ради веры предков, которую топчет христианка-княгиня, они поднимут народ киевской земли на восстание.
Эти слова она принесла в Искоростень, в бывший княжеский терем, где ныне жил и властвовал киевский воевода с дружиной. Щербило слушал боярыню оцепенело. Казалось, что он давно вырвал из своего сердца адское желание власти. Притушил и свои мечты о княгине, ведь понял, что княгиня не отдаст ему ни себя, ни государственное кормило. И вот тихо вползла в его светлицу эта кареглазая шипучая змея. Неужели это бывшая красавица? Она!.. Она!.. Её красивые изогнутые уста, прорезанные глубокими морщинами, её тот беззубый рот... О, Гордина! Твой постаревший облик напоминает и ему о бегущем времени, которое уничтожает не только красоту, но и жизнь... Напоминает, что и его чёрные кудри покрылись седым инеем. Что скоро, может, и его кости забелеют где-нибудь в степи безбрежной или в лесных дебрях. Но нет! Да нет же! Она напоминает ему, что время идёт и надо спешить, не терять минуты на колебания. По киевским улицам уже пошли волхвы. Грозно гудят толпы на подольских торжищах. Княгиня продаёт их древнюю веру ромеям-крестителям. Киевские бояре вооружают отряды челяди. Хотят вырвать силой у княгини как можно больше золота. Но они легко обратят свои силы против неё, если сказать, что княгиня спрятала золото, а им даёт лишь малую часть... Такого удобного времени может и не случиться больше никогда. А ещё: княгиня, известно, продала нашу полянско-русскую землю и нашу веру ромеям... Воевода Щербило может стать освободителем Киева!..
— Но... твой Чуриня? — сомнение всё ещё шатало душу воеводы Щербила. Уже столько раз эта боярыня кидала Киев в объятия смуты!..
— А что, он ребёнок. Станет мужем — будет служить новому владыке. Своему.
О, проклятая боярыня знала, куда направить последний решительный удар! Он, Щербило, — свой властитель, не пришлец, не варяг, а свой-таки, киевский!.. Встрепенулась и словно пробудилась его душа. Затряслись руки, дрогнул голос...
— Иди на Киев. А я тут соберу дружину, приду следом.
— Иду уже, Щербило. Я верю в тебя...— Гордина выпрямилась, будто вмиг сбросила с плеч тяжесть лет, победно блеснули её карие глаза. Она словно снова влюбилась в воеводу, в своего Щербила. И вся переменилась, вдруг стала красивой, порывистой, неудержимой... Такой он когда-то её любил. В какое-то мгновение будто слетели с неё сеточки морщин с лица, а седые косы, выбивавшиеся из-под высокого белого рантуха под белым убрусом, словно засветились серебряными нитями. Гордина! Ты снова играешь огнём!.. Но... есть ли у него время на ожидание? Теперь — или уже никогда!..
Щербило вышел из княжеского терема и направился к реке. Река Уж извивалась и шумела среди скалистых берегов, огибая вирами огромный плоский камень... Говорили, что когда-то с этого камня боги древлянской земли сбросили в омут какого-то киевского пришельца-священника, что хотел заменить их веру новой, ромейской. С тех пор никто на тот камень не ступал ногой, хотя раньше всегда стояли волхв и князь, разжигали жертвенный огонь.
Воевода теперь сам хотел встать на тот камень, чтобы соединиться душой с кумирами земли и богами неба и набраться решимости. И всё взвесить.
Моросил осенний дождик. Ветер хлестал по голым ивовым ветвям, под ногами подгребал опавшие жёлто-багряные листья. Словно расчищал перед ним новую тропу в его жизни. А может, он уже ступил на ту тропу. Может, Судьба предназначила ему пройти ею этот, последний, отрезок жизни. Каким же он будет? Победным или предательским? Того не ведал. Но знал уже, что нет сил у него отказаться от мечты своей жизни, к которой так долго шёл, которой принёс в жертву всего себя, а может, и тех, кого когда-то любил и породил…
Стоял на плоском белом камне, смотрел, как бурлят вокруг него водовороты. В них когда-то погиб священник, погиб за то, что принёс сюда в сердце своём добро. И погиб — бесславно и бесследно. Никто здесь даже имени его не знает. Что же уготовано ему? А если погибнет на этой земле, что оставит после себя? Сыновей не воспитал. Потомков не породил. От своего рода давно оторвался и уж и не знает его. Жил и труд свой тяжёлый клал ради единственного: славы. Она могла бы прийти к нему лишь в одном случае, если бы он ухватил руками кормило власти в Киевской земле.
Без власти на этой земле нет ни чести, ни достатка, ни славы. Что же должен делать он сейчас? Час ныне и вправду подходящий!.. Но… откуда взялась она, эта вероломная боярыня? Откуда прилетела, будто ведьма на метле, и в какую цель метит она? Ведь болит ей не его жажда власти и славы, а свои тайные намерения. Не задумала ли расправиться с ним, чтобы потом избавиться от него как от врага княгини, а самой потом вершить суд правды над ними? Но в её словах крепкая правда: ныне настал подходящий час. Вот и Гордина, что кружит, караулит, словно ворона, возле Киева, высмотрела и узнала об этом. Княгиня и её посольство задерживаются. Ромейские купцы принесли весть, будто она приняла крещение от самого кесаря и патриарха. Непрочные слухи поползли по всей земле. Народ волнуется: боится потерять веру предков. Среди людей ходят волхвы и смущают. Так чего же он ещё ждёт?..
Киев ещё спал, когда дружина воеводы Щербила вошла в град. Спал и новый киевский тысяцкий — молодой Претич. Стража на городских валах узнала Щербила и впустила в город. Спала и Княжья Гора. Воевода велел крепко запереть ворота и никого не впускать.
— Никого не впустим. Разве что княгиню, когда вернётся.
— Княгиню тоже не впускать! — сурово грянул Щербило. Дозорный лишь рот разинул.— Слышал?
— Ага... Но она, пожалуй, рекой прибудет. К Почайне.
— Там её встретим мы,— твёрдо пообещал Щербило.
— Дозорный лишь языком цокнул.
— Тревожный стук кованых конских копыт будил
осеннее утро. Густой туман приглушал цоканье, окутывал всадников в серые свитки. Не сразу в Киеве догадались, кто велел крепко запереть ворота, кто разложил огромные костры возле Княжьей Горы, чьим повелением на ровную гладь Почайны-реки выплыли сторожевые лодки и перерезали её узкое плесо ровными рядами.
Через два дня к Щербилу прибыли ватаги вооружённой челяди киевских бояр. Шумели подольские торжища. Щербило велел не впускать княгиню в град! Сам жаждет властвовать! О-о-о...
— А она ведь его уже задабривала — больше всех!..
— Чувствовала в нём измену...
— Почему измену? Он же наш, простолюдин. Пусть нами и правит.
— Кость наша, да оброс боярским мясом... Вон уже бояре ему помощь прислали. Говорят, что сама та ведьма Гордина к нему на метле прилетала!..
— Вот она и мутит, люди добрые.
— Да она с тем Щербилом ещё во Вышгороде чего-то не поделила — хотела отравить. Как вот Степку нашего...
— И где оно то зелье родится?
— Среди нас, люди добрые, среди нас!
— А что та княгиня — ромеям нас продала. Крестителей навела... Веру нашу ломает!
— Никто вас насильно к новой вере не гонит.
— А ещё загонят, словно отару.
— Она школу открыла для наших деток. Порядок навела в стране. И бояр держала в узде.
— Руками же Щербила! А теперь он её держит!..— расхохотался кто-то лукавым смехом и юркнул в толпу.
— Да, ходят тут всякие прихлебатели, подслушивают, жар подсыпают в наши души,— догадался какой-то кожемяка с красными распухшими пальцами.— Скажу вам, братцы, что не хотел бы, чтобы нами правил наш простолюдин, что выбился на Гору.