Но вечерние сумерки быстро разгоняли по приднепровским холмам тяжёлую и мокрую тьму...
Княгиня бежала к пресвитеру Григорию. Бежала слепо и бессознательно, словно мотылёк на лучик светлой надежды. Всемилостивый Боже, помоги ей, дай силы! И... прости её прегрешения. Она уже не верила, что Бог и Божья Матерь услышат её слова. Может, святой отец попросит у них заступничества для неё и прощения. Ведь он знает всю правду о её жизни... о деяниях... борьбе... И о грехах... Грешила ведь помыслом перед князем-мужем. Считала его неуклюжим правителем и повесой. Но, верно, князь и должен быть таким! На то Бог и сделал его властителем. Грешила она и лукавила перед знатными боярами: поднимала против них незнатных, из простолюдинов, давала земли, торги и города — и они поддерживали её и её мужа-князя. Пожалуй, то был её самый большой грех. Ведь знатность — от Бога! Грешила княгиня киевская и против святого Книжника Степка. Из-за неё погиб человек, у него не было другой женщины, которую любил бы душой больше, чем свою жизнь. А она пользовалась его добротой и советами и не выпросила у Григория даже малости — чтобы вписать его имя в синодик, для поминания души праведной... и ещё грешила своим неясным влечением к воеводе... Одаривая его, а он противился её любви и где-то в душе насмехался над владычицей!.. И вот — ей кара: погиб князь-муж Игорь. Погиб позорной смертью, и оттого была для её рода великая срамота и поношение в людских словах. Позор мужа унижал её и её сыновей. За что? За какие её прегрешения — или за все вместе?! Никто, ни единый злословец не бросит в неё камень презрения, кроме неё самой. Ведь никто не измерил той жгучей муки от отчаяния и безнадёжности в её душе, что рвали её сердце на куски.
Вот и церковь соборная — Ильинская. Ворота плотно закрыты, но сквозь щель будто просачивается какое-то свечение. Постучала кулаками по кованым железам, начала звать. Никто не слышал её голоса. Лишь тяжёлые тучи, что снова наплыли на Киев неведомо откуда, уносили в небеса тот крик отчаяния и смятения. Последняя надежда на приют и усмирение взволнованной души исчезла. Мир отказался её понять и посочувствовать, а значит... простить. За что? Под ней мягко подогнулись колени, и она распростёрлась на каменной паперти.
Очнулась от холода. Тяжёлые капли замёрзшего дождя секли её по щекам и по рукам. Чернота ночи обступила её со всех сторон. Испугалась. Не сразу и поняла, где она, и чего хотела, и куда шла... Забыла, что была владычицей, правительницей богатой Страны Руси. Душа запуталась в сетях неверия и страха перед миром, с которым оказалась лицом к лицу. Её гордость была раздавлена, мудрость оставила её. Чувствовала себя обычным человеком, уставшим от метаний, от борьбы, от крутых троп познания государственного правления, от стремления достичь свою недосягаемую женскую любовь. Но, видно, не суждено ей то Любовь, которую дарует Небо! На тех своих каменных дорогах жизни она лишь поцарапала свою душу, испепелила сердце и обросла непростыми грехами. И вот она лежит на земле, уже никому не нужная, выброшенная жизнью из его водоворотов. И никому нет до неё дела. Никто ведь не кинулся, гляди, в палатах искать княгиню! Вот так и отойдёт из этого мира уже никому не нужная, и люди забудут её на другой день после похорон. Как всех смертных забывают. Как забыли уже Оскольда киевского, Нискиню древлянского, как забыли тысячи, что жили, творили, страдали на этой земле.
Забудут и князя Игоря, который ничего не сделал для людей, забудут и тех, кто что-то делал, как дядька Гомін, Книжник Степко и она, киевская владычица... Память людская неблагодарна и тонет в темноте столетий, словно в бездне, что разверзается в небесных чертогах.
Ольга закрыла глаза и будто растворила себя в безбрежье чёрного немого мира. Показалось ей в тот миг, что она поднялась над облаками, над чёрными безднами небес и очутилась в розово-голубом мареве какого-то искристого, серебристого мира. И снова нырнула в темноту вечности, слышала, что теперь будто летит вниз стремглав. Там, где-то далеко внизу, на земле, дрожащим светом мерцал огонёк светильника. Она приблизилась к нему и обеими ладонями прикрыла его дрожание. Тогда тот светильник спокойно и ровно засветил, вырос, увеличился и осветил вокруг себя тьму. И её осветил. Вдруг она будто увидела себя. Не такой, какой была, какой выглядела в серебряных зеркалах, — другой! Была молодой, отчего-то смуглой, круглолици, с низкими и длинными, ровными чёрными бровями. Будто и глаза были у неё совсем не синие, а большие тёмно-вишнёвые. А на голове тяжёлый чёрный плат, что спадал концами до пояса и обрамлял её смуглое до черноты лицо с прямым небольшим носом и мягкими устами. Это была совсем не похожая на неё женщина, но Ольга почему-то знала, что это была именно она сама! И что именно она, Ольга, несёт в своих ладонях тот небольшой огонёк светильника и пронзает им окрестную тьму.
Куда же должна она отнести тот светильник? Не знала, но чувствовала, что ступает мостовыми города Киева и уже видит Княжью Гору. Вот белостенные княжеские палаты. Маленькая церквушка святой Софии. Кто-то гудел на ней тягучим, тяжёлым звоном. За упокой. Верно, за упокой души князя Игоря. Вдруг огонёк выпорхнул из её рук, метнулся сквозь пальцы и взвился вверх. Она подняла к нему взгляд, но увидела мерцающую, дрожащую большую звезду. Одиноко и несмело сияла она на киевском небосводе. И не догадалась тогда княгиня, что от той звезды когда-то ниспадёт на киевскую землю великая благодать Неба. И что на неё, распятую душой, измученную телом киевскую княгиню та звезда опустит свой свет и любовь. И будет то настоящая любовь, что приходит только с Неба...
Княгиня подняла руки вверх, будто отпустила вслед тому небесному светилу свою робкую надежду. А вокруг неё уже ни чёрно, ни светло. И рядом стоит пресвитер Григорий. Бормочет:
— Княгиня, беда пришла в нашу страну.
— Что молвишь?
— Погиб наш князь жестокой смертью.
— Знаю, отче...
— Что же нас ждёт, княгиня?
— Праведный труд, отче. И будут наши деяния благословенны.
— Что ты будешь делать, княгиня, теперь?
— Должна взять в свои руки кормило Страны Руси. Должна обустроить сию землю правдой и законом.
— Сможешь ли?
— Будем просить Бога о помощи. Чтобы послал силы, добродетели. И прощение за грехи... Проси и ты этого у Господа.
— Буду просить, княгиня...
— Разовьёшь христианство здесь и станешь первым пастырем этого народа.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...
— Мы должны с тобой знать: от правды о себе нам не скрыться. Должны идти дорогой правды — на ней истинная жизнь.
— Ведаю это. Но думаю, лучше правду скрыть в своей душе. Для людей простых доступнее красивые слова и обещания. Ведь правде никогда не верят. Верят в красивую ложь...
— Знаю это. Но всё же лучше не кривить душой.
— Хочешь остаться в памяти людей верной женой?
— Как можешь говорить такие слова? На мне никакой вины нет.
— Это так. Но всегда подозревают в нечестности честных. — О, как умел этот пресвитер Григорий уколоть словом, а потом спрятаться за закон, как улитка в свою раковину.
— Молись за меня, отче... — растерянно молвила княгиня.
— Я должен это делать, княгиня. Как и ты должна позаботиться о пастыре здешних христиан. Надо говорить с Царьградом, княгиня. Но покойный князь больше с ним воевал, чем договаривался.
— С кем надо говорить, отче?
— С патриархом.
— Попробую, отче...
— Аминь. — Он перекрестил её широким крестом и молча потопал по лужам вслед за ней к палатам.
На склоне лет его прямо преследовала эта цель — добиться себе великих почестей от Царьграда и стать здешним митрополитом. Княгиня тоже об этом заботится. Кроме неё, никто этого не сделает. Поэтому должен стать ей твердыней, силой. Она нуждается в этом.
В светлице княгини горели свечи. Шуршали по мостовой подошвы, гудели голоса. Старший мечник Игорев Претич, что остался в Киеве после ухода воеводы Щербила в древлянскую землю, испуганно взглянул на княгиню.
— Княгиня, мои чатари поймали на Почайне чужих мужей. Говорят, послы от князя Малка.
— От кого, говоришь, послы? — не верила Ольга своим ушам.
— Говорят, что от Малка. Двадцать лучших мужей. Тебе, княгиня, злую весть привезли...
— Знаю об этом... — неподвижным взглядом упёрлась в дрожащий огонёк свечи. Что-то он ей напоминал.
— И ещё говорят, княгиня, тебе слово есть от того Малка.
От Малка слово?! О чём оно? О смерти её мужа?! Нет, она не хочет слушать тех слов...
— Чем же они прибыли?
— В большой ладье. На вёслах.
— Сейчас уже поздно. Завтра утром приведи их сюда, — неожиданно заговорил пресвитер Григорий. Ольга облегчённо вздохнула. И вправду уже не было сил с кем-то ещё разговаривать сегодня. Будто душу вынули из неё, а вместе и её силу. Она вышла из светлицы.
Григорий тихо подошёл к Претичу.
— С каким словом к княгине та посольство?
— Словно бы князь Мал хочет сватать её.
— Злословцы, коварные, лукавые! Вероломцы... Поганцы!.. Гордецы!.. Самохвалы!.. Заговорщики греховные... — пресвитера трясло от гнева. Древлянский князь теперь хочет одной рукой прижать вдовицу, а другой подгрести под свой стол её страну и людей... Полян-русичей хочет заставить служить древлянскому владыке!.. А их всех — христиан — выгнать из Киева!.. Сжечь храмы... уничтожить книги... Или, может, тоже на берёзах всех разорвать... И этот желторотый Претич впустил их в Киев. Ещё и приведёт завтра в княгинины палаты!
Княгиня овдовела, беззащитная и растерянная. Так теперь можно над ней глумиться, чтобы отомстить за прежние свои обиды!
— Претич, ведь этот Мал хочет прижать Киев к своему столу. Горе нам!..
Претич спокойно закрутил кончики тёмных усов и мягко ответил:
— У нас есть своя княгиня. На другое мы не согласны.
— А если тот Малко пойдёт войной на Киев?
— Да мы... не будем спешить. Задержим то посольство в Киеве. А тем временем вернётся воевода.
— Ага... тогда так... — успокоился Григорий.
— Ну, а если бы княгиня захотела, можно было бы и великую честь оказать тем послам! Га-га-га! — смех у того молодца был широкий и сочный.
— О какой чести молвишь? — насторожился Григорий.
— А той... в поруб их всех вместе с лодкой. Да и поджечь! Пусть тогда Малко ждёт слова от княгини! Га-га-га!..
И вдруг расхохотался и Григорий. Тут же остановил себя: то ведь грех! Нет, он не может дать согласия на сожжение людей. Что тогда княжич Глеб напишет о нём в своём пергаменте?
— Претич, ведь это грех...