Помоги ей, защитница женских сердец и женских судеб, Мать Великого Спасителя человеческого!..
Не спала ночами... Утро начинала с мыслей о том, чем бы привлечь к себе проклятого воеводу. Звала к своим палатам.
— Имеешь награду от князя, воевода. За честную службу.
— Небольшой кусок леса и несколько сёл за Десной. Что скажешь?
Воевода почтительно и искренне кланялся — благодарил. Но взгляд своих глаз прятал, не ловил её пытливого взгляда.
В другой раз она отдала ему сёла и поселения по Стугне. Снова кланялся, благодарил — и смотрел сквозь неё. Она перестала его понимать. Какой-то страх вошёл в неё. И жажда победить его отчуждённость. Одержать победу над ним стало смыслом её жизни. Готова была всё отдать этому равнодушному к ней воеводе, вознести его на вершину славы, лишь бы услышать его искреннее слово и благодарный человеческий взгляд, полный любви. Той самой любви, что нисходит только с Неба. Навеки.
Тысяцкий Щербило шёл в палаты княгини с великой тревогой. Шёл на зов своей владычицы, но имел и неотложное дело. Утром прибежал из-под Искоростеня старший мечник князя Претич и передал: пусть воевода скорее собирает младшую дружину и идёт ему на помощь в полюдье. Князь, мол, завернул в древлянскую землю, где уже Свенельд забрал у людей много добра. И люд древлянский взбунтовался. Верно, начинается восстание! Не случилось ли чего с князем? Ведь пошёл же он в тот возмущённый ненавистью пчелиный рой, как бы в глаза князю не ужалили!.. Не постигла ли его беда?
Но у княгини были другие слова. Неожиданные. Вся она светилась какой-то новой, нежной силой и непреодолимой отвагой.
— Воевода, хочу нашу державу Русскую землю поднять богатством. Хочу, чтобы во всех городах были большие торги и чтобы везде там были гости из дальних и ближних земель. Должен разослать киевских купцов и гонцов-биричей во все края с призывом. Будешь сам наблюдать за этим и торги открывать. И гостей рассылать, гостевые дворы ставить.
Щербило был удивлён. Он ведь никогда не занимался торговлей! Хотя почти все киевские бояре наживали себе добро и золото именно торговлей.
— Я только воевода, княгиня.
— Знаю. Ты наш честный воевода, Щербило, поэтому и не имеешь больших богатств. Вот я и подумала о тебе. Владетели должны заботиться о своих верных помощниках. Разве не так?
Она была поражена, заметив, как потемнело лицо Щербила, с какой растерянностью он оглядывался вокруг, словно хотел куда-то спрятаться или выбежать отсюда прочь...
Не догадалась великая киевская княгиня, что сожгла, может быть, последний мостик между собой и честолюбивым воеводой, потому что сказала: она его владычица! Она сильнее его, и поэтому именно она, женщина, заботится о нём — подаёт ему, словно нищему, вкусные куски со своего княжеского стола. Это, может быть, порадовало бы его когда-то, но не теперь. Теперь он был другим, гордым и свободным киянином, который не уступит ни умом, ни силой никакому высокородному владыке.
Княгиня не понимала его. Она подумала, что воевода не желает хлопотать о тех торжищах и гостевых дворах, потому что не получит от тех больших трудов никакой мзды. Поэтому поспешно добавила:
— А себе будешь брать от торговой пошлины половину. Это хорошо, воевода. Вмиг разбогатеешь.
Глаза Щербила сузились, потемнели, и он сказал неторопливым и равнодушным голосом:
— Пусть княгиня себе берёт ту половину. А торговищами лучше всех управит боярин Дудко. Может, тогда бояре не будут мутить.
— Дудко? Мутить?
— Конечно. Вместе с неусыпной Гординей.
— Вот как! Но почему же не хочешь?
— Мне нужно сейчас собрать младшую дружину по слову князя и идти в древлянскую землю.
— Зачем так? — встревожилась Ольга.
— Прислал князь гонца. Древлянские люди бунтуют, не хотят дать князю вторую дань.
— Зачем та вторая дань?
— Первую собрал Свенельд. А потом взял наш князь. И показалось ему, что мало. Пошёл второй раз.
— Ты пойдёшь к князю, а здесь кого оставишь?
— Может, Претича...
Щербило победно улыбнулся, поклонился и ушёл. Оставил ей столько загадок, тайн и терзаний, что она... возненавидела его. И весь белый свет возненавидела. И жадного, безрассудного князя-мужа, что так глупо поднял людей против себя. Возненавидела коварного Свенельда, сумевшего поймать князя в свои сети, возненавидела себя, что так унижалась перед этим воеводой, а он насмехался тайком над ней... Своей улыбкой и равнодушным, ровным голосом он вдруг уничтожил в её сердце желание творить добро. У неё дрожали руки и холодно немели груди. Что ж, воевода, ты слишком высоко взлетел и забыл, кому обязан. Думаешь, будешь вечно летать в небесах? Не ведаешь, кем пренебрёг. Ведь не знаешь, что такое настоящая любовь владычицы и настоящая месть за презрение.
Теперь в ней пробудилась властная княгиня, повелительница чужих судеб. Пусть все забудут, что она нежная женщина, что в её руках милосердие, а не острый меч.
Княгиня упала на колени перед Владычицей, Божьей Матерью, била поклоны... и просила неизвестно что. Мести для гордого Щербила? Нет, пусть хранит его небесная сила... Просила вернуть ей его расположение и... любовь... О Мать Спасителя человеческого! Разве это грех — любовь? Разве так много она просит? Разве она у кого-то отнимает её? Неужели за свою многотрудную жизнь не достойна она такой мизерной щедрости, как счастье любви? Пошли, о пошли ей крошку той благодати, и больше не попросит она ничего в жизни для себя. Всё остальное добудет сама — и для своих детей, и для людей, и для державы...
* * *
Странные предчувствия рождались в душе Маломира древлянского. Слова волхвини-чародейки, что стояла перед ним, словно снимали с его глаз пелену. Он знал, что в народе древлянском ему не было великого доверия. Всегда называли Малком, будто отрока-малолетку, а не взрослого мужа. Теперь понял, что в том имени не ласка, а насмешка и презрение, — мол, не дорос умом их князь до настоящего государя. Хоть и седина уже серебрила его усы. Теперь смотрел на себя словно с другой стороны. Видел, что та мудрость, которую он сам в себе видел и которой гордился, лопнула, как пузырь на болоте.
Тот его вынужденный мир с киевским князем, уступка Свенельду своих владений, за что, — он думал, — не будут тянуться к его столу, были просто хитрыми сетями. Опутали они его и его землю крепкой связью нитей, в которых он ныне барахтается, как рыба в неводе. Он барахтается, сомневается, не решается порвать тот мир и те обещания, а его земля уже поднялась на стань...
— Волк напал на отару, княже, — говорит ему эта волхвиня. — Если не убить его, вынесет всё стадо...
Убить киевского князя? Это долгая и затяжная война с богатой и великой Русской землёй... Нет, всё же лучше мир... При войне не усидеть ему на дедовском столе. Киев имеет большую силу, чем Искоростень, — и торжищ, много золота и серебра от Ромеи, и воинов — чужих и своих... Сметёт Искоростень одним махом! А будет хоть какой-то мир, он, Маломир, останется здесь князем. Но что делать, если его народ сам поднимается против киевских грабителей? Как быть ему, князю, владыке этого народа?.. Его дело — удержать мир.
Народ делает своё дело — возмущается, восстаёт, но то не его вина. Он сам в стороне, ведь знает, что воевать с Киевом ему не по силам. Но когда его народ потреплет киян, ослабит, разгромит, — ну тогда он возьмёт победу в свои руки. А если не будет победы, то он не виноват, что его древлянский народ воюет с какими-то дружинами. Он не воюет, он стоит за мир. Немилость стольного града его и обойдёт. Лучше немного схитрить или слукавить, тихо отсидеться, а его восставшие люди немного собьют спесь Игорю.
Не везло ему с Киевом с самого начала. Если бы послушал княгиню-мать, всё было бы иначе. Но у него какой-то мягкий нрав — кто оседлал его, тот и погоняет. Сначала поддался хитрости и настойчивости уличанского князя Превлада и его коварной жены, — из-за этого прозевал пташку, что летела к нему в клетку, — болгарскую княжну. А оказалось, что та пташка — золотокрылая Судьба; кто её поймал, тот надел на себя золотой венец Судьбы. А теперь — догони!
И бояре его недавно пытались уговорить киевскую княгиню перебежать в Искоростень — наконец-то поняли, что значит: венценосная жена! Даже злобный волхв Борило согласно молчал. Но что теперь гоняться за тем, что упущено! Потом уступил Свенельду часть полюдья в своей земле. Невезучий какой-то он, так лучше уж ему сидеть в том Искоростене тихо да внимательно за всем наблюдать, выжидать удобного времени. К восставшему же народу ему опасно примыкать. Всё равно разгромят бунтовщиков.
Волхвиня-чародейка и её люди с надеждой смотрели на князя. Они хотят, чтобы он всё же поднял весь свой народ в этот час великого стремления к воле. На то князья-предводители и рождаются в мир, чтобы вести свой народ к свободе, к обеспечению своей независимости. Почему же молчит Малко, сын великого Оскольда Киевича? Или и вправду мало в нём отваги и государственного разума?
Велина-чародейка не могла догадаться, что их князь, хоть и знаменитого рода, но есть человек очень земной, потому что его гордыня росла на славе своих отцов и дедов, а не от собственных трудов. Потому он охотно пользовался славой, которая досталась ему легко, в наследство, и ради которой сам он не утруждался. Не догадывались люди, простые душой, что такие правители, кормившиеся и державшиеся милостью своих предков, в час беды прежде всего думают о том, как самому остаться наверху и дальше, а уж о народе своём вспоминают меньше всего. Волхвиня видела колебания князя и про себя начала искать причину тех колебаний.
Разве ей, женщине-матери, легко было принять такое решение. Тяжелее, чем ему, князю-владыке. Женщина рождает жизнь, дарит человеку мир, сама идёт на смертное ложе во имя будущего своих детей. Так что же, княже малодушный, неужели ты не способен на самопожертвование ради своих сыновей, этих восставших мужей и отроков? Не сиди же тихо, поднимись, защити свой народ. Ведь его грабят и уничтожают. У малых детей вырывают изо рта кусок хлеба. Если вымрут дети человеческие, над кем будешь княжить-властвовать? Посмотри же: выгоняют босыми на снег! Кто же, как не ты, защитит их? Нет, она не сдвинется с места, пока своими ушами не услышит от своего князя его последнего слова!
Велина смотрела на князя с надеждой.
— Богам нашим противно такое убийство, — сказал он, и горячий пот ударил ему в грудь.