Зато чаще стала вспоминать Мстишу. Наверное, возгордился, раз уже носит гривну боярскую и терем на Горе ставит. Видно, сердце его не кровоточит добротой. Она это знала. И без слёз рыдала над своим родным сыном.
Долго раздумывала и решила — поведает всё Могуте. Войдя в мужни́й возраст, Могутило расправился в плечах, окреп в силе. Как ухватит быка за рога — может ненароком их вывернуть! Должен же этот добрый муж, её названый сын, знать и своего названого брата, должен и заботиться о нём — кто, как не он, сможет прийти ему на помощь первым? Кто сумеет утешить в отчаянии, без зависти, искренне разделить его радость...:
Когда всё то Могута узнал, от удивления аж глаза вытаращил. Вот так подарочек — какого братца ему послала судьба! В первую минуту это ему даже понравилось, будто сам стал важнее. Но подумав, засомневался: Свенельд и его Мстиша Свенельдич — ненавидимы народом, как вымогатели и обиратели сирот да вдов. Своей доброте его не научить, если собственной нет. Никто не освободит человека от зла в нём, кроме него самого! Нет, нечему радоваться от такого родича, как и самой матери Велине. Недаром же она столько лет молчала, недаром взяла себе иного сына, простого парня.
Вскоре разнеслась весть, будто Свенельд с дружиной и Мстишей явились в древлянскую землю на полюдье. Могута не захотел ехать к Свенельдичу знакомиться: кто знает, как тот бояринчик встретит своего названого брата, не рубанёт ли мечом. Потому и молотил снопы гречихи, в последний раз просеивал зерно, закладывал в закрома хлеб. Полесские зимы длинные и снежные, а есть все хотят ежедневно — и дети, и скотина.
И вдруг во дворе его зацокали копыта, загудели пьяные голоса. Неужто дружинники? Ведь он всё должное воеводе Свенельду и князю давно отвёз на погост, ещё засветло. Приглядевшись, узнал разбойных мечников Свенельдича и его самого.
— Отмыкай закром, хозяин. Разве не ведаешь, что витязь Свенельд своё полюдье собирает! — кричали ему.
Могута ничуть не испугался наглых криков, стоял посреди двора, на своей земле, веял своё зерно. Только бросил через плечо:
— Всё должное давно свёз на погост. Там и берите.
— Ба, какой хозяйственный! Там всё забрал ваш князь Маломир. Свенельду ничего не оставил. Го, открывай, а то сами откроем!
— Если не боитесь греха — то открывайте сами. Говорю ж — всё свёз на погост.
— Ну-ка, живо, ребята! — крикнул какой-то безусый молодчик с боярской гривной на груди. Даже на стременах поднялся, оглядывая двор.
На шум во дворе выбежала из избы жена Могуты, заломила руки, заголосила. Звонкий и высокий голос у его Улады, которую он когда-то встретил у беднячки Оляны, что одиноко билась в нужде в лесной избушке под Искоростенем. С ней он нажил двух детишек, третье уже просилось на свет. Заголосила, зарыдала Улада, а Свенельдич и его мечники будто оглохли — метались по двору, разомкнули комору, вытянули мешки с зерном, торбы с вяленым мясом и засоленным на зиму салом. Могутило только зубами скрежетнул. И веял, веял зерно, что сыпалось на белое рядно, как золотые капли его жизни.
Вдруг Улада подскочила к безусому боярину и упала перед ним на колени:
— Бояринчик ласковый и добрый! Не забирай добро со двора... Чем же будем зиму зимовать? Детей чем кормить будем? Не велИ тянуть из коморы! — она перевела дыхание и вдруг зашептала: — Муж мой Могута есть твой названый брат. Ведь мать у вас одна — наша добрая ведунья Велина. Смилуйся... пожалей... дети...
Молодчик с боярской гривной крутанул вокруг неё коня.
— Какой ещё такой названый братец у меня? Тот, что веет зерно?
— Да он, он же, мой Могута. Он и есть названый сын Велины. Все люди её чтут. И в Киев звали — исцелила воеводу от яда. Разве не слышал? — обнадёживающе лепетала, улыбаясь сквозь слёзы, бедная Улада. Даже начала успокаиваться, ладонями стирала слёзы со щёк.
Молодой бояринчик расхохотался. Так у него мать ведунья? Сплошные чудеса в этой земле!
— А пусть-ка та ведьма поколдует для меня,— потребовал, хохоча.— Может, это та самая, что когда-то его за полу таскала? А Могутило — это тот, что всё веет? Тьфу! А не захочет ли он померяться со мной силой? — хохотал Свенельдич, аж за бока держался.
Могутило, услышав такие дерзкие слова, сердито бросил решето на рядно, неторопливо подошёл к Свенельдичу.
— Чем хочешь меряться — мечом или копьём?
— Мечом! — крикнул Свенельдич, зная, что у простолюдинов мечей нет. У них только рала да плуги, да серпы и косы, ну ещё разве что ратище найдётся. Вот и всё орудие. Но Могутило вскочил в сени — и через миг уже стоял перед ним с мечом в руках. Отточенный, тонколезвий, он ослепительно блеснул холодным светом в осенних лучах солнца.
— Овва! Это не русский меч. Дамасский! Где достал?
— Ты слезай с коня. Видать, хотел со мной силой меряться,— рассердился Могутило и тряхнул сыпучими белыми волосами.— А ну слезай!
Свенельдич, услышав уверенность в его голосе и увидев решимость, прижал колени к спине коня и заверещал к своим мечникам:
— Заберите у этого вора меч! А заодно и шубу снимите с него. Гляди, вырядился состязаться со мной.
В тот же миг его дружинники, схватив за руку и за грудь, повалили на землю и отобрали у Могути меч и шубу. Это было всё богатство, что он когда-то добыл в болгарской земле. Да ещё были у него добрые сапоги, и жадный глаз вымогателей тут же углядел их:
— А ещё сапоги снимите! Вот какие добрые!
Улада уже и не голосила, от ужаса и отчаяния оцепенела. Безмерная человеческая жадность...
Так Могута и познакомился со своим названым братом...
Велина неподвижно слушала рассказ Могути и Улады. Как велик ужас перед жизнью у людей! Не видят перед собой ни доброты, ни сочувствия. Как загнанный на убой скот — те оратайи, кормильцы, простолюдины. А что может их слово? Оно не доходит до разума грабителей.
— Злые разумом сами себя пожрут,— отозвалась Велина.— Не печальтесь, дети! От пресыщения злом человек становится хуже чумы. Но всё встанет на своё место.
Отныне ведунья Велина знала, что у неё всё же единственный сын — Могута. И благодарила жизнь, что научила людей хранить законы предков и передавать свою доброту потомкам. Едва Могута с Уладой отошли от её двора на сотню шагов, как на пороге появился мечник.
В доброй шерстяной свите, шапка с куницей, подпоясанный широким кожаным поясом с серебристой пряжкой. Дивные узоры были на том поясе — лев среди виноградной лозы. Будто где-то когда-то она его уже видела. Кого-то он напоминал ей.
— Витязь Свенельд велел тебе сейчас прийти к нему.— холодком дохнуло ей в грудь, занемели колени.
— Передай доброму витязю: ведьма Велина приглашает его сюда. Пусть явится передо мной сам.— пальцем ткнула перед собой на пол, присыпанный сухим аиром и полыном.
— О ведьма, не ведаешь, что мелешь. Свенельд — властитель этого края. Должна повиноваться ему.
— Скажи ему: тут, в чаще, властвую я.
— Велено взять тебя силой, если не захочешь добром.
— Тогда бери силой! — она метнулась к печи, схватила кочергу и наставила на гонца.
— Тю-тю-тю... вот ведьмин притон! — мечник пулей выскочил из избы.
— Вот так-то! — вздохнула Велина.— Чтобы не совался. С двора вбежал Могута.
— Что он тебе сделал? Мы с Уладой не успели добежать...
— Не волнуйтесь, я его выгнала кочергой!
— А если он ещё дружинников приведёт? — зашептала Улада.
— Поднимем всех соседей,— прогудел Могута. Ему было легко на душе — коли тот мечник испугался женской кочерги, то что будет, как они все наставят на них копья и мечи? — то они смельчаки лишь против безоружных. А как что, разбегутся, словно тараканы! — Его лицо сияло победно, будто это он только что прогнал нечестивца. В нём пробудился дух воина, уверенность в своей силе, та уверенность и тот дух, которыми всегда держится каждый народ на земле...
— Думаю, Могута, не надо нам ждать новой беды. Ступай к людям, зови, сын. Прогоним этих людоедов,— сказала Велина, глядя куда-то в угол. Словно там видела что-то такое, чего другим не дано узреть. Потому и голос у неё был спокойный и уверенный:— И я тоже пойду по сёлам, дети. Не останусь тут ночевать. Они придут сюда, я знаю...
Велина сняла с жерди свой тёмный плат, низко повязала его над глазами. Накинула на плечи толстую свиту. И пошла... За ней направились Могута и Улада.
А ночью избу ведуньи окружили мечники Свенельда. Обошли тихо, а когда подошли к оконцам, начали громко звать и бить по рамам. Никто на те крики не отзывался. Тогда они открыли дверь, что и не была заперта, вскочили в избу. В печи дотлевали угли. Дома никого не было. Стояли в углу горшки да кочерги. Да ещё вязанки всякой сушёной травы ведунской.
Переворошили и побили горшки да макитры. Кто-то вытащил из печи жар и кинул в пучки сухой травы. Оно вспыхнуло, осветило пустую избу и злобно-радостные лица сынов человеческих.
— Сжечь эту ведунью на костре!
— Всё равно ей гореть в Пековом царстве.
— Постой, пусть сгорит всё это чародейское зелье. А вдруг оно зачарованное и не сгорит? — носился Свенельдич по избе и подбрасывал в огонь новые пучки сухостоя.
— Не надо, Свенельдич. То ж помощь людям.
— А она на меня кочергой вот так-о! Да ещё называет себя матерью нашего Свенельдича...
— А ты испугался бабы. Х-ха!
— Она ведь ведьма. Кто знает, что может с человеком сделать.
— Смотрите, вон загорелось рядно на лавке.
— Пусть горит всё! Бежим!
Старая избушка Велины горела всю ночь, как большая свеча. Казалось, горела светлая душа доброй чародейки. Чтобы люди береглись ненасытности и жадности. Ведь это непростительные человеческие грехи, что превращают человека в нелюдя...
* * *
Пресвитер Григорий вернулся в Киев не скоро. И вернулся ни с чем. Цареградские вельможи отказали в просьбе киевского княжеского дома — не дали невесты для Глеба. Сказали: Киев далеко от Цареграда, живёт там нехристианский народ, дикий, варварский. Потому цари не отдадут туда своих дочерей.
Ольга крепко сжала губы, аж побелели скулы. Прищурила напряжённо глаза и молчала. Вцепилась в край стола в гриднице, куда был призван пресвитер. Вот значит высокомерные цареградские вельможи держат русичей-полян за дикарей. И золото дают Киеву, как и другим диким ордам — печенегам, уграм, чёрным булгарам, аланам, чтобы те воевали между собой или воевали с врагами Ромеи.
Вот и Край Руси теперь имеет обязанность не пропускать чёрных булгар в Тавриду, чтобы те не разорили богатую страну Корсунскую, которую захватила Ромея.
О княже-муж, ты напрасно возгордился лёгкой победой над ромеями.