Княгиня Ольга также всегда опиралась на его силу в своём шатком поединке с киевскими боярами.
Да вот беда! Когда был здоров — всем нужен, а теперь, когда тяжко болен, забыли все его на празднике собственной победы. Делили между собой богатую цареградскую дань и трофеи, доставшиеся после второго похода на ромеев, веселились и упивались мёдами и собой. Даже княгиня. А он!.. Как трепетал душой перед её беспомощностью! Как зорко следил за коварным боярином Дудком и зловещей Гординой, которые охотились на одинокую княгиню, словно охотники на зверя! Никто не знал и никогда уже не узнает, как страдал гордый воевода от её ясного, сияющего взгляда, отражавшего синеву неба, от движения её полных губ, всё ещё свежих и упругих, хоть в уголках предательски залегли две горькие глубокие бороздки. Он их даже не замечал. Знал её лицо с юных лет. Так и осталась для него золотистой легкокрылой птицей. Всевластная Гордина сперва возвышалась над ней своей жгучей яркой красотой, острым словцом, властной решительностью и властью, которую она переняла от Олега.
А княгиня была иной. Тихо отцвела, как пышная яблоня, и стала крепким деревом с сочными яблоками. Нелёгкое княжение её, окроплённое отравой, постоянное напряжение сделали её теперь стремительной, острозоркой, в словах медлительной и скупой. Лишь под пшеничными ресницами очень редко невольно мелькало что-то искреннее, женственное. Но то — лишь неуловимое мгновение. И его она дарила Степку Книжнику, когда тот был ещё жив, теперь то дарила памяти о нём... На воеводу же всегда смотрела спокойно, сурово или мягко, но всё же без вспышки. Однако с ним что-то произошло после того, как Гордина вознамерилась лишить его всевластия. В княгине он словно встретил уже знакомое чувство, которое когда-то так радовало его там, на росистых лугах, ещё в юные годы. Тогда рядом с ним была Веселина и её преданность — неприкрытая и искренняя, и её любовь, которую она дарила просто, как небо дарит тепло людям. Но разве ценится то, что судьба даёт человеку даром? Разве кто благодарил солнце за то, что оно ежедневно светит, что оно приносит людям день и дарит жизнь?
Ему, Щербилу, как и всем, не приходило такое на ум — благодарить светило за то, что оно есть. Ему это было неинтересно, интересно было другое — взять то, что было недосягаемым и запретным для него, простолюдина, взять, — чтобы ощутить свою значимость и равенство с высшими владыками. Так было у него с боярыней Гординой. Достигнув своего, взобравшись на ту скалу человеческого превосходства, где стояла сама всевластная боярыня, молодой воевода иначе оценил мир и себя. По-другому увидел и свою возлюбленную, которая использовала его привязанность для собственного утверждения — и отвергла ядом... Тогда он оказался неожиданно рядом с княгиней. Вдвоём они устояли против самовластного киевского боярства, против коварного вероломства пресвитера и его братии, против бесчестного подозрения князя Игоря.
Да, они устояли вдвоём, но благодаря, только благодаря его прозорливости и трудам. Он, бывший простолюдин, сравнялся своим разумом и стал рядом с княгиней! Он держал её стол и власть её князя-мужа своими мечами!.. Разве он не мог рассчитывать на её любовь? Или хотя бы на искреннюю человеческую благодарность?.. Но его уже не замечали, потому что он сейчас болен и не мог быть таким, каким был прежде. Его просто выбросили из своей жизни те, ради кого он не жалел самого себя! И ничего ему теперь не остаётся, как безвестно умереть в одиночестве...
И вот он умирает. Он знает, что за его давние грехи его ждёт тяжёлая расплата и за Веселину, и за восставших киян... Но что делать? Он не хочет умирать. Да, не хочет! Хочет подняться во всей силе и крикнуть во всё горло:
— К ко-о-о-не-ей!
Хочет услышать встревоженное ржание в конюшнях, и топот ног его мечников, и звон кольчуг и мечей. И хоть на миг хочет увидеть удивлённое лицо княгини, забывшей о нём в чадном вихре своего торжества. Он хочет предстать перед ней внезапно! — грозный и величественный — и своим молчанием, своей немотой напомнить ей, кому она обязана своей величием. Кому обязана тем, что её дом, её дети в покое, что у них есть будущее.
Как бы хотелось ему, чтобы в тот миг в её глазах мелькнуло раскаяние женщины... Простое человеческое раскаяние, что рядом с ней не он, не седовласый широкоплечий воевода Щербило, этот статный и мудрый простолюдин, а какой-то недотёпа, серый варяжишка...
Авжеж, если б он был боярского рода, не лежал бы ныне вот так, забытый всеми. Рядом бы вертелись бояре и боярыни, а князь с княгиней прислали бы гонца спросить: чего требует умирающий воевода?
К нему же, простому челяднику, никто не идёт и никого не шлёт ни от князей, ни от бояр, ни от простолюдья, из которого он выбился так высоко, что лишь зависть и ненависть взошли вслед его тропе среди тех простолюдинов.
За что его ненавидят они? А за то, что не они, а он взобрался на эту гору власти! У них же не хватило на то силы. И вот эти немощные кричат ныне ему вслед, чтобы им, а не ему дали власть, что они достойны её! Но когда немощные и бессильные возьмут государственное кормило в руки, разрушат мир, сделают его похожим на себя — таким же немощным и бессильным! Нет, нельзя давать им на это свободы!.. Лишь сильные разумом и прозорливостью, лишь способные на отвагу и терпение должны владеть миром!.. Тогда и немощи будет меньше среди простых умом — потому что каждый захочет равняться не со слабым, а с сильным и величественным...
Но судьба таких могучих всегда несчастлива, ибо они в душе одиноки. Потому он полный изгой — всеми изгнанный завистью людской. Эти богачи-властолюбцы признавали его воеводой тогда, когда им надо было защищать себя от грабежей. Своё богатство, власть и человеческое сочувствие никогда не разделят с ним! Для них он слуга, челядник, чужак, лишний хлопот и ненужный во дни праздников и пиров. Где посадить его за столом? Рядом с боярами — без боярской гривны — он не может сидеть, рядом с челядью-прислугой сам не захочет. Не для того он выбивался со дна жизни, из рабского крестьянского труда, из нищеты, чтобы снова равняться с такими же... Гордая душа воеводы Щербила жаждала не богатства, не похвал — лишь заслуженной чести и почёта. Он знал, что этого заслужил. Но в том ему отказывали.
И оттого ему стало так отчаянно-горько, что он раскинул свои могучие руки на ложе, упёрся головой в изголовье — и зарыдал, словно дикий тур. Нет, он не хочет умирать! Он должен умолить судьбу, чтобы она помогла ему продлить жизнь, он должен ещё сказать им всем своё слово, всех их поставить на колени!..
А яд в нём распространяется медленно, властно. Но его изгоняют знающие знахари, травницы и чародейки, ведуны и волхвини. Звать их всех в его дом! Всё золото, всё серебро, все паволоки, и багрец, и алачу, и пурпур, и адамашку — всё им отдаст за свою жизнь! Всё, что собрал в этих хоромах!..
— Эй, кто есть? Кто есть в светлице? — как гром раздался его голос в пустых покоях терема. Вспомнил, что челяди в доме не держал. Только конюхов в конюшне.
Собрался с силами, скатился с ложа, добрёл до окошка. Кулаком вышиб стекло и начал звать. Перед ним предстал конюх, бывший сотский Деревяка.
— Знаешь ли каких травниц, чтобы яд из тела выгоняли?
— Кто ж его знает... Где-то они есть.
— Найди! Всех зови! Отдам всё, что имею. Золото, серебро. И тебя не забуду. Помоги же... — холодный пот заливал ему лицо, из глаз текли ручьи слёз... — Деревяка съёжился — тяжко мается его господин...
— Я всех найду, господин-пан... Если хочешь, позову ведунью-знахарку из Искоростеня. Говорят, очень сведуща!..
— Зови, Деревяка! На тебя одного уповаю ныне…
Её знали не только в Искоростене. Тётка Велина — то и Велина. Хоть когда-то была, говорят, Веселина. Была она ни стара, ни молода. Говорила со всеми ласково, ровным голосом, в котором всегда было чуточку сочувствия, чуточку уверенности и улыбки. Глаза имела какие-то цепкие, сразу прилипали к глазам человека, что говорил с ней, и никуда от того взгляда не уйдёшь. Потому человек должен был поведать ей всю правду о себе, без хитростей. Деревяка привёл её к ложу своего господина и, поклонившись, отступил к порогу.
Щербило лежал с закрытыми глазами и не видел, как ведунья, войдя к нему, сняла с плеч свой большой мешок, поклонилась на четыре стороны и подошла ближе. А увидев его лицо с провалившимися глазами, отшатнулась... Деревяка рукавом рубахи стер непрошеные слёзы на своих щеках — что же он без своего господина будет делать?..
Ведунья водила тонкими дрожащими пальцами над бровями немощного Щербила, над челом, её губы побледнели, даже позеленели, и она шептала какие-то заклинания. Вскоре и совсем позеленело её лицо, она начала беспрестанно зевать. Потом повернулась к конюху:
— Вот тебе зелье,— достала из своего мешка,— беги, заварь целую бочку. Только чтоб вода не кипела, смотри...
Деревяка пулей выскочил из опочивальни — может, и вправду она добрая чародейка? Когда притащил бочку и налил туда свой настой, она сказала:
— Бери за концы рядна — и в бочку, прямо с рядном клади его... Теперь поливай голову и плечи отваром... Лей в глаза, в нос, в рот...
По лицу старого сотского струился пот, рубаха промокла и прилипла к спине, а знахарка всё подгоняла, подталкивала его своими приказами. И всё словно что-то руками сдирала с больного, отбрасывала, притаптывала ногой. Потом ещё жгла свечу — и воск сливала в воду. А Деревяка всё поливал и поливал своего господина, поил его тем настоем — до изнеможения в руках, до онемения в коленях и в спине.
Лишь к полуночи Велина позволила вынуть воеводу из той купели и закутать тело мокрым рядном. А сверху накидать кожухов. Сама обессиленная рухнула на лавку. Приказала сотскому на утро приготовить ещё настоя — уже из других трав. И так было три дня и три ночи... Пока исхудавший, вымоченный в настоях воевода не приоткрыл веки. Первое, что он увидел, — напряжённые глаза какой-то женщины. И рядом удивлённое лицо своего Деревяки. Снова перевёл взгляд на лицо этой женщины. Будто где-то видел, будто что-то было знакомое в нём.
— Как имя твоё, жена? — слабо спросил он. Она молчала.
— Как имя?
Женщина приложила палец к устам: — Тс-с...
— Это Велина, господин-пан... из Искоростеня,— сообщил Деревяка. Конечно же, это та самая древлянская ведьма-ведунья, что людей с того света вытягивает.— Едва разыскал, через сына её, Могуту.