Кайдашева семья Страница 18

Вас волостной заставляет ехать в Киев за Мелашкой.

— Ты обвяжи её вожжами да и веди! Чего ты на неё глядишь, будто на святую, божью! — кричала из-за ворот баба Параска. — В Киеве она целовалась и с монахами, и с чертями, пока не растеряла всю свою челядь.

— Кто? Я?! — вскрикнула Палажка и вскочила с лавки.

— А кто же? Разве не я? Хорошенько поговорила, нечего сказать, — говорила Параска.

— Иди, Палажко, с нами в волость, — сказал Кайдаш, — ничего тебе не поможет. Там перед общиной и будешь отвечать.

— Где вы мою жену подевали? Куда вы её завели? — кричал Лаврин.

— Так она же завела её в монастырь к монахам! — кричала Параска из-за ворот.

— Собирайся и иди с нами! Ничего тебе не поможет. Пойдёшь с Лаврином снова в Киев и хоть покажешь, где потеряла мою невестку, — бормотал Кайдаш.

— Как пойдёшь в Киев в другой раз, так не целуйся с монахами! — крикнула Параска на всю улицу.

— Кто? Я? Это ты такое на меня говоришь?! — закричала Палажка и схватила грабли. — Ах, я тебе, старая ведьма, покажу монахов и чертей!

— Ну как, поводарка, вкусно?! — кричала Параска. Палажка бросила Кайдашей, кинулась к воротам и огрела граблями по калитке. Параска отпрыгнула. Грабли переломились пополам. Одна половина отлетела за ворота и зацепила Параску по руке. Параска схватила обломок граблей и швырнула им через ворота в Палажку. Палажка пошла с черенком на улицу на Параску. Та подошла к воротам, плюнула во двор и пошла по улице.

— Чтоб тебя побила лихая година, чтоб тебе горя натерпеться! Ещё она ко мне цепляется, будто я её невестку со света сжила, — причитала сквозь слёзы Палажка, хватаясь руками за голову. — Это не Мелашка, это моя погибель. Если она осталась в Киеве, то точно через тебя, Кайдашихо. А по мне, так иди ты в Киев, хоть за границу, да и ищи её, — сказала Палажка, оборачиваясь к Кайдашихе.

— Что ты мелешь?! Из-за меня Мелашка нас покинула? Тебе, Палажко, пора умирать, а ты ещё на меня наговариваешь! Одумайся, старая баба! Что ты несёшь? Сама ходишь по хатам, подговариваешь людей, чтоб с тобой шли, а потом на меня всю вину валишь.

— А вот и из-за тебя! Разве люди в селе про тебя не говорят? Разве не знаем мы, как ты на невестку нападала? Точно так же, как эта старая сука Параска на меня, что я через неё и белого света не вижу.

— Палажко, не клевещи в старости. Ты разве греха не боишься? — сказала Кайдашиха.

— А вот и не вру. Это ты врёшь! — крикнула Палажка и кинулась на Кайдашиху, как петух бросается на другого петуха.

— А вот и врёшь! Тебе-то какое дело до меня и моей невестки? Тебе какое дело, что у нас в доме делается? Зачем тебе заглядывать в наши горшки? Кайдашиха кричала и лезла на Палажку с кулаками. Палажка бросалась к Кайдашихе и стучала кулаком об кулак. Они то сбегались, то разбегались, как те петухи, что сцепляются один с другим.

— За мои горшки, за мою невестку вот тебе! — сказала Кайдашиха и показала Палажке фигу прямо под нос, так что та аж голову закинула.

— А тебе вот две!

Палажка сжала две фиги, покрутила одну вокруг другой и сунула обе под самый нос Кайдашихе.

Кайдаш увидел, что дело плохо, толкнул одну бабу в одну сторону, а другую в другую.

— Вот вам панянки! Барыня да экономша! — дразнилась Палажка с Кайдашихой. — Это ты по-дворянски фигу крутишь; ну-ну, ничего не скажешь, благородно!

— Не твоё дело, по-дворянски или нет! Одевайся и пойдём в волость, вот что! — репетовала Кайдашиха.

— Так и пойду! Думаешь, я тебя боюсь? Пойду. Сама сперва обуйся в жёлтые сапожки и надень красное ожерелье, барыня экономша, коли уж собралась меня в волость тягать!

— Да не только в жёлтые, в красные обуюсь, а тебя в тюрьму посажу! — кричала Кайдашиха, вертясь на одном месте, будто казачка плясала.

Кайдаш с Лаврином и сами сунулись в бабью свару, кричали во всё горло, спорили вместе с бабами и подняли такой гвалт на весь угол, что люди повыбегали из хат. Параска снова вернулась, облокотилась на ворота и злобно улыбалась своими серыми глазами.

Кайдаши всё-таки повели бабу Палажку в волость. Параска пошла за ними следом издалека. Палажка будто почувствовала её за спиной, обернулась, подняла ком земли и швырнула в неё.

— На своего отца кидай! Бешеная! — крикнула издалека Параска.

— На, на, серая! — крикнула Палажка и снова бросила в Параску грудкой.

— Отнеси мужу и дочке на закуску! — крикнула Параска и всё шла за Кайдашами в волость.

Кайдаши пришли с Палажкой в волость. Волостной выслушал дело, отругал Палажку, но не велел ей идти в Киев искать Мелашку. Он сказал, что Мелашка уже не ребёнок, и если осталась в Киеве, то, значит, с умыслом.

Палажка вышла из волости с Кайдашами, скрутила две фиги, сунула им в глаза и пошла домой. Лаврин опустил глаза, наклонил голову и крикнул Палажке:

— Если я не найду Мелашку, то убью вас, баба, или повешу!

— Повесь сначала свою мать на крючке на сволоке, да ещё в красные сапожки наряди! — отозвалась Палажка и кинулась домой. Позади неё издали шла Параска. Её серые глаза померкли: Палажку не посадили в холодную.

Лаврину пришлось самому идти в Киев искать Мелашку. Он ходил по селу, расспрашивал баб, что ходили в Киев с Мелашкой. Все говорили, что она отстала от них у той церкви, что стоит под самой Андреевской горой, на Подоле, но как называется та церковь — ни одна не знала. А там под горой не одна церковь стоит.

Лаврин всё надеялся, что Мелашка вот-вот вернётся, а она не возвращалась. Из Киева возвращались паломники и рассказывали всякие чудеса, как то бывает среди богомольцев. Одна баба рассказывала, что сама слышала от людей, а те люди говорили, что видели собственными глазами, как в Лавре ходил один человек, у которого руки приросли к материнским косам. Так и ходят сын с матерью по киевским монастырям, молят, чтобы Господь простил им грех. Другая баба принесла слух, что какая-то молодая женщина ходила в Киеве по Лавре и по пещерам и всё кричала не своим голосом. Люди говорили, будто её проклял отец, прокляла мать, проклял весь род, и с тех пор она бродит по монастырям в одной сорочке, босая и растрёпанная, бледная, как смерть, не ест, не пьёт, не говорит, а только просит у Бога — то журавлиным, то совиным голосом, то мяукает, как кошка, то ревёт, как скотина. Все Кайдаши стояли кругом бабы, опустив головы, и только тяжко вздыхали. Кайдашихе почудилось, что та женщина — Мелашка. Ей стало страшно, что её проклятие и впрямь погубило невестку, и она чувствовала вину — только и плакала молча.

Через несколько дней люди, шедшие из Киева через Семигоры, рассказывали, что под Киевом в лесу нашли убитую молодицу. Слух полетел по селу. Баба Параска принесла весть Кайдашам. Кайдашиха очень встревожилась. Её сердце смягчилось, и она сильно жалела, что плохо обращалась со своей невесткой.

Тем временем весть о Мелашке дошла до соседних сёл, до Биевцев. Там тоже говорили и про сына, приросшего руками к материним косам, и про проклятую женщину, и про убитую в лесу. Мелашкин отец с матерью прибежали в Семигоры к Кайдашу. Узнали, что Мелашка действительно пропала в Киеве.

Бедная Балашиха причитала, Балаш тоже плакал;

Кайдашиха рыдала, чувствуя свою вину; Лаврин стоял у порога и тоже плакал. Карпо с Мотрей, забыв ссору с матерью, тоже вошли в хату и грустно сидели, подперев головы руками. В избе, казалось, на лавке лежала мёртвая Мелашка, и вся родня собралась на её похороны.

— Господи милостивый! — причитала мать Мелашки. — Если бы она умерла дома, мне бы не было так жалко; я бы знала, что умерла, я бы её по-человечески оплакала, а то, может, её тело звери по лесу растащили. И всё, сваха, из-за вас. Разве не приходила ко мне Мелашка со слезами на глазах?

Кайдашиха вытерла слёзы рукавом и страдала не меньше Балашихи. Неожиданное горе обрушилось на неё, как камень с неба. Долго плакали и горевали Кайдаши и Балаши. Кайдашиха, Балашиха и Лаврин решили идти в Киев искать Мелашку. Балашиха на время вернулась в Биевцы, чтобы собрать в дорогу одежду и еду, и втроём они в тот же день отправились в Киев.

А тем временем Мелашка служила в Киеве у проскурницы. Первую неделю она жила спокойно, как за божьими дверями. Работа у проскурницы была нетяжёлой после тяжелой доли у свекрови. Еда была хорошая. Сама проскурница была добрая женщина, не ругалась, не пилила Мелашку с утра до вечера, как бывало у свекрови. Первую неделю Мелашка отдыхала. Но на второй неделе, после проводов, она начала тосковать по Лаврину. Она лепила проскуры, а мысли её витали в Семигорах возле милого. Вот ей чудится, что стоит с Лаврином в саду под черешней, разговаривает с ним, смотрит в глаза. Лаврин упрекает её за то, что он любил её, как душу, жалел, как мать дитя, а она его покинула. И вот она замечает слёзы в его глазах: слёзы выступили из его синих глаз и покатились по румяным щекам на траву…

Мелашка сразу залилась слезами, слёзы полились ручьём на стол. Она едва успела их вытереть рукавом.

— Чего ты плачешь, Мелашко? — спросила проскурница. — Скучаешь по селу, по матери, по мужу?

— Не скучаю ни по селу, ни по родне, только по мужу жалко. Наверное, он по мне тосковал, раз душа моя так вдруг залилась слезами.

— Так возвращайся домой, коли жалко, — говорила проскурница.

— Не вернусь, матушка. Мне кажется, что назад в ад вернусь, как только вспомню о свёкре и свекрови.

— Если бы Лаврина сюда позвать, я бы до смерти не вернулась в Семигоры, — сказала позже Мелашка. Она посадила проскуры в печь, вышла во двор и встала у ворот. Ворота выходили на кладбище; оттуда было видно высокие столбы церкви с широкими железными ступенями. На ступенях сидели и стояли паломники. В церкви служили вечерню. Мелашка обвела их взглядом и увидела семигорских баб. Она так обрадовалась, что вскрикнула и хотела побежать к ним расспросить о Лаврине, но опомнилась и спряталась за ворота. Она глядела из-за калитки на своих людей и будто увидела Лаврина и родную мать.

Вечерня закончилась. Люди разошлись; ушли с кладбища и семигорские бабушки. Мелашка следила за ними, пока они не скрылись за железной оградой. Женщины обернулись, заметили её, но она так быстро отпрянула за ворота, что им показалось — то была привидевшаяся Мелашка.

На улице начало смеркаться.