Кайдашева семья Страница 20

— Давайте мне деньги в руки — тогда и я буду платить, — сказал Лаврин.

— Может, ты хочешь, чтобы я и тебе выделил твою часть поля, как Карпу?

— Зачем? Ваша часть — и моя часть; сегодня хозяин вы, а завтра — я, — сказал Лаврин.

— Хорошо уважаешь старого отца! Покарает тебя Господь за меня, а если не тебя, то твоих детей, — сказал отец.

— Не спрашивай старого, а спрашивай бывалого, — сказал Лаврин. — Карали вы Мотрю, карали уже и Мелашку и без Господа; хватит с нас такой кары.

С тех пор Лаврин захватил хозяйство в свои руки. Отец был вынужден молчать и редко вмешивался в дела. Он больше мастерил, зарабатывал деньги, постился каждую пятницу, а от горя почти каждый день возвращался вечером из шинка пьяным. Его голова поседела, аж побелела, только чёрные брови чернели на широком бледном лице, а тёмные глаза блестели глубоко, словно в ямках, под нависшими бровями.

Однажды на Спасовку старый Кайдаш пошёл в субботу на вечерню. Солнце стояло над лесом. Церковь была пустынна. В женском притворе стояла одна-единственная баба. Кайдаш стал на колени и начал кланяться. Дьяк пел жалобную церковную песню. Вдруг Кайдаш слышит — за дьяком поёт тоненький голос. Голос лился, как серебро, будто сверху. Он поднял глаза и взглянул на иконостас. Наверху стоял большой золотой крест с терновым венком на перекрестии, а по бокам, на коленях, стояли два позолоченных ангела. Кайдаш посмотрел на них — и те открыли рты и пели вместе с дьяком тонкими голосами. Кайдаш встревожился и отвёл глаза. Глянул на местные иконы — и они поют, и вместе с ними — все образы в церкви… Кайдаш испугался и встал на ноги. Слушал и дивился. Он вертел головой по сторонам — все иконы пели. Смотрит он на образ Варвары — Варвара зашевелила пальцами, повела глазами, на ней колыхнулось убранство. На иконе Параскевы Пятницы — с распущенными по плечам роскошными косами, с цветами на голове — цветы зашатались, будто от ветра. Параскева Пятница глянула на него, как живая.

Кайдаш испугался и вышел из церкви. В притворе на стене висела большая икона Страшного суда. Кайдаш взглянул на неё исподлобья; внизу на картине был нарисован огромный конский череп с белыми острыми зубами; тот череп усмехнулся ему. Пламя в его пасти колыхнулось, как свеча от ветра. Маленькие фигурки грешников и чёртиков в зубах зашевелились, как мошкара. Маленькие рогатые чёртики высунули языки в его сторону.

Кайдаш испугался, отвёл глаза от страшной картины и вышел наружу. Он сел на ступени и опустил голову. На улице было тихо, как в доме. Солнце стояло низко над самым лесом и светом пронизывало верхушки деревьев, зелёные, как трава в степи. Над лесом от солнца тянулись длинные ленты и полосы, словно сотканные из света и золота. На западе на чистом небе висело одно облачко — всё золотое, с красными краями.

Бледное, грустное лицо Кайдаша осветилось розовым светом, словно лицо покойника. Он поднял блестящие глаза, взглянул на лес — и увидел: на самом вершке, среди деревьев, на облаке стоял человек, прозрачный, как туман, и будто кивал ему рукой, словно звал.

Кайдаш встал и пошёл с горы. Он спустился вниз, пошёл по дороге, а то диво на облаке отодвинулось от него ещё дальше — за лес. Он вышел на холм за селом. С вершины открывалась широкая долина, окружённая лесистыми горами; в долине блестела Рось.

Кайдаш пошёл на плотину, не зная зачем. Колёса мельницы крутились, вода шумела и разносила громкий звук по всей долине. Возле мельницы стояли телеги, сновали люди. Мимо Кайдаша проехал мужик с возом, а за ним — пан на резвых конях, чуть не задев колесом.

Кайдаш оступился на край плотины и чуть не упал в воду. Он собрался с силами, отскочил в сторону и пришёл в себя.

— Боже мой! Где это я? Зачем я сюда пришёл? Надо ли было мне в мельницу или в Биевцы? — спрашивал сам себя Кайдаш. Он вспоминал — и ничего не вспоминал, вернулся в Семигоры и только тогда припомнил, что был в церкви, и что там с ним случилось что-то странное.

Кайдаш вернулся домой уже в сумерках. Семья поужинала и легла спать. Он подошёл к двери и хотел постучать. Вдруг из-за угла на него кинулась собака — здоровая, как откормленный кабан, с конской головой, с рогами, глаза блестят жутко. Он отступил и замахал на неё руками. Смотрит — а это серая Барбос ласкается.

Кайдаш вошёл в дом. Кайдашиха зажгла лампу, думая, что он был в шинке и сейчас начнёт буянить. А он сел в угол стола, бледный как смерть, и задумался.

«Господи! Что это со мной происходило? — думал Кайдаш. — Это Бог меня за грехи наказывает или милость свою показывает за правду?»

— Где ты шлялся? Почему стал таким жёлтым, как воск? — спрашивала его жена.

Кайдаш махнул рукой, расстелился на лавке и лёг спать. На следующий день, в воскресенье, он целый день ходил задумчивый и грустный. В понедельник он пошёл косить, но тоска давила, как камень. Возвращаясь с поля, он заговорился у шинка с людьми, зашёл вместе с ними и выпил полкварты водки. Идёт он через плотину под вербами, смотрит в воду — и из-под плотины выскакивает чёрненький мальчик с рожками, с огромной головой, и бежит за ним. Кайдаш ускоряет шаг, а чёрный мальчик бежит за ним и приговаривает на каждый его шаг: туп, туп, туп, туп! Кайдаш обернулся и замахнулся на него косой. Мальчик как сквозь землю провалился. Кайдаш перешёл мостик, оглянулся — а тот опять бежит за ним по мостику и всё приговаривает: туп, туп. Кайдаш пошёл тропинкой вдоль пруда, а с берега прыгали в воду сотнями маленькие, как лягушки, чёртики, ныряли, снова выныривали и дразнились языками.

Кайдаш пришёл домой. Вошёл во двор, глянул в тот угол, где росли густые колючки — а там вместо них растут мелкие чёртики с рожками, как гвозди. Кайдаш махнул косой — и ему показалось, что те чёртики полегли, а ножками только дрыгают. Он выкосил все колючки, глянул за двор — и там, вместо крапивы и лопуха, растут чёртики. Кайдаш начал косить крапиву. Из дома вышли сыновья и невестки. Карпо крикнул:

— Что вы, тату, делаете? Вам нечем заняться, что вы косите крапиву на улице?

— Ага, крапиву! Хороша крапива! Ты разве не видишь, сколько чёртей тут наросло, чтоб вас побила сила Божья! Вот я вас, проклятые, всех выкошу!

Сыновья и невестки увидели, что отец навеселе, и начали с него смеяться. Кайдашиха вышла и начала его ругать.

В это время с поля шло стадо. Кайдашу показалось, что на каждой свинье верхом сидит по чёрту. Чёрти волокут хвосты по земле, толкают свиней в бока ногами и погоняют их ухватами и кочергами. Свиньи беснуются, как резвые кони, а чёрти скачут сверху и машут руками.

— Женщина! Ты видишь, кто это едет верхом на свиньях? — крикнул Кайдаш жене.

— Придумай ещё! Ты с ума сошёл, пьяница! Или совсем обезумел? Хорошо уж напился!

— Ага, с ума! Да ты посмотри! Чёрти на свиньях верхом! А чтоб вас всех хрест побил! Дух святой с нами и с домом! А вон на панском быке сидит какой-то пузатый, глазастый и рогатый! Такого урода я и среди панов не видал! А среди овец сколько их путается!

— Иди в хату и ужинай! — крикнула жена. — Протри, хоть, свои пьяные глазищи!

Кайдаш зашёл в хату. На камине мерцала лампа без стекла — больше чадила, чем светила. Посмотрел Кайдаш за стол — в углу сидит чумак, с которым он встречался в Крыму, когда был парнем и ездил с отцом. Рядом с тем чумаком сидит покойный отец Кайдаша — будто разговаривает с ним. Кайдаш всмотрелся, узнал обоих, сел к ним за стол и тоже начал с ними беседовать.

Все в доме переполошились. Было уже не до шуток. Кайдашиха перестала ругаться.

— Омельку, встань да помолись Богу! Что это с тобой творится?

— А ты разве не видишь? Отец ко мне в гости пришёл, да ещё с херсонским чумаком, — говорил Кайдаш.

Женщины испугались. Мелашка побежала к соседям, привела нескольких мужиков. Те пришли и стали уговаривать Кайдаша, чтобы он помолился Богу и лёг спать. Кайдаш встал перед образами и начал молиться вслух, как молятся маленькие дети. Кайдашиха крестила ножом окна и двери, достала флакон со святой водой и дала Кайдашу отпить. Мотря побежала за бабой Палажкой. Палажка в селе была знахаркой. Кайдашиха в тот момент забыла про все ссоры и обиды.

Открылись двери; из тёмных сеней в хату неспешно и тихо вошла баба Палажка — в белой кофтине, повязанная чёрным платком. Она так загорела за жнива, что лицо почернело, особенно на фоне белой одежды, будто сажей вымазано. Маленькие чёрные глаза блестели, как угли.

«Чёрная, как сам чёрт, — подумала Кайдашиха, — ещё и напугает моего мужа».

Баба Палажка переступила порог и тут же начала креститься и нашёптывать. Зашла в хату, словно поп с молитвой.

— Глянь-ка! У Палажки на голове чертовы рога! — сказал Кайдаш.

— Иду я, раба Божья Палажка, к рабу Божьему Омельку — всё зло выгонять из его жил, из жёлтой кости, из красной крови, из семидесяти суставов, из седых волос, с головы его, с булавы его, с очей его, с плеч его. Сойди, лихо, на болота, на камыши, где глас Божий не заходит, где люди не ходят.

Кайдаш стоял посреди хаты и громко молился. Все вышли из дома, остались с ним только Палажка и Кайдашиха.

Баба Палажка налила в миску воды из кружки, капнула немного святой воды, бросила уголь и кусочек печёного, взяла веретено, окунула в воду и черкнула шпилькой крест-накрест по краю миски; потом взяла нож, обмакнула его в воду и провела так же по миске — и всё нашёптывала:

— Как шла я вдоль камышей и болот, вышла я на высокую могилу: ой там на могиле, на Осиянской горе, стоит церковка, бубликом замкнута, медовиком затворена. Откушу я медовик, откушу я бублик, да и войду в ту церковку. Святая святыня, небесная царица! Пятница-матушка, и ты, святой понедельничек, Божий клюшничек! Мокрина, Марина, Агапит, Алипий, Иван, Демьян — и ты, Николай, Мирликийский чудотворец! Помяни, Господи, раба Божьего Омелька, и те книги, что в церкви читают: ермолой, бермолой, савгирю — и ту, что телятиной обшита.