В самом деле вижу.
Чёрный. Да и то ещё с гуцулом твое дело не сразу проиграно. Его поймают на горячем, он не будет иметь случая или возможности оправдываться, признается во всём, раскается, а если при этом всплывут наружу Мошковы тёмные дела, то, глядишь, его и не осудят на смерть?
Белый. И не осудят.
Чёрный. И он в тюрьме заживёт другой жизнью. Чувство совершённого преступления встряхнёт его душу, откроет ему глаза на то, что человеку следует делать, как терпеть горе, как любить других... тьфу!
Белый. Это действительно так и будет.
Чёрный. А смерть Мошко — это, собственно, чистый убыток для меня. Что мне с его души? С его единственной души! Он ценен для меня не как личность, а как фактор разложения и порчи для всей деревни, для всей округи.
Белый. Совершенно верно рассуждаешь.
Чёрный. Значит, его смерть — даже тройной убыток для меня.
Белый. О, аж тройной!
Чёрный. Конечно. Вот подумай! Умирая сейчас, он не сможет заниматься своим ремеслом завтра, послезавтра и дальше, год за годом.
Значит, мера его индивидуальных преступлений теперь будет меньше, чем была бы завтра, послезавтра, через год или через десять лет.
Белый. Точно.
Чёрный. Далее. Если он погибнет сейчас, то и мера зла и порчи, причинённая им всей округе, будет меньше.
Белый. Очевидно.
Чёрный. И, наконец, если он падёт жертвой убийства, погибнет от руки мстителя-гуцула, то подумай только, какой страх пройдёт по другим, похожим на него!
Белый. И правда. Не мешало бы даже тебе подумать об этом.
Чёрный. А! Ты насмехаешься надо мной.
Белый. Не насмехаюсь, а вполне с тобой согласен.
Чёрный. Согласен! Так что же это, я твой дурак, чтобы ты соглашался со мной? Когда я с тобой не согласен!
Белый. Я и не прошу тебя соглашаться. Но то, что ты сейчас изложил мне, совершенно верно, и я на это согласен.
Чёрный. А я не согласен! Я не хочу этого убийства! Я плохо просчитал свою выгоду. Я не допущу этого.
Белый. Воля твоя. Знаешь, что бороться с тобой врукопашную я не стану.
Чёрный. А может, и хотел бы, да знаешь, что не одолеешь.
Белый. А ты вот попробуй одолеть Юрину решимость.
Чёрный. Думаешь, что не одолею? Вот погоди только! Я тебе покажу, что я лучше знаю гуцульский характер, чем ты!
И он, словно резкий ветер, пошумел над рекой вверх, против её течения.
А Юра медленно, осторожно брёл по воде. Должен был идти медленно, потому что оказался как раз в самом глубоком течении, где вода доходила выше колен, и где, оступившись на несколько шагов вниз по струе, можно было попасть в более глубокую воду, в стремнину такую, что достанет по пояс, и в которой и самый сильный человек не удержится на ногах. А тогда прощайся с жизнью! Ухватит вода, понесёт прямо на каменные глыбы, на огромные острые камни, которые инженеры разрубали динамитом, а дальше — на ревущий водопад, и даже кости целые в человеке не останутся после такого путешествия. Осторожно, Юра, на броде! Осторожно! Проверяй палкой воду и дно! Держи тропу прямо, как по шнуру! Черемош — не брат, шутить не любит!
А тут всё ему та Драгарюкова песня в голову возвращается, возле уха звенит, как комар. Вот Драгарюк прячется после совершённого убийства.
Але куєт ми зазуля з верби вище плоту;
Але сховався Юрина вечер у суботу.
Ой він добре сокотився, аби не спіймали,
Аби його не в’язали, здоровля не псували.
Ой виросли на горбочку дві березки білі;
Ой той Юра сокотився чотири неділі,
Сокотився й п’ятий тиждень аж у полонині,
А на шестім сам ставився Юра в Коломиї.
«И я так сделаю! — думает себе Юра. — Если на меня падёт подозрение, то что ж? Не стану таиться и отпираться. Что сделал, то и отстрадаю. Раз уж на это иду, то надо на всякий случай иметь это в виду».
Он уже перешёл глубокое течение и вышел на более мелкую воду. Мелкие волны журчали у него под ногами. Холод уже не чувствовался так докучливо; ноги, давно привыкшие к черемошской воде, онемели. От порыва ветра развеялась серая дымка над водой; другой берег Черемоша показался уже вот-вот недалеко, светлой каменистой полосой, а среди неё, как близорукий глаз, мигало одинокое освещённое окно — то самое, за которым — Юра знал это точно — сидел теперь над своим еврейским молитвенником Мошко, отмаливая в полночь грехи, которых наделал за день.
Вдруг что-то булькнуло в Черемоше, прямо перед Юрой. Сильно булькнуло. Потом закрутилось по воде широким кругом. Потом ударило Юру по ногам чем-то не очень твёрдым, тупым, гладким и скользким. Потом скользнуло мимо его голых ног широкой, гладкой и скользкой плоскостью, ещё раз вывернулось кольцом в воде и скользнуло снова мимо Юриных ног.
— Ай, господь! — крикнул Юра. — А это что такое?
Но в ту же минуту догадался. Юра, как и всякий гуцул, был заядлый рыболов и сразу понял, что у его ног вьётся большая рыба.
— Мой-мой-мой! Это, верно, головатица!* — пробормотал он и, недолго думая, присел на корточки, опуская полы серяка до поверхности воды, и хлопнул обеими руками наугад в воду. Головатица крутилась на одном месте, как оглушённая или отравленная. Юра хватал туда-сюда руками, намочил их по локти, но ему было всё равно. Он весь дрожал — да уже не от холода, не от ожидания того страшного, что должно было случиться там, на другом берегу реки, — дрожал лишь от одного слепого желания поймать рыбу, что так неожиданно и странно наскочила ему под ноги.
— Бедненькая! Бедненькая! — приговаривал он к рыбе, словно к заблудшей овечке, что, спасаясь от медведя, забилась в густое терновое зарослье. — А что ж с тобой сталось, что ты так беснуешься? Видно, кто-то ткнул тебя острогой, да не сумел удержать, и ты вырвалась от него, а теперь мечешься от боли? Ну-ну-ну, погоди, погоди!
Головатица не переставала биться и крутиться у Юриных ног, пока Юре наконец не удалось нащупать рукой деревянную рукоять остроги, что обоими железными зубцами была вбита в хребет головатицы. Юра был старый практик и верно догадался, что какой-то неопытный рыбак должен был ранить эту рыбу, но не сумел удержать её. Может, не успел как следует прижать её острогой ко дну, а может, не ожидал такой добычи. Головатица, раненная, дёрнулась изо всей силы, сломала рукоять остроги и ушла с водой, но теперь от боли не могла держаться в глубоком плёсе и выбралась на брод. Нащупав рукой сломанную рукоять остроги, Юра ловким движением повернул рыбу головой от себя и прижал её изо всех сил ко дну. Головатица замахала хвостом, широким, как добрый рубель, но вырваться уже не могла.
— Ну-ну-ну, бедненькая! — приговаривал ласково Юра. — Ну-ну-ну, не бейся, бог бы тебя поберёг! Гляди-ка, где тебя цапнули! — сказал он, проводя другой рукой по хребту головатицы. — Аж в нижней половине! Вот почему ты и вырвалась. Ну, но у меня ты не вырвешься! Ага! Так, стой же! Где твоя голова? Ага, вот она, вот! Да бог бы тебя хранил, будь ты неладна! Выросла ты что надо! Чуть не в пядь толщиной. Гляди-ка, гляди-ка, гляди-ка! Где твои жабры? Ага, вот, вот, вот! Так, милая! Теперь пойдём со мной!
Юра управлялся с рыбой медленно, осторожно, умело. Он видел, что острога, которой была ранена головатица, мала и слаба для такой большой добычи, и за один лишь обломок этой остроги он не сможет поднять её из воды. Поэтому он, прижав её одной рукой ко дну острогой, другой обхватил её хребет там, где он доходил до головы, и, просунув с одной стороны большой, а с другой указательный палец в жабры, сжал ей горло и только так обеими руками спустя какое-то время попробовал вытащить её из воды. Рыба была большая, почти метр длиной; Юра ещё никогда в своей жизни не ловил такой головатицы. Хотя и ослабленная раной от остроги и удушением, она всё же сильно била хвостом и обрызгала Юру водой с ног до головы. Но Юра не обращал на это внимания. Закусив губы и зажмурив глаза от брызг, он изо всех сил сжимал рыбе горло одной рукой, а другой, держа обломок остроги, прижимал головатицу к своей груди. Три раза он был вынужден подталкивать её выше, чтобы она своим хвостом не доставала воды и не брызгала его. Держа вот так головатицу почти в объятиях, словно ребёнка, что своим разинутым зубастым ртом касался его бороды, Юра, не сбиваясь с направления, широкими шагами, шлёпая по воде, двинулся к берегу. Правда, здесь он уже был на мели, да и берег был недалеко. Но он боялся только одного: вдруг поскользнётся, упадёт и выпустит рыбу! Или вдруг рыба и так как-нибудь вырвется, выскользнет из его рук! И он спешил к берегу, бежал тем быстрее, чем мельче становилась вода под ногами.
Только выйдя на сухой луг и отойдя ещё с десяток шагов от края воды, он остановился. Был мокрый, запыхавшийся. В его руках ещё билась рыба, которую он теперь спокойно бросил на траву перед собой. Лишь теперь начал рассматривать её, насколько это было возможно в темноте звёздной, безоблачной ночи. Видел только, что рыба была большая, такая большая, какой он ещё никогда не ловил и даже не видел. Разве что слышал от родителей, что когда-то в Черемоше водились такие головатицы, что если рослый гуцул возьмёт её обеими руками за жабры и поднимет голову на уровень своей, то её хвост достаёт до земли. Но с тех пор как пришли прусаки и начали с гор спускать дикую плавучку, а потом клявзы, с тех пор в Черемоше головатиц мало, да и то мелких; на три, на четыре пяди — это уже считается очень большой. А такая, как эта, то разве раз в несколько лет слух пройдёт, что этот или тот рыбак поймал, да и то часто приукрасят! Юра почти не верил своим глазам. Он рассматривал удивительную рыбу, переворачивал её с боку на бок, любовался её движениями и прыжками, совсем не думая о том, что живое существо мучается, умирает в боли, задыхается, вытащенное из своей природной стихии. Первобытное чувство охотничьего удовлетворения теперь полностью завладело его душой.
Но через несколько минут в ней зашевелились другие мысли.
— Да ведь эта рыба стоит как минимум пятак!* — пробормотал он. — Э, что пятак! Ну-ка, пойди кто и поймай такую головатицу! Ведь в другое время и за десятку дай — не достанешь. Никак не достанешь!
И он взял рыбу на руки, как ребёнка, и покачал её, желая прикинуть её вес.
— Как добрый подсвинок весит! Э, что, как годовалый, откормленный! Вот так рыбка! Вот бы Гарасим Попивчук поцокал языком, если б увидел! И кто знает, не его ли это добыча? Там с горы видно было кого-то с лучиной — верно, он ещё с кем-то в складчину выбрался, да и на такую головатицу наскочили, а теперь стоят на берегу, да чешут затылки, да охают, что такое чудо упустили! Ага! Так, видно, судьба такая! Не их должна была быть рыба, а моя.