Почти не сознавая, что и как делает, Мошко придвинул книгу ещё ближе к себе и устремил на неё свои бессмысленные глаза. Сначала глаза скакали по буквам, как гуцульская телега по камням, но постепенно приступ ужаса утихал, квадратные буквы начали словно оживать, обретать выражение, складываться в слова и предложения, и Мошко медленно, как ребёнок, впервые берущийся читать, или как выздоравливающий, впервые после тяжёлой болезни пробующий ходить, начал складывать слова в предложения, предложения превращать в образы и всем своим существом впитывать, пить из святой книги при помощи этих предложений и образов что-то вроде в жару холодную, тихую воду.
«Боже, Боже мой, услышь меня! Зачем Ты оставил меня?
Далеко от спасения слова моих прегрешений. Боже мой, буду взывать к Тебе днём — и Ты не услышишь, и ночью — и это будет мне как безумие.
А Ты живёшь во святом, хвала Израилева; на Тебя уповали отцы наши, уповали — и Ты спасал их; к Тебе взывали — и избавлялись; на Тебя надеялись — и не постыдились.
А я червь, а не человек; поругание людей и презрение у народа. Все, видя меня, издевались надо мной, говорили устами и качали головами...»
Что это было? Мошко казалось, что в его нутре живёт что-то отдельное, независимое от него, что-то сильное, острое, жестокое, что водит его глазами по этим словам и поворачивает тяжёлую, болезненную машину в его голове, а та машина, словно волшебный фонарь, освещает самые тайные закоулки, самые глубокие бездны его нутра и показывает ему всякую мерзость, всякие чудовища и всякие кары. Показывает ему его самого в образе безжалостного гордеца, то снова в образе избитого, окровавленного и опозоренного вора, пойманного гуцулами на горячем деле, то опять в образе отравителя, что ночью с дрожью в руках досыпает яд в напиток, а потом кто-то даёт этот напиток его жене, его больному ребёнку вместо лекарства, а он видит это и хочет бежать, вырвать у неё из рук скверное питьё или хоть крикнуть, предостеречь её — и не может пошевелиться, не может крикнуть. И снова он видит себя одиноким на свете, презираемым, изгнанным из человеческого общества, и будто мучает его страшно эта изоляция, и он куда-то бежит, долго, без дыхания, без сознания, оглядывается вокруг, ищет, ищет человеческого лица, живого человека. Но напрасно! Кругом пустыня, безлюдье, мёртвый камень и ещё более мёртвые белые кости. Ах, хоть бы одного живого человека увидеть! Услышать человеческий голос! Знать, что мир ещё не вымер, что я не последний живой человек на земле!
Мошко вдруг очнулся от дремоты, что навалилась на него. То ли ему приснилось, то ли в самом деле кто-то постучал в сени? Нет, наверное, приснилось. А может, жена... гм, а это что? Снова что-то зашуршало в сенях — чап-чап... Щёлкнула дверная скоба... Медленно открываются двери, медленно, широко, и в дверях, словно нарисованный, растрёпанный, мокрый, стоит Юра Шикманюк.
Мошко хотел крикнуть, вскочить с места, бежать, реветь и звать на помощь, но не мог двинуться, не мог издать из горла ни звука. С раскрытым ртом, вытаращенными глазами, с пальцами, застывшими на книге, он сидел, бледный как стена, окаменевший, без сознания.
— Добрый вечер, Мошко! — произнёс Юра, то ли улыбаясь, то ли любуясь видом жида, полумёртвого от страха.
И, не дожидаясь ответа Мошко, Юра начал приближаться к столу, держа правой рукой что-то немалое, завернутое в сердак и прижатое к груди. Мошко в бессильном ужасе едва смог поднять одну руку и закрыть ею глаза, из его горла вырвалось что-то вроде глухого стона. Юра презрительно засмеялся.
— Ха-ха-ха! Испугался, Мошко? Чуешь, что обидел меня, что стоило бы тебе за это другого гостинца, чем тот, что я сейчас приношу. Гляди!
И он развернул сердак, вынул из него головатицу и, держа её обеими руками за голову, замахнул ею и положил на стол, словно длинный, узкий пласт солонины.
— Ну что? Видал такую? — торжественно, радостно сказал Юра.
Мошко всё ещё молчал, не мог прийти в себя. Он смотрел теперь на головатицу теми же то ли испуганными, то ли изумлёнными глазами, как прежде на Юру. Он пытался вспомнить что-то, что-то такое, что связывалось с головатицей, но не мог. Страшная минута, которую он только что пережил, смела всё прежнее из его головы, словно метель сдувает кучу сыпучего песка. Лишь механически, по купеческой привычке, он наконец произнёс:
— Ну, чего хочешь?
— А что дашь?
Мошко понемногу приходил в себя. Он встал с места, подошёл ближе, дотронулся до головатицы. Холодное прикосновение скользкого рыбьего тела вернуло ему всю память.
— Дай десятку! — сказал Юра.
Мошко затрясся. Он видел исполнение своих надежд, которые ещё недавно так мучили его, вспомнил своё положение, из которого эта головатица была для него спасительным кругом, и цена, которую потребовал за неё Юра, показалась ему смешно маленькой. Он скривил губы в усмешке.
— Слушай, Юра! Оставь мне эту рыбу. Она мне очень нужна — понимаешь, очень нужна. Иди теперь спать, а завтра мы сторгуемся.
— Ого-го! Я на такое не пойду! Я не оставлю головатицу под обещание. Или ты ещё мало меня дурил? Думаешь, что я совсем ума лишился и дам водить себя, как котёнка за соломинкой? Немедленно деньги сюда, а нет — заберу рыбу.
Юра говорил повышенным, сердитым голосом. Мошко тревожно подошёл к нему.
— Тсс, Юра! Тихо, тихо! Тут за стеной пан спит.
— Что за пан?
— Пан судья.
— Ну и что? Я что, не смею требовать своё? — сказал Юра грубо, но понизив голос.
— Тихо, Юра! Не говори, не кричи, ведь сам не знаешь, что говоришь. Если бы ты знал, какое добро ты сделал мне... Ой, если бы знал! То ты потребовал бы за эту головатицу не то что десятку! Слушай, Юра, что я тебе скажу! Ну-ка, признайся по правде, почему ты отправил вчера своего Василя из Косова одного?
— Потому что я хотел идти в Коломыю.
— А почему же ты не пошёл в Коломыю?
— Потому что так вышло.
— Что у тебя так вышло?
Юра махнул рукой.
— Эх, не спрашивай, а говори по делу! Покупаешь головатицу или нет?
— Подожди, Юра, подожди, подожди, подожди! Я говорю по делу, в сто раз важнее, чем головатица. Что такое головатица? Что она стоит? А ты послушай, что я тебе скажу, почему ты не пошёл в Коломыю. Потому что тайком вернулся сюда, в село. А зачем вернулся? Потому что хотел убить меня. Напасть ночью и убить. Правда, Юра? Скажи, что неправда!
Теперь настала очередь Юры остолбенеть и испугаться.
— А ты откуда это знаешь? — едва прошептал он голосом, задушенным волнением.
— А видишь, что знаю! — сказал Мошко. — И ты не посмеешь отвергнуть, ведь знаешь, что я прав. Я колдун, правда, Юра? Ну, а где твой топор, Юра?
— Там... в Черемоше, где я поймал эту головатицу.
— А видишь, Юра, почему я засмеялся, когда ты потребовал за головатицу десятку? Почему я сказал: если бы ты знал, что она стоит? Я знал, что она стоит того, что, может, спасла меня от смерти. Что если бы ты потребовал за неё сто, тысячу ринских, то и то не было бы дорого. Я засмеялся, потому что понял, какой ты дурак, Юра! Старый, а глупый дурак! Шёл убить меня, а не знал, что у меня пан судья ночует и что я могу при первом шорохе поймать тебя и отдать в его руки, — Мошко теперь врал во всю силу, как конь галопом сорвавшийся с привязи, желал совсем обмануть, ошеломить Юру. — И ещё тем дурак, что не знал, что я выиграл дело в Косове не для того, чтобы тебя обидеть, а только, чтобы показать тебе, какой ты глупый и неразумный, затевая с Мошко процесс. А мне ни твой дом, ни твоя земля не нужны. Слышишь, Юра? Вот тебе за твою головатицу: вот этот контракт, что мы заключили на твоё содержание... не хочешь — как хочешь! А вот этот счёт моих расходов, что я выложил на тебя, — видишь, рву его перед твоими глазами! А вот та оценка твоей земли, что была оглашена в суде, — на. Всё тебе дарю, чтобы ты не говорил, что Мошко тебя обманул и обобрал. Не веришь? Думаешь, что я даю тебе какие-то фальшивые бумаги? Ну, возьми их, а завтра пойдём к панотцу, пусть он тебе прочитает и скажет. Я при нём повторю то, что говорю сейчас. При нём и сожжём эти бумаги, тогда, может, поверишь, что Мошко тебе не враг. Хорошо?
— Да... пусть так будет. Но... Мошко!
— Что?
— Скажи, побойся Бога, что это с тобой случилось? Откуда это у тебя... такое... взялось?
— Это за эту головатицу, Юра. За то, что ты принёс её мне этой ночью. Понимаешь?
— Нет, не понимаю.
— Ну, так и не понимай. Я же говорю, что ты старый дурак. А теперь иди спать.
— Так куда же мне теперь идти? До Василя далеко, а я весь мокрый.
— Возьми себе мой сухой бекеш и дерюгу — вот тут, в кладовке лежит, иди в сарай да зарывайся в сено. А мокрое всё здесь сложи. Там согреешься.
И Мошко взял со стола лампу и пошёл в сени, чтобы посветить Юре, пока тот переоденется в сухое. А видя это, белый великан, что рядом с чёрным стоял под хатой и был свидетелем всей сцены, в сердечном волнении крепко сжал обе ладони своего чёрного товарища. Но тот, при прикосновении белых, светлых рук ангела, подпрыгнул высоко обеими ногами, сделал страшную гримасу, выражавшую нестерпимую боль, и, вырывая свои руки из дружеского сжатия, рванулся назад всем телом так сильно, что даже перевернулся в воздухе и запорол рогами в гравий во дворе.
— Дурак! — крикнул он яростно. — Какого чёрта ты в сантименты впадаешь? И сразу лезешь обниматься! Будто не знаешь, что мне твое прикосновение жжёт хуже адского огня!
Ангел улыбнулся.
— Ах, извини! Я и забыл. Я только хотел поздравить тебя, что ты хорошо выполнил мой план.
Чёрный. Твой план? Раззява! Плакса! Ты способен придумать какой-нибудь план! И поздравлять берёшься, не понимая значения того, что видишь глазами.
Белый. Ну уж конечно, твоего дьявольского значения я не понимаю. Мне и безразлично оно.
Чёрный. Вот именно! Ты своими близорукими глазами видишь здесь лишь победу добра, идиллию.
Белый. Может, я вижу кое-что и больше.
Чёрный. Может! Говори, болтай! Если бы видел, то уж точно не полез бы поздравлять меня. Не присваивал бы себе моего дела.
Белый. Я и не делаю этого. Я только говорю, что ты хорошо исполнил тот план спасения обеих этих душ, который я перед тем положил на Божьи колени.
Чёрный. Спасения! Га-га-га! Чудесный план! Чтобы изменить решение Юры, надо было возбудить в его душе низкий инстинкт жадности, жажду наживы. Чтобы склонить Мошко к великодушию, надо было потрясти до дна его душу ужасом смерти. А результат? Мошко останется жив, в понимании Юры он будет колдуном, добрым человеком и благодетелем. С помощью головатицы он подмаслит себе судью так, что тот при вскрытии будет смотреть сквозь пальцы на разные симптомы, замеченные врачом, и, констатировав отсутствие мышьяка, успокоится совсем и объявит Мошко невиновным.