Недаром говорят: не того рыба, кто клюнет, а того, у кого она в клюве*.
Только теперь мелькнул в голове Юры новый вопрос: что, собственно, делать ему с этой рыбой? Ведь не для себя он поймал её, не для того, чтобы съел её сам, и Василь, и его жена, и дети. Об этом Юра и не думал. Очевидно, надо её продать. Но кому? Отнести завтра в Жабье? Ге-ге! Попадись ему на глаза жандармы да ещё увидят рыбу, да к тому же раненую острогой! Был бы он в восторге! И рыбу бы забрали, да ещё и его самого на пару суток в арест упаковали! А может, отнести к панотцу? И это неплохо. Но панотец — мы уже знаем, какой он. Скажет: «Хорошо, занеси туда на кухню, мы уж рассчитаемся». И что будет? Рыбу съест, а потом когда-нибудь, как ему вздумается, даст простоватому гуцулу банку-две, самое больше три. «Нет, панотче! Моей головатицы вы не увидите! К Мошко отнесу!»
И тут вдруг прервалась нить его мыслей. Он замер, словно остолбенев. Когда его мысль случайно наткнулась на Мошко, ему вдруг вспомнилось всё-всё, что было так недавно, а теперь, до этой самой минуты, как будто совсем исчезло, растаяло. Ведь он шёл к нему? Господи! Ведь он шёл с твёрдым, непоколебимым намерением! Где то намерение? Что с ним стало? Юра нащупал себя левой рукой по мокрой правой, по тому месту, где у него недавно был топор — ого! Топора не было и следа! Юра даже хлопнул себя ладонями по полам. «Ах, топор там, в реке! Упал тогда, когда я ловил головатицу. Ну, надо пойти да поискать его».
Он сделал несколько шагов к Черемошу и остановился. Серая дымка над водной гладью исчезла совсем. Небо потемнело, покрылось тучей. Под её тёмным пологом Черемош выглядел чёрным, словно грозное, разбульканное смоляное озеро. Не было видно ни брода, ни переката, ни поворота, лишь широкую чёрную полосу, от которой шёл глухой клекот. Искать брод, а на броде топор в такой темноте — нечего и думать. Юра задрожал, остановился и пытался пронзить глазами тёмное озеро, но напрасно.
И снова новая мысль мелькнула у него в голове. Зачем ему теперь топор? Чтобы идти в шинок и зарубить Мошко? А кто же тогда купит у меня головатицу и заплатит за неё десятку? О, да, Мошко наверняка заплатит. У него есть способы, есть знакомые паны, от которых он получит ещё больше. Ему жандармы ничего не скажут. Прямиком к Мошко!
И Юра вернулся назад, на то место, где всё ещё подскакивая, на травянистом лугу лежала головатица. Он нащупал её, вырвал из её хребта острогу и, отломив рукоять, спрятал железные зубцы в свой клюв, а затем, сняв с себя сардак и завернув в него рыбу, направился к шинку.
III
Ай-ай-ай! Сколько же хлопот свалилось в этот вечер на Мошкину голову! Вчера, вернувшись из Косова, где он выиграл своё дело с Юрой, он застал первую новость: его кормилец Пилипьюк умер. Это ещё полбеды, но «родня» Пилипьюка, сердитая на Мошко за то, что он собирался забрать Пилипьюково поле и полонину, по всей деревне трубила, словно в колокола звонила, что Пилипьюк умер не своей смертью, что Мошко его отравил. Уже побежали гонцы с этим доносом в Жабье и в Косов, уже из Жабья были возле тела жандармы, расспрашивали и разузнавали по селу и велели не хоронить покойника, дожидаться судебно-медицинской комиссии. Мошко по своему долгу кинулся было в дом, где лежал мертвец, хотел устроить всё, что полагается для похорон, но где там! Прогнали его, ещё хорошо, что не побили. Напрасно он клялся и присягал, что в отравлении Пилипьюка считает себя невиновным, что совершенно спокойно ждёт комиссию, не боится следствия... Его заверения встречали насмешками, криками и проклятиями. Мошко пошёл к священнику, договорился у него о похоронах, просил похоронить покойника с наибольшей пышностью и заплатил, как положено. Прибавил ещё пятак на поминки и сорокоусты и просил священника, чтобы тот своим словом успокаивал народ: пусть не верят пустым басням об отравлении Пилипьюка, пусть спокойно ждут комиссии, которая лучше всего докажет невиновность Мошко.
Впрочем, мысль о комиссии совсем не радовала Мошко. Конечно, явного, очевидного яда Пилипьюку он не давал и в этом был спокоен. Но водка, которой он щедро угощал своего кормильца — по мысли заключённого с ним контракта, — была слегка подправлена... слегка, а чем, это уже его шинкарский секрет. Чтобы комиссия, чтобы старый жабьевский доктор наткнулся на след этого секрета и чтобы даже этот секрет оказался непосредственной причиной смерти старого Пилипьюка, это казалось ему невероятным. А всё-таки кто знает? При этом его пугала другая вещь, куда страшнее. А вдруг кто-то из Пилипьюковой родни, что при жизни старика за него не заботилась, а теперь так убивается по его смерти, — а вдруг кто-то из них нарочно дал ему яд, чтобы ввергнуть Мошко в беду! Сами отравили его и сами подняли шум. Кто разнёс, тот и распустил! Мошко бросало в холодный пот при такой мысли. Ведь не дай бог, если бы это оказалось правдой, то его положение могло бы быть ужасным. Он один возился с Пилипьюком, кормил и поил его, он один имел интерес в его смерти, он публично уверял, что Пилипьюк не отравлен, а теперь вот тебе! Без разговоров — его сразу арестуют. И это ещё будет лучшее, потому что если его не арестуют, то Пилипьюкова родня сама его убьёт, если не днём, во время похорон, то в первую же ночь. А потом следствие, поиски, допросы — и тюрьма, тюрьма, тюрьма! А что такое следствие в гуцульских горах против жида, на которого каждый имеет что-то на примете, где из тысячи противоречивых и неточных показаний и сам чёрт не добудет правды и где на каждую сплетню, на каждую нелепость можно найти десяток свидетелей, которых при должном старании убедишь в чём угодно, и которые потом готовы будут поклясться, что всё это видели собственными глазами, — ох, Мошко это знал очень хорошо! Ведь и сам он не раз мочил пальцы в таких делах, помогал запутывать самые простые истории, чтобы и чёрт в них не нашёл толку, работал усердно над тем, чтобы императорское правосудие сбивать с пути. А что, если теперь ему самому придётся попасться в те же силки! Пилипьюкова родня богата, не пожалеет средств и усилий, чтобы оплести, очернить, обвинить его. Конечно, он не одинок на свете, и за него, в его пользу, тоже двинется в ход машина — большая, длиннорукая машина еврейского кагала. Что-что, а уж пропасть ему не дадут. О том, что его могли бы осудить, нечего и думать. В крайнем случае, если бы всё складывалось против него, в последнюю минуту все акты пропадут из канцелярии, как это уже не раз бывало в подобных случаях, а тогда, после долгих месяцев, начинай всё следствие заново! Ну да, но до того времени ты, Мошко, сиди в тюрьме! Ай-ай-ай! Сколько беды, сколько хлопот! Не лучше ли собраться сейчас и бежать? За одну ночь можно перебраться через Чёрногору — Мошко знает полонинские тропы — и быть в Венгрии. А там спокойно можно переждать время первого переполоха. А там прояснится, будет видно, можно ли вернуться спокойно или, может, и вовсе переселиться туда, искать за горами нового пристанища, нового поля деятельности.
Но нет, Мошко откинул эту мысль. Кто ещё знает, стоит ли паниковать? Посмотрим, что скажет комиссия. Его побег был бы лучшим доказательством в пользу его врагов. Убежал — значит, чувствовал себя виновным. Это означало бы для него полную гибель. Потерять всё, что он добывал до сих пор тяжёлыми усилиями, многолетним угождением этим диким гуцулам. Оставить жену, детей среди этой вражды! Нет, пока ещё нет нужды. Если действительно будет грозить что-то хуже, то всегда ещё будет время. Ведь сразу на месте его не арестуют, а даже если арестуют, то это ещё не конец, и тогда можно будет найти способы для побега.
Весь день Мошко бегал по деревне, договаривался с другими евреями, которых в селе жило около сорока семей, совещался и рассылал гонцов то в Жабье, то в Косов, в Куты, в Коломыю. Дело обсудили на еврейском совете основательно, со всех сторон, со всех концов, и тут же молодое еврейское поколение, особенно женщины, пошло рыскать по селу, тянуть за язык баб, женщин, детвору, вылавливать и доносить старшему кагалу всякие угрозы, догадки, надежды, свидетельства и будущие показания гоев. В селе клокотало; готовилась война, а верным её признаком было то, что все евреи вдруг сделались необычайно вежливыми, приятными, человечными и братскими по отношению к гуцулам. А над всем этим клокотом, что шёл внизу, по узкой Черемошской долине, время от времени пролетал меланхоличный стон трембиты, в которую по очереди трубили пастухи на пригорке возле одинокой хаты, где лежало мёртвое тело покойного Пилипьюка.
А вечером у Мошко новая забота! Из Косова приехал судебный адъюнкт. У него было какое-то частное дело в Жабье, но в последнюю минуту перед отъездом пан радник, начальник косовского суда, получив донесение о внезапной смерти Пилипьюка, поручил ему взять из Жабья врача и провести вскрытие умершего. Пан адъюнкт спешил ночью в Жабье, но беда в том, что как раз напротив Мошкиного шынка колесо в его возу сломалось, и так, что сельские мастера не смогли починить его до ночи. Пан адъюнкт, хочешь не хочешь, остался у Мошко на ночь, а возницу отправил верхом в Жабье, чтобы тот сразу сообщил врачу, чтобы тот завтра утром приехал сюда для проведения вскрытия. Из инструкции пана радника пан адъюнкт знал, что есть подозрение в отравлении Пилипьюка и что подозрение падает на одного еврея, но на какого именно, пан радник в спешке не сказал. И вот пан адъюнкт с чистой совестью заночевал у Мошко, а, привычный своей практикой, счёл самым подходящим в разговоре со своим хозяином и с гуцулами вовсе не упоминать о том, что имеет поручение провести вскрытие мёртвого тела. Правда, он заметил озабоченное лицо Мошко и даже признаки несомненного страха его и всей его семьи при его входе в шинок, но делал вид, что ничего не видит, и старался быть весёлым, шутить и подшучивать над евреями.
— Ну, Мошко, я к вам на ночь! — сказал он, снимая с себя запылённый дорожный плащ. — Есть что на ужин, а то я голоден?
— Ох, что пан судья будут ужинать? У меня всё есть.
— Я не хочу всего, Мошко. Мне только пару форелек свеженьких по-жидовски свари.
— Форелек! — меланхолично улыбаясь, сказал Мошко. — Ох, где же я пану судье возьму форелек? Я и сам в этом году разве что весной в Жабье видел форель.
— Как так! — с комическим раздражением крикнул пан судья. — Над Черемошем сидишь и форели не имеешь? Тьфу! Нет, так не пойдёт! Я сегодня на ужин обязательно должен иметь форель! Делай что хочешь, а форель должна быть!
— Дай бог, чтобы была! — сказал Мошко, тоже стараясь придать голосу шутливый тон.