И сам от неё убежать не можешь.
Белый. Не моя воля.
Чёрный. Да и стыд был бы вам, правда? Ну, а раз имеешь убеждение, что я играю нечестно, — тебе остаётся...
Белый. Лишь одно...
Чёрный. Лишь одно? Я думал, что только два.
Белый. Смотреть нечестному игроку на руки и разоблачать его подбросы.
Чёрный. Или — га-га-га! — попробовать и самому иногда кинуть небольшой подброс, чтобы поправить удачу в свою пользу. Что? Не правду я говорю? Ведь клин клином вышибают.
Белый. Это не в моём характере.
Чёрный. Скажи лучше: не моя голова в этом.
Белый. И нет надобности. Потому что неправда твоя, что сумма жизненных сил и событий всегда обернётся в твою пользу. Неправда, что, суммируя эти явления жизни, ты являешься tertius gaudens. Ты умеешь суммировать лишь частные явления и подводить только частичные итоги, но сумма сумм, великий интеграл бесконечного дифференциального счёта жизненного тебе неизвестен. Потому твои радости коротки, а твои победы очень коротконоги.
Чёрный. А всё-таки у тебя болит душа, глядя на них.
Белый. Болит, потому что и я слабое творение, потому что и мой горизонт ограничен, потому что и мне велено бороться со злом в его мелких и мельчайших проявлениях, а окончательную победу или окончательное решение борьбы оставил для себя тот, кто держит в руках все начала и все концы.
Чёрный. Держит или и не держит. Ну, да не о том речь. А о том, почему же не борешься с тем, что ты называешь злом и что я в данном случае называю лишь простой последовательностью всего предыдущего? Если оно тебе кажется злым, грешным, болезненным, то ну-ка, поборись с ним! Как хочешь! Войди в душу этого человека и задуши в ней эту страсть, что владеет ею!
Белый. Я не бог.
Чёрный. Или возбуди в его сердце какие-то иные чувства, чтобы отвратили его от этого намерения.
Белый. Я уже пробовал это сделать и ещё попробую, когда будет подходящий момент.
Чёрный. Или обратись к его разуму! Скажи ему, что Мошков шинок прямо у дороги и что, стоит ему совершить преступление, его сразу и поймают.
Белый. Это его не отвратит. Я уже вижу наперёд, что он, совершив преступление, или вовсе не будет скрываться, или спрячется так неумело, что его тут же найдут, и он при первом допросе сознается во всём.
Чёрный. А может, скажешь ему, что в корчме как раз в это время заночует судья из Косова, тот самый, что осудил его вчера.
Белый. Думаю, что он был бы способен пойти и той же самой секирой раскроить голову и судье.
Чёрный. Неужели думаешь? Эй, в таком случае вышло бы славное дело! Стоит, чтобы я этим воспользовался! Видишь, я будто чуял, что из этой поездки пана судьи может выйти что-то хорошее для меня, и, хотя он ехал в Жабье и собирался заночевать лишь там, я сломал ему колесо перед Мошковой корчмой и заставил заночевать тут. Вот это будет славно! Раззадорю этого Юру хорошенько, а как Мошко застонает под ударами его барды, разбужу пана судью и толкну его в шинковую комнату... Будет два гриба в борщ. Спасибо тебе, сынок, за добрый намёк.
Белый. Ну, а что, если ты ошибаешься в своём расчёте? Если Юру в селе встретят знакомые и он потеряет отвагу на убийство?
Чёрный. Я поведу его мимо села: кладкой в конце села за Черемош, потом по заречью мимо хат прямо до брода, что прямо перед Мошковым шинком, а от брода прямо в задние двери корчмы.
Белый. А я напомню служанке, чтобы задвинула задние двери; Юра потрясёт дверями и наделает шума.
Чёрный. Забываешь, что Юра старый Мошков выкормыш и издавна имеет воткнутый под порогом деревянный ключ, которым в любую минуту может без всякого шума отодвинуть засов и войти внутрь.
Белый. Я задержу нескольких пьяниц в корчме, чтобы Юра, входя, столкнулся с ними.
Чёрный. Это уж, дружочек, в другой раз сделаешь. Сегодня, взгляни сам, уже теперь корчма совершенно пуста. День был рабочий, все гуцулы утомлены. Последние пьяницы ушли из шинки и поплелись домой. Мошкова жена с детьми спит в другой половине.
Белый. Вон по дороге из Жабья идут ярмарочные в Коломыю.
Чёрный. Идут и пройдут, и не остановятся возле Мошковой корчмы. А та другая компания, что идёт в пару сот шагов за ними, остановится ещё у брода напоить лошадёнок и придёт к корчме как раз тогда, когда всё будет сделано и останется лишь одно — поймать Юру на горячем.
Белый. Ге! Делай, как знаешь! Я ещё попробую от себя сделать, что смогу.
И он своей ладонью коснулся широких грудей Юры и своими небесными глазами взглянул в мрачные, озарённые упрямой злобой Юрины глаза.
И вдруг стало Юре как-то странно, как-то боязно, и грустно, и жалко на душе. Боязно, словно он вот-вот из живого мира, из-под людских весёлых домов входил в огромный, тёмный, непроницаемый лес, где полно гнилых выворотов, где холодно и сыро, где нет других троп, кроме тех, что протоптали хищные, дикие звери, где не слышно птичьего пения, лишь шипение змей, где вместо зелени и цветов всюду видно лишь плесень да отвратительные грибы, а вместо весёлого стрекота кузнечиков слышно глухое стонанье лесных великанов да какой-то ещё более тяжёлый, жалобный не то стон, не то крик несчастных заблудших людей. И грустно ему на душе, будто и сам он в том безбрежном лесу должен блуждать и пропадать до судного дня. И жалко ему самого себя, своего села, своей родни, своей доныне честно прожитой жизни, жалко всего, с чем он сжился и сроднился до сих пор и что теперь будто навсегда должен покинуть. Перед ним встала его хата, залитая солнцем, и моргала на него своими маленькими, близорукими окошками, словно хотела сказать: «А ты куда, Юра?» И двери его хаты шевельнулись на петлях и заскрипели своим странно знакомым, милым скрипом: «Юра! Покидаешь нас?» А тут из-за окон, из-за дверей выглядывают кудрявые, беловолосые головки Васильевых детей, а Юриных внуков, и кричат — одни радостно, а другие тревожно: «Дедушка! Дедушка! Куда вы идёте? Зачем покидаете нас?»
Юра шёл по небольшой лужайке, что протянулась между подножием горы, с которой он спустился, и трактом, что шёл поперёк села. Он был как раз на конце села. Шёл медленно, оглядывался как-то неуверенно, его глаза каждую минуту бегали по белому полотну гравийного тракта в село, останавливались у каждого дома, у каждых ворот, ждали минуту, не покажется ли кто. Но нет, никто не показывался. Юра перелез через перелаз, вышел на тракт, остановился, потом в противоположную сторону — тихо и мертво кругом. Лишь на безлунном небе ярко горят звёзды.
Нечаянно провёл себя Юра ладонью по лицу — ладонь была мокрая. Он и сам не помнил, когда и как из его глаз покатились тёплые слёзы. Но на его сердце от этих слёз не полегчало.
— Ну уж! Хватит жалеть! — пробормотал он. — Что стоит моя жизнь? И кому я на что сдался в этом мире? А такую гадину убить — всё село будет мне благодарно. Не одна душа будет за меня бога просить. Ну, вперёд! Только осторожно, может, и не увидит никто! А увидит — овва! Раз мать родила.
И он перешёл тракт наперекрест, вышел на небольшую тропинку, что тянулась белой полоской по лугу, потом терялась среди большого круглого камня близко реки и перебрасывалась на широкий, с двойными перилами мост*, что, поднятый над Черемошем, переходил на другой берег и, казалось, упирался своим концом в тёмный еловый лес, который покрывал противоположную высокую и крутую гору и тёмной лавиной спускался почти до самого русла реки. А под мостом ревел и клокотал Черемош. Над водой стояла лёгкая серая мгла, сквозь которую кое-где проскальзывали, словно играя, волны. В том месте река сужалась, а так как посреди воды лежало много больших камней, то волна билась о те камни и отскакивала в сторону, гнала в разные стороны быстринами и водоворотами и в одном месте, несколько таких течений сливалось вместе, под самым мостом в бешеном разбеге натыкалось на большой плоский камень и перескакивало через него, создавая над ним словно огромный колокол из серебряной пены и хрусталя. Юра медленно шёл по мосту. Прислушивался. Мелкие волны, что плескались возле берега, словно любопытные дети щебетали к нему: «Куда идёшь? Куда идёшь?» Мокрые валуны посреди воды, раз за разом обрызгиваемые водой, торчали кое-где из серой дымки и поблёскивали к звёздному, безлунному небу, словно расплавленное стекло. Большие, грозные волны среди того камня ревели и толкались сердито. Юре казалось, что он слышит в них сердитый крик собственного сердца: «Не прощу нечестивцу! Пусть будет, что будет!» Но когда дошёл до самой большой стремнины, до того места, где волны, рыча и разбиваясь, прыгали через большой камень и образовывали над ним словно колокол из серебряной пены и хрусталя, то в фантастических сумерках ему почудилось, что там из клокота и шума выныривает голова какого-то великана с развевающейся белой бородой и рычит к нему нечеловеческим голосом: «Юра, куда идёшь? Юра, вернись!»
На него ударила целая туча холодного водяного пара, что раз за разом поднимался из этого клокота. Мороз прошёл по его телу, и он, прижимая левой рукой шляпу на голове, а правой держась за перила, пустился бегом по мосту, который под его ускоренными шагами начал весь качаться.
— Юра, куда идёшь? Юра, вернись! — ревело и клокотало из глубины Черемоша, но он, не слушая, помчался тропой вдоль реки. Через несколько десятков шагов тропа погружалась в тёмную гущу ольхи и лещины. Нависшие ветки хватали Юру за шляпу. Мокрая от росы листва била его по лицу, и каждый такой удар пробирал его дрожью. Под ногами кое-где попадался сухостой, что цеплялся за его ноги, хрустел под постолами, иногда грозился сбить его с ног. Не хватало и камней, которые на таких тропах обычно лежат не там, где нужно, словно нарочно навалены так, чтобы неосторожный путник ночью сбивал себе пальцы и разбивал колени. Но Юре всё это было безразлично. Он шёл, не оглядываясь, стиснув зубы и наклонив голову вперёд, прижимая к правому боку свисающий на локте свой тяжёлый корманский топор.
И оба невидимых великана, что сопровождали Юру, шли шаг в шаг за ним, не зная никаких преград. Они снова начали разговор неслышимыми для Юры голосами.
Чёрный. Ну что, твоя попытка повлиять на его психологию потерпела блестящую неудачу? Ты плачешь?
Белый. Мои слёзы — это знак моей собственной слабости. Но господь силён.
Чёрный. Министр, у которого не стало собственного замысла, прячется за корону. Но это знак, что политика этого министра банкротится. Корона обычно прогоняет таких министров.
Белый. Господь волен сделать со мной, что хочет, потому что я в этом деле делал, что мог.
Чёрный. Неужели там у вас не было кого-то поумнее, чтобы господь послал его на это дело?
Белый.