В этом вопросе я слышу твою гордыню. Считаешь, что ты сам очень премудро взялся за это дело.
Чёрный. Признание из твоих уст меня очень радует, и даже, знаешь, чувствую какое-то чёртово милосердие к тебе. Так редко мне случается видеть твоего брата заплаканным. Что ты мне дашь, если я попробую отговорить этого гуцула от его намерения?
Белый. Чёртово милосердие на нашем рынке не имеет никакой цены. Это фальшивая монета, за которую ничего не купишь.
Чёрный. А всё-таки — давай поспорим на пари, что я сумею отвратить его от этого убийства.
Белый. Зачем мне спорить с тобой на пари? Думаешь, что я сам не вижу тысячи способов, которыми можно было бы это сделать?
Чёрный. Ого! Тысячи! Ну-ка, скажи хоть один!
Белый. Что может быть проще? В эту минуту разрываю клявзы на Шибеном, и, пока он дойдёт до брода, в Черемоше вода поднимется так, что ему ни за что не удастся перейти, и Мошко может спать спокойно.
Чёрный. Го-го, дружок! Говоришь на ветер! А сам хорошо знаешь, что этого сделать не можешь. Сам видишь, сколько сейчас гуцулов ходит по Черемошу с острогами за рыбой. Если прорвётся в эту минуту клявза, то наверняка с десяток людей нашло бы смерть. Для твоей экономии это была бы очень глупая замена: десять гуцулов за одного Мошко. Такие концепты оставь уж мне.
Белый. Тропинкой с полонины идёт как раз Микола Мартюк, Юрин кум и приятель. А что, если я задержу Юру вот здесь на несколько минут, дам им встретиться обоим, а тогда, конечно, Микола не отстанет от Юры, и Юра при свидетеле не сможет сделать своё дело?
Чёрный. Ну-ка, попробуй. Но извини, если я тоже нажму одну свою пружинку.
Чаща кустарника, по которой шла тропинка, кончилась. Юра вышел на небольшую лужайку, огороженную плетнём. Он почувствовал некоторое ослабление от долгого и быстрого хода, хотел присесть на камень, отдохнуть минутку. Но, взглянув на плетень, узнал свою собственную лужайку, которую ещё в прошлом году косил, а теперь скосили Мошковы работники. Вон, среди ограды стоял высокий стог душистой травы, только вчера наброшенный и довершённый. На его вершине ещё висел зелёный флаг из ольхового прута; на плетне кое-где виднелись клочки сена, зацепившиеся при наброске стога. Юра аж зубами заскрежетал, увидев это.
— Моё добро! Мой кровавый труд! И уже проныра засеял, и уже властвует, роскошничает! И смеётся над дураком-гуцулом, что так легко дал себя одурачить. Эй, мой! Не смейся! Ещё не известно, чьё будет завтра. Ещё твой смех может очень горько кончиться. Ещё у Юры рука крепка, а в руке топор. Эй, мой-мой-мой! Не побоялся ты бога обидеть меня, так и я не побоюсь отдать тебе за своё. Да и не только за своё — за всех людей, за всю громаду!
И Юра, натягивая шляпу на лоб, ускоренным шагом, почти бегом, погнал дальше.
Чёрный. Ну, тропу с полонины мы благополучно миновали. Теперь хоть бы Юра сел отдохнуть, с Миколой он уже не встретится, потому что Миколе дорога отсюда на мост, а не на Мошков брод. Выбирай, дружок, из своей тысячи способов какой-нибудь другой, поумнее.
Белый. Я уже выбрал.
Чёрный. Ого! Так быстро! Ну, а можно узнать, какой он?
Белый. Узнаешь на месте. А теперь давай подумаем только, какое значение может иметь то, если Юра действительно убьёт Мошко.
Чёрный. Га-га-га! Пускаешься в философию! Значит, с твоим третьим способом совсем туго.
Белый. Я положил его богу на колени. А пока что мне кажется, что на этом убийстве ты сделаешь куда худший интерес, чем я.
Чёрный. Ге-ге! Не удалась штука! Хочешь испортить мне мой интерес. Но на такую полову меня не поймаешь.
Белый. А всё-таки подумай! Ведь в отравлении своих выкормышей Мошко не виноват.
Чёрный. Говори-плести! Не виноват уголовно. Но своей самогонкой с недогоном разве он на самом деле их не травит?
Белый. Он сейчас, когда все в корчме полегли спать, сидит и читает библию и молится.
Чёрный. Ты сам очень хорошо знаешь цену его молитве и его набожности. Ты напустил на него страх смерти. При общем подсчёте это ему зачтётся, а в результате останется ноль.
Белый. Глянь, в его душе возникают добрые намерения.
Чёрный. Как в летний зной клубятся белые облака над Чёрной горой. Дождя из них не будет.
Белый. А Юра — после совершённого убийства пройдёт его упорство, пропадёт его злоба, он раскается.
Чёрный. Так-так! И исповедуется, и отпущение получит, и причастится, а потом его, святого и праведного, повесят. Знаю-знаю. А всё-таки результат будет две смерти — и две души.
Тем временем Юра шёл, спеша. На небе Воз уже начал клониться к закату. Приближалась полночь. Тропа отошла довольно далеко от Черемоша, который глухо стонал за кустарником под своей попоной из серой мглы. Слева от Юры стояла чёрной стеной высокая крутая гора, покрытая еловым лесом. Издалека, с противоположной стороны, снова заскрипела трембита; Юре казалось, что невидимый далёкий трембитарь подаёт ему прямо в ухо весть о чьей-то смерти. Села, отделённого от Юры Черемошем, отсюда совсем не было видно. Но вот тропа повернула в сторону, пробежала ещё две-три лужайки, перескочила два-три перелаза и оборвалась на лугу прямо перед Мошковым бродом. Черемош здесь разлился широко. Слева было плёсо гладкое, как зеркало, но чем дальше оно, расширяясь, морщилось, рябело мельчайшими волнами, мерцало, словно пересыпаясь серебряным песочком, и шумело как-то глухо, устало, будто река, вздыхая, отдыхала после бешеного бега предыдущих стремнин и клокотов. Только кое-где на рябом фоне этого брода было видно ровные ряды больших и более живых волн, что маршировали одна за другой, словно длинные ряды гуцулов, утомлённых долгой дорогой. Это были те места, куда шло более глубокое течение воды и где река даже в самую сильную засуху достигала взрослому гуцулу до колен.
Юра взглянул на брод. Тысячи раз за свою жизнь он переходил здесь, ни о чём не думая, не колеблясь и не пугаясь. А теперь испугался. Брод показался ему широким-широким, вдвое, вдесятеро шире обычного. Мошков шинок, что стоял сразу за бродом у дороги на приподнятом бугорке и глядел на него своим одиноким, близоруко освещённым окошком, показался Юре далёким — далёким. Переход через Черемош — это же для него переход из одной жизни, в которой он вырос и состарился, в какую-то другую, неизвестную, далёкую и страшную. Что ждёт его там? Кого он там встретит? С кем придётся ему жить, где и как умирать? В какой земле сложит он свои старые кости? Кто оплачет, а кто проклянёт его смерть? У Юры невольно навернулись слёзы на глаза, но он вытер их кулаком и сел на большом гладком камне среди луга и начал разматывать на ногах обмотки, чтобы разуться из постолов.
«Да что мне с того, как умирать и где покоиться? — думал он. — Разве не всё равно? Моей жизни и так немного, а телу всё равно гнить — хоть здесь на кладбище, хоть где-нибудь на тюремном “гофе”*. Вон Юра Драгарюк не то был, что я, богач был, да и молодой, да и сильный, и что? Не побоялся сложить свою голову, чтобы отомстить своему врагу. А теперь про него и песню поют...»
И, разматывая обмотки, он вполголоса, на монотонный мотив начал бормотать себе под ус:
Ой, кукушка прилетела да и начала куковать;
Собирается тяжёлая рота*, что-то идёт искать,
Куковали мы две кукушки, вдвоём вместе завыли;
А как вошли до Бордючки, так Николая схватили.
А у меня в огороде да явор согнулся;
Ой, схватили Николая, Юра-то спрятался.
А кукушка прилетела, начала куковать;
А потом дали от Бордючки до Юры знать.
Протоптана дороженька в огороде на просо;
Ой, прибежала та Бордючка к Юре босая.
Как зовётся село: “Жабье или Ворохта?
А ты, Юра, прячься, бо идёт тяжёлая рота!”
Юра прервал песню и сплюнул. «Ну, завтра здесь в селе будет тоже что-то подобное. Набегут жандармы из Жабья, соберут роту возле Мошковой корчмы, будут кричать, советоваться, высылать людей на разные дороги, но я уже буду далеко. Я уже буду подходить к Косову — а нет, не доходя до Косова, сразу на Монастырском перейду Рибницу, да и вполперек, горой вверх, да на пистынский тракт, а там я пан! Там я в безопасности. Никто меня не видел в селе, никто и не подумает на меня. Пусть себе роты ходят и ищут! Пусть жандармы да паны распрашивают по сёлу, не было ли у Мошко каких врагов! Да мало ли он их имел? Каждый его выкормыш был ему враг, не только я один! А мог и кто-то чужой, проходя ночью мимо корчмы, убить жида ради грабежа, а потом сполошиться да и убежать! Мне всё равно. Пусть себе ломают головы, как знают!»
Неслышимый для него смех его чёрного спутника раздался над его головой. У Юры от этого демонского хохота лишь мороз пошёл по спине. Он закатал штаны выше колен, взял постолы с онучами и обмотками, связал их вместе и привязал к левой руке выше локтя, взял на локоть правой руки топор, в ладонь — палку, которой щупал перед собой воду и камни на дне, и, сплюнув ещё раз, вошёл в реку.
Вода была быстрая и очень холодная. Юрины ноги, согретые долгой ходьбой в кожаных постолах и толстых суконных онучах, сильно почувствовали этот холод, словно вдруг были обуты в ледяные башмаки. Особенно верхний слой речного течения показался Юре очень студёным и сразу обхватил его ноги в том месте, где были перевязаны обмотки, резал там, словно острыми бритвами, сжимал обе ноги немилосердно, как тесно закрученные железные кандалы.
— Цураха на тебя, иршена!* — бормотал Юра. — Вот так студёная!
И медленно, осторожно переступая с ноги на ногу, он начал бродить реку. Перед его глазами исчез другой берег Черемоша в серой мгле, а мелкие, словно из тёмно-зелёного стекла вылитые, волны мерцали медленно, потом быстрее, быстрее, шире, шире, куда-то в бесконечную даль. Казалось, что этот Черемош разливается всё больше, что горы раздвигаются перед ним, леса и заросли бегут, словно стада чёрных овец, вспугнутых волком, а за ним гонит ровное, зелёно-стеклянное, слегка кудрявое плёсо тех волн, и ворчит, и шумит, и стонет глухо... А среди того плёса не пень катится, не мелкая букашка борется, а он сам, Юра Шикманюк, опершись на свою палочку, тяжело поднимая замороженные ноги, бредёт, бредёт, ищет глазами берег и не может его найти.
А оба невидимых спутника не оставляли его ни на минуту.
Сквозь шум Черемоша снова раздались их голоса, неслышимые для Юры.
Чёрный. Сказать по правде, я совсем не понимаю, чего бы тебе так убиваться за тем жидом и за тем гуцулом. Погибнет жид — так и не твоя потеря, а пропадёт гуцул — так разве он один? Сам видишь, сколько их пропадает день ото дня.
Белый.