Гуси-лебеди летят. Страница 9

Он прихватил с собой синие дожди, зелёный шелест и соловьиное пение — и в деревню, через плетни, заглянуло лето.

Так, словно сказку, рассказывает моя мама. Она ещё говорит, что больше всего чудес в мире случается летом на рассвете — именно тогда, когда мне так хочется спать. Вот и сейчас, насупленный и сонный, стою посреди хаты, не зная, что и где искать. А мать, уже вся в каплях росы, вернулась с огорода, мягко кладёт мне руку на плечо и таинственно, глазами кивает в сторону распахнутого окна:

— Михайлик, ты ничего не слышишь?

Дед, взглянув на мать, отпускает в бороду улыбку и молчит. А я гляжу на сизый от росы огород, на растрёпанные деревья в саду, на вихри тумана, путающиеся в кронах и земле, на едва видные крыши — вслушиваюсь, но слышу только утреннюю печаль росы.

— Не слышишь, как лето прошло по нашему огороду? — удивляется мама.

— Нет, — говорю с сожалением, но тут же представляю, как где-то неподалёку в цветастой накинутой на плечи косынке широко шагает по туману лето и сон слетает с меня, как и не бывало.

— Пойдём посмотрим хотя бы его следы, — так же таинственно говорит мама, и мы выходим из хаты: мама — с улыбкой, я — с зевотой. У самого порога нас встречает вишня, вся закутанная в росу. — Вот видишь, сегодня лето дотронулось до ягод — и они начали алеть.

Я смотрю на вишни — и правда, тут и там разрумянились распухшие щёчки. А мама уже показывает: на вьющемся горохе появился ещё сонный первый цвет, а на ранней груше зарумянились плоды — те самые, что смотрят вниз, к земле, как будто чего-то ожидают. И всё это чудо сотворило лето за одну-единственную ночь — да и пошло себе дальше, чтобы на рассвете, когда я ещё сплю, снова заглянуть к нам. Как бы мне подкараулить его?

— Доброе утро, тётя Ганна! — у перелаза появляется поповская служанка Марьяна: высокие удивлённые брови, красивые венчики ресниц, утренне-синие глаза и влажные, полуоткрытые губы хранят в себе столько молодого задора и радости, что и мне, сонному, становится веселее.

— Доброе утро, непоседа, — улыбается мама. — Куда это ты так рано спешишь?

— К вам. Можно?

— Почему ж нельзя?

Марьяна, метнувшись тяжёлой косой, по-мальчишески перескакивает перелаз, тут же оглядывается — не зацепилась ли юбкой. Нет, всё в порядке. Она подбегает к маме, целуется с ней и протягивает что-то, завернутое в платочек.

— Что за напасть с утра пораньше? — шутливо удивляется мама.

— Не напасть, а поповские марципаны из барского теста, — смеётся Марьяна, сияя зубами.

— Смотри, девчонка, попадёт тебе по бубликам за эти марципаны. Ты же знаешь характер нашей попади: вечно шкварчит, как яичница на сковородке.

— Не бойтесь, не обеднеет. Правда, Михайлик? — напевно говорит девушка и заговорщицки поднимает свои удивлённые брови.

— Конечно, правда, — охотно соглашаюсь, ведь Марьяна мне очень нравится, да и из платочка вкусно пахнет.

— Какие у тебя красивые цветы, — мама рассматривает вышивку на рукавах Марьяниной рубахи.

Девушка радуется похвале и с доверием говорит:

— Просто хочется чего-то красивого в этом мире — и для себя, и для людей, — а потом вдруг смущается, печально кивает на меня: — Рановато вы его, малого, будите.

— Рановато, — как-то заговорщицки отвечает мама, — потому что хочется показать ему, как на рассвете по селу ходит лето.

— Ну, если так... — покачала головой Марьяна и зачем-то вздохнула. — Ты, Михайлик, до сих пор не видел лета?

— Не видел, Марьяно.

— Ещё увидишь — у тебя всё впереди. Ты сегодня в леса пасти идёшь или на перелоги?

— Куда дед скажет.

— Катись в леса. Знаешь, где Якимовский загон?

— Конечно, знаю.

— Там у загона паси кобылу, а в самом загоне нарвёшь себе черешен.

— Да ну, нарвёшь... Они ещё не поспели.

— Поспели.

— Да не может быть. Вчера сколько леса исходил — одни зелёные.

— То были, видно, чёрные черешни, а белые, ранние — к ним уже прикоснулось лето. Ты не видел, какие они в Якимовском загоне? Огромные-преогромные, а щёчки с одной стороны розовеют. Поедешь?

— Поехать-то не проблема, — засомневался я. — Только бы мне за эти черешни не влетело.

— Не бойся: я вчера сказала дяде Якиму, чтобы он разрешил тебе нарвать — подумала, что ты не откажешься от такого дела.

— Спасибо тебе, Марьяно!

— Одним «спасибо» не отделаешься: принесёшь мне пару самых лучших ягодок — на серьги, — показала на ухо, рассмеялась и тише заговорила с мамой: — А вы бы знали, тётушка, какой мне сегодня сон приснился!

— Расскажи — узнаю.

Над синими девичьими глазами дрогнули ресницы:

— Снится, будто я у себя в селе, на рассвете замешиваю в хате тесто, а к моему окну подошла полная луна и смотрит, что я делаю. В этот момент заходит моя тётка и спрашивает:

— Кому ты, Марьяно, тесто месишь?

— А я ей тихонько: «Вот этому ясному месяцу...» Ну разве не чудо?

Мама улыбнулась так, что радость и грусть затрепетали у неё в уголках губ и морщинах:

— Скажу тебе, Марьяно, что скоро месить ты будешь не попаде, а своему месяцу.

— Ну уж и выдумаете, — смутилась, зарделась девушка, а в ямочках на щеках заиграла радость.

— Пусть только твой месяц светит тебе ясно, — вздохнула мама. Девушка прижалась к ней, что-то прошептала на ухо, а потом спохватилась:

— Побегу, а то, может, моя попадя проснулась и уже с постели кричит: «Кофию!»

— И где она его теперь достаёт?

— Иногда у перекупщиков, а так молем из сушёных желудей. Паны и свиньи их обожают, — засмеялась и, как ветер, выскочила со двора.

— Вихрь, да и только. Где же она у бога взялась, эта красота, и кого она себе наколдует? — улыбнулась ей вслед мама, а потом загрустила: — Вот бы ей хорошая пара попалась. А то, не дай бог, попадётся черт знает кто — и раздавит молодую жизнь, как цветок на дороге.

Не знаю почему, но моя мама всегда переживала за судьбу наймичек, бедных девушек, особенно тех, кто выходил замуж в чужие края. Потому-то молодость почти каждый день мелькала своими косами в нашей хате.

Какие только песни она ни перепела с моей матерью, сколько тайн не рассказала ей. Даже в злосчастном тысяча девятьсот тридцать седьмом, когда над моей тогда ещё кучерявой головой нависла беда, мама днём утешала меня своей и девичьей песней, а ночью — со звёздами — слезами молила судьбу, чтобы она была справедливой к её ребёнку...

— Мама, я сегодня поеду в Якимовский загон.

— А не заблудишься, сынок?

— Я же говорил — дорогу знаю.

— И откуда у тебя такое знание? — удивляется мама. — Я бы, пожалуй, сама не попала туда.

— У женщин память на лесные урочища слабовата, — говорю немного с высока, хотя сам и не признаюсь, что не раз терялся в лесу. Но я их так люблю, так сроднился с ними, что даже прошлые неприятности вспоминаются теперь с улыбкой.

А ведь была у меня одна история, о которой до сих пор никому не рассказывал. Накануне Троицы пришлось мне повести Обменную ночевать в лес. Зная нрав нашей кобылы, я страшно боялся, чтобы она куда-нибудь не ушла в самоволку или не забрела в чужой загон.

Тогда — ищи ветра в поле. Поэтому я придумал вот что: длинный поводья от уздечки привязал к ноге, натянул картуз на уши и лёг спать. Обменная пасётся, понемногу тянет меня за собой, а я то просыпаюсь, то снова засыпаю. И вот надо же было — на рассвете она чего-то испугалась, рванула в туман и потащила меня по земле.

Пока я, ударившись о несколько пеньков, вскочил на ноги — из глаз моих, как из дымоходов, разлетались искры и будто поджигали деревья. Наверное, только туман и роса спасли лес от пожара. Пару дней у меня в голове гудели жернова, но я держался — как положено парню...

После завтрака я накинул торбу через плечо и вывел из стойла нашу вредную-превредную серую кобылу, в синих глазах которой жила настороженность, скрытность и тот коварный огонёк, что легко вспыхивает злобой. Вот уж напасть за свои деньги досталась!

Долго-долго собирались мы на бедняцкого коня, а купили — невесть что. Вышло это смешно и странно. Как только в дедовой калитке звякнули деньги, он, прихватив меня, поехал с Трохимом Тимченком на ярмарку в те Багриневцы, где люди почему-то не любили букву «г». Вместо Грицько, груша, грабли, грім — говорили Рицько, ру-ша, раблі, рім.

Ярмарка началась со встреч, объятий с роднёй и знакомыми. А так как деда моего знали по всем окрестным сёлам, то до конской торговой площади он добраться не успел — его сразу потянули в нелегальные «домики», где люди по-разному оставляли деньги: одни — на радость, другие — на печаль. Дед был из тех, кто покупает веселье для души, а румянец — для лица. Вскоре он уже сидел в тёплой компании, стучал кремнем по ржавому селёдцу и выводил свою любимую:

Как продала девица курку —
Так купила казаку люльку,
Люльку за курку купила,
Потому что казака любила...

А потом вся компания, забыв про торговлю и не обращая внимания на испуганного корчмаря, пела о той влюблённой девушке, что купила казаку за юбку — губку, за гребень — кремень, за сало — кресало, а за душу — папушу с табаком.

— Люди добрые и красивые, дай бог всем долгой жизни и здоровья, и зачем вам вот это петь? — хватался за переспелые кудри встревоженный корчмарь, спасаясь от гостей из сельсовета или комитета бедноты...

— Да я и в рай не пойду, если там не будет песен. Потому что что для бедного человека дороже всего? — покачиваясь, спросил дед у корчмаря.

Тот хоть и трясся, но лукаво усмехнулся:

— Что дороже всего, говорите? Деньги и чарка той, что зовётся «нежурницей».

— Да что ты мелешь, несчастный сребролюбец! — рассердился дед. — Самое дорогое для бедного человека — земля, верная жена и песня. А песню эту слышал? Но что ты знаешь... Лить и продавать! — и дед обратился к землякам: — Помните, какой была та девушка? Да во всём мире не найдёте такой, чтоб так любила курильщика! Курильщики, курильщики, вот вам вечный памятник!

Все с этим соглашались и начинали новую песню. А тут ещё подходили люди, которым дед когда-то делал воз, сани, колёса или сечкарню. От самогонки, седой как грусть, у одних на лице выступал пот, у других — слёзы. И то и другое вытиралось рукавами, а руки снова тянулись к щербатым глиняным чаркам и сушёным вьюнам, заменявшим теперь тараньку.

Когда, наконец, дед и дядя Трохим спохватились, что им надо покупать коня, ярмарка уже начинала расходиться.

— Да когда ж день-то прошёл? — удивился дед.

— Не иначе как кто-то взял да и укоротил его сегодня, — уверенно сказал дядя Трохим.