Гуси-лебеди летят.

Моим родителям — Ганне Ивановне

и Панасу Демьяновичу с любовью и грустью

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

Прямо над нашей хатой пролетают лебеди. Они летят ниже растрёпанных, обвисших облаков и смахивают на землю тревожные звуки далёких колоколов. Дед говорит, что это поют лебединые крылья. Я всматриваюсь в их мерцание, прислушиваюсь к их пению — и мне тоже хочется полететь за лебедями, вот я и поднимаю руки, словно крылья. И радость, и печаль, и серебряный перезвон обвивают меня своим невидимым кружением.

Я словно становлюсь меньше, а вокруг — больше, растёт и переливается весь мир: и небо, затянутое белыми облаками, и одноголовые скрипучие журавли, что уже никуда не полетят, и крыши, покрытые весёлым зелёным мхом, и синеватая дубрава под селом, и чёрная, запотевшая от тумана земля, что пробилась из-под снега.

И весь этот мир трепещет, переливается в моих глазах — и отдаляет, всё дальше уносит лебедей. А мне не хочется, чтобы они улетали от нас. Вот если бы они каким-то чудом послушались меня, сделали круг над селом и снова пролетели над нашей хатой. Будь я волшебником, разве не вернул бы их? Произнес бы какое-то таинственное слово! Я задумываюсь над ним, и вокруг меня начинает кружить видение сказки — её неведомые дороги, дремучие леса и те гуси-лебеди, что на крыльях уносят мальчика из беды.

Сказка вкладывает в мои уста то самое слово, к которому прислушиваются земля и вода, птица в небе и само небо...

А в это время над головой происходит чудо: кто-то невидимым смычком провёл по синему поднебесью, по белым облакам — и они зазвучали, как скрипка. Я тянусь вверх и сам себе не верю: с-за речки снова над нашей хатой пролетают лебеди!

Они послушались моего слова — облетели село и вернулись ко мне? Или это уже другая стая?..

А вещая скрипка и серебряное эхо звучат, сливаются над моим детством, поднимают на крылья мою душу и уносят её в неведомую даль. И хорошо мне, и чудно, и радостно, маленькому, в этом мире...

— "Так-так-так", — прижимается к моей ноге старая утка с перебитым крылом. Она чего-то тревожится, крутит гибкой шеей, то тем, то другим глазом смотрит в небо и трепещет единственным крылом. Ей очень хочется что-то важное сказать мне, но слов она уже не знает — и снова повторяет: "Так-так-так"...

За высокой стройной колокольней, что тоже тянется вверх, где-то в белом поднебесье исчезают лебеди, но звон их крыльев всё ещё звучит во мне... а может, это уже отзываются пробуждённые колокола на колокольне?

— Вот и принесли нам лебеди на крыльях жизнь, — говорит небу и земле мой дед Демьян, а в его руке весело поблёскивает струг, которым он до недавнего времени выстругивал спицы.

— Жизнь? — удивляюсь я.

— Ага: и весну, и жизнь. Теперь, внучек, всё начнёт оживать: лёд тронется на реках и озёрах, в деревьях зашевелится сок, гром проснётся в облаках, а солнце своими ключами отопрёт землю.

— Дед, а какие у солнца ключи? — ещё больше удивляюсь я, потому что и не догадывался, что оно, как человек, может иметь ключи.

— Золотые, внучек, золотые.

— И как же оно ими отмыкает землю?

— А вот так: в какой-то добрый час выглянет солнце из своего окошечка вниз, увидит, что и земля, и люди, и скотинка, и птица поуныли, соскучились по весне, — и спросит у брата-месяца, не пора ли отпереть землю? Месяц кивнёт головой, а солнце улыбнётся и на лучах спустит в леса, на луга, в поля и на воду свои ключи — а они уже знают своё дело!

Я внимательно слушаю деда — и вдруг пугаюсь:

— Дед, а солнце не может потерять свои ключи, как наша мама?

— Что-что, нахимичил? — словно серо-голубые, умытые росой бессмертники, оживают старые глаза. Дед с изумлением вскидывает брови, потом отмахивается от меня свободной рукой и начинает смеяться. Он смеётся очень заразительно, хватается руками за плетень, ворота, угол хаты или дерево, а если нет никакой опоры — то ею становится его подсохший живот. В такие минуты всё дедово тело покачивается, усы распушаются, изо рта вырываются клёкот и "ой, спасите мою душу", с одежды сыплется древесная стружка, а из глаз брызжут слёзы, что хоть чашку подставляй под них.

Теперь я успокаиваюсь: значит, солнце не может потерять свои ключи — оно их носит где-то на шее или привязывает к руке. Так и надо, чтобы потом не суетиться и никому голову не морочить.

— Дед, а куда лебеди полетели?

— На тихие воды, к ясным звёздам, — отсмеявшись и посерьёзнев, торжественно отвечает дед, взглядом указывает мне на хату и идёт к почерневшей катраге мастерить колёса.

— "Так-так-так", — соглашается старая утка и снова одним глазом глядит ввысь.

А я стою посреди двора и по-своему перебираю деда слова. Передо мной, словно врата, раскрывается дубрава, ко мне живьём приближаются далёкие тихие воды и звёзды, склонившиеся к ним. Это в таких краях, где я ещё не бывал. И туда покатилась моя тропинка, как клубочек.

И так мне хочется уйти в лесную даль, увидеть с какого-то незнакомого берега тех, словно из серебра отлитых, лебедей, взглянуть на их певучие крылья, что в тёплом ирую унесли весну — и принесли нам. Но с кем же я пойду — и где мне достать сапоги?

Только теперь я смотрю на свои босые посиневшие ноги, тяжело вздыхаю и плетусь в хату, чтобы не схлопотать от мамы затрещину. И что за мода такая пошла — только босиком выскочишь из дома, как сразу ругаются, а то и колотят, называют махометом, вареводой, оболтусом. А в чём же выскочить, если теперь не каждый взрослый может позволить себе обувь? Скажи это — тут же опять назовут умником, зазнаются, вспомнят, что за мной давно плачет ремень с медной пряжкой — да сгорел бы он ясным пламенем вместе со своими стенаниями!

А как мне крепко перепало, когда только подморозило, и первый лёд запах чернобривцами! Тогда наш прицерковный холм и каток возле него заполнились детворой — все на санках или деревянных коньках. Делают их просто: берёшь по длине сапога брусочек берёзы, клёна или ясеня, выстругиваешь копытце, делаешь ступеньку для каблука, а понизу натягиваешь проволоку — чем толще, тем лучше. Вот и вся премудрость — а сколько радости от неё!

Смотрел я из окна, как другие веселятся, и, выбрав удобный момент, тихонько шмыгнул в сени, вытащил из-под жерновов корыто, обвязал его верёвочкой и босиком понёсся к детворе. Никто и не удивился, что я притаранил такую снасть — тут катались на всём, что попало: одни на санках, другие на обломках деревяшек, третьи — на жестянках, четвёртые умудрялись оседлать коровьи кости, пятые — на подковах. А Иван дяди Николы съезжал на перевёрнутой табуретке. Главное было — не на чём ехать, а чтобы ехать! А если и грохнешься — не плакать, а хохотать со всеми.

Вот это была радость — взобраться на самую макушку холма, победителем глянуть на заснеженное село, что балуется дымами, усесться на свой "самокат" — и вперёд, вперёд, во весь дух вниз!

Машина твоя летит — аж гудит, ветер свистит в ушах, сбоку лают собаки, на колокольне звонят, перед тобой качаются и подпрыгивают хаты, вся земля мчится в пляске, а ты, как кум королю, восседаешь на ногах, чтобы не мёрзли, обгоняешь девчонок или какого-нибудь пугливого, с разгону врезаешься в чужие сани — и вылетаешь мячом на снег. А сзади ещё и ещё кто-то наезжает — и вот уже растёт целая куча, в которой всё смеётся, верещит, клубится, карабкается наверх — и комом катится вниз.

Из этой весёлой и тёплой кучи вдруг кто-то начал вытаскивать меня за воротник на божий свет. Он сразу потемнел в моих глазах, когда я оказался перед побелевшей от страха и злости матерью. Теперь все начали смотреть на меня, будто я с луны свалился. А кто-то уже принёс матери корыто — успело почему-то треснуть. Мать подхватила его под руку — и, не особенно церемонясь, потянула меня с катка на расправу. Хотел я сбежать куда подальше, где перец не растёт, но мамина рука словно приросла к моим воротникам. Ай-ай-ай, куда делась вся моя радость, когда я потрусил домой, впереди корыта и матери.

Ну а что было потом — вы, наверно, догадаетесь: сперва из меня выбивали дурь и приговаривали, какой я бузотёр, опришок, лихач, разбойник, баламут и даже химород. На такое противное слово я в душе никак не мог согласиться. Но и не возражал — знал, что за это можно получить лишнего тумака. Потом меня маминой косынкой на два узла перевязали под горлом, запаковали на печь, где варилось просо, и начали поить малиновым чаем, который был бы ничего, если бы рядом с ним лежал хоть кусочек сахара.

На следующий день уже стало известно, что чёрт меня не утащит, потому что ночью я ни разу не закашлялся. Тогда дед сказал, что я отчаянный и весь в него, а мать — что в "оглашённого". После этого мы с дедом переглянулись, улыбнулись, мать пригрозила мне бровями и кулаком, а бабушка решила повести своего безмозглого внука в церковь. Там я должен был и покаяться, и набраться ума, которого мне отчаянно не хватало. Но я особо не переживал — ведь не раз слышал, что такого добра не хватало не только мне, но и взрослым. У них тоже бывало: клёпки вылетали, обручи рассыхались, ключи от ума терялись, в голове летали шмели, вместо мозгов росла капуста, не зрело в черепке, не было жира под чубом, ум как-то пробирался аж в пятки, а на затылке торчала макитра...

Вот и утром я уже почти что чувствовал себя на высоте: мама на часок одолжила у соседей сапоги и, смазывая их берёзовым дёгтем, стала наставлять меня, чтобы я в церкви не безобразничал, не шмыгал носом, не вертелся волчком, не разевал рот, не толкался вперёд, не смеялся, не фыркал, не лез на клирос и почаще крестил лоб. Узнав всё, чего нельзя делать в церкви, я вышел на улицу — то опережая бабушку, то отставая от неё, а ей хотелось вести меня только за руку. И чего все женщины забывают, что мальчишка — это всё-таки мальчишка?

Перед тем как зайти в церковь, бабушка благочестиво перекрестилась, я сделал то же — но, видно, как-то не так, и тут же схлопотал то самое слово, которого не договорили вчера. В храме ужасно пахло свежевыделанными тулупами и разогретым воском. И в женской части, и в притворах молились люди, а между ними неуклюже семенил растопыренный пономарь, которого вся детвора боялась. Сейчас он делал два дела: собирал подаяние в ковшик и гасил свечи.