Гуси-лебеди летят. Страница 3

Весной, когда на её рельсы и зелёные лужайки ложится вечер, она становится похожей то на реку, то на длиннющий мост. Здесь, из-за плетней, весело приветствуют прохожих веснушчатые вишни, а в их тени то грустят, то радуются беленькие и голубые хатки. Наши уличане, кроме земледелия, ещё и ремеслом владеют: плотничают, шьют обувь, делают телеги, бочки и молотят на мельнице.

Среди мастеров больше всех прославился мой дед Демьян, которого знал весь уезд. Чего только не умел мой дед! Нужно где-то сделать сечкарню, драч, крупорушку или молотилку — напевая, сделает, только дайте железа, дерева и под вечер чарку монопольки. А если хотите ветряк — и его выстроит аж до облаков; в кузнице выкует топор, в мастерской сколотит воз и сани, да ещё и цветочки деревянные по ним раскидает.

У деда в руках и железо, и дерево пели, пока сила из пальцев не ушла. Он умел нехитрым инструментом вырезать и простого человека, и святого. Соседи, бывало, смеялись, вспоминая, как по заказу он делал нашему пану фигуры апостолов Петра и Павла. Они выходили не чопорными святошами, а могучими, ясноглазыми бородачами, которым было приятно держать в руках и книгу, и ключи от рая.

Какое-то время бабушка по вечерам обходила лавку, где стояли святые, боясь, как бы не заговорили к ней. А люди узнавали в них наших красивых старичков Дебелюка и Марущака. Фигуры украсили вход в панский дворец, а жадный пан, привыкший всё получать даром, не заплатил деду ни гроша. Как-то дед напомнил ему о плате, но тот расхохотался и сказал сквозь смех:

— Так это ж, Демьяне, слишком большая честь — чтобы пан остался должен мужику! Разве тебе этого мало?

Тогда дед показал свой характер: ночью выкрал у пана апостолов и порубил их на дрова. Утром возле нашего двора уже толпились люди, рассматривая разбросанные у дровника головы, бороды, туловища и ноги святых. Когда кто-то упрекнул мастера, зачем он так с фигурами расправился, дед махнул рукой и сказал:

— Не поруби я — опять стояли бы у панского дома, а там пусть одно горе стоит!

Вскоре за фигурами примчался разъярённый пан с гайдуками. Увидев, что творится во дворе, выругался и на нашей, и на чужой, и подался к батюшке жаловаться на богохульство. Святая церковь наложила на деда покаяние: он должен был какое-то время ходить на каждую, даже малую, службу. Тогда дед чаще всего задерживался у любимых святых — Юрия и Ильи, ведь кто ж не знает, что Юрий ненавидел змей и панство, а Илья громовыми стрелами бил чёртей, растапливая бесовскую шерсть и плоть в смолу?..

Напевая, я добегаю до усадьбы дяди Николы, которого по-уличному зовут Бульба. Он как раз, широко расставив ноги, стоит у сарая и колет дрова. Сам дядя Никола рыжий, курносый и не слишком высокий, зато усы у него как у гетмана, а под ними и над ними то прячется, то разгуливает то улыбка, то насмешка. Жил дядя Никола хоть и бедно, но весело: никогда не унывал, не жаловался, наоборот — любил похвастаться так, чтоб другим тоже не казалось всё таким мрачным.

Сеял, например, десятину ржи и уже наперёд прикидывал в поле:

— Соберу с этой десятины верных двадцать коп, каждая копа даст по двадцать пудов, это будет четыреста с лишним. Так не пора ли строить новую кладовую?

А потом выходило, что уродилось на десятине всего восемь коп, каждая дала по восемь пудов, и когда кто-нибудь напоминал об этом дяде, он, нисколько не унывая, отвечал:

— А я-то в чём виноват, что погода бога и меня не послушалась? Из-за неё-то зерна не добрал, зато солома — хоть сам ешь, хоть солонь, хоть попадью корми! Была бы коровка, так она бы от этой соломы не молоко, а сметану давала.

— А может, сразу масло? — подтрунивала тётка Ликерия, никак не привыкшая к мужниным хвастовствам.

— Вот этого, жена, не может быть: масло через дойки не пролезет, — невинно уточнял дядя Никола.

— Чтоб тебя, да хоть тебе, — и улыбка смывала с её лица недавнюю сварливость.

Даже в страшном тысяча девятьсот тридцать третьем, голодуя, дядя Никола шутил над своей бедой. Встретил я его весной — уже опухшего, поговорили о людском горе, вспомнили соседей, что преждевременно ушли на кладбище, погрустили, а о себе дядя сказал:

— Нам что с Ликерией? Хлеба нет, зато мяса вдоволь: у меня ж скотины — счёту не было! — В его глазах, обведённых тенями голода, мелькнула старая улыбка жизнелюбца, а в моих — слеза… Не знаю, почему, но в селе поговаривали, что дядя Никола где-то нашёл перо жар-птицы. Вот бы знать, правда ли это?..

Сейчас дядя Никола смачно раскалывает пополам берёзовые и грабовые чурбаки. Делает он это так: поднимет над головой колун, замахнётся, скажет «гех» — и дерево трескается надвое, и снова «гех» — и опять половинки летят на землю.

Я прислушиваюсь к его «гех» и начинаю улыбаться.

— Ты чего, помощничек, зубы скалишь? — удивляется дядя Никола, раскачивая свою густую, мелко в сборках, свиту.

— А чего вы каждый раз гехаете?

— Почему? — косится на меня глазами и усами. — Не знаешь?

— Не знаю.

— Эге, плохи твои дела.

— Плохи, но не совсем… Так почему?

— Без «гех» дерево не осилишь.

— Разве?

— Не веришь — попробуй! Становись на моё место.

Я так и делаю: беру колун, замахиваюсь — и он застревает в полене.

— А что я тебе говорил? — смеются усы и курносый нос дяди Николы. — «Гех» в хозяйстве — великое дело, на нём все дровосеки держатся.

— Дядя, а это правда, что вы нашли перо жар-птицы? — неожиданно выпаливаю я.

— Хе, какой ты любопытный! — удивляется дядя, озирается, а по всему его виду и глазам проходят осторожность и тайна.

Ну кто бы после этого не догадался, что дядя Никола всё-таки нашёл перо жар-птицы, просто не хочет особенно рассказывать. И снова надо мной мелькнула магия сказки. Я тоже озираюсь на огород и улицу, стараюсь всей своей позой показать, что я верный союзник, и тихо-тихо, с надеждой спрашиваю:

— Дядь, так вы всё-таки нашли это перо?

— Нашёл, — шепчет дядя, заговорщически прикладывая палец к усам и губам, а одним глазом косится на улицу. Но сейчас на ней, кроме стайки воробьёв, ночующих в дымоходе, ни души.

— И что вы с ним делали? — аж сердце ёкает у меня внутри.

— Что? Когда все дома засыпали, я при свете пера жар-птицы шил людям сапоги.

— Сапоги шили? — разочарованно переспрашиваю я, и все сказочные видения покидают меня.

— А что ж мне делать, если другого света не было? — тут же смеётся всё его лицо и проказливые усы.

Ну раз так, то и я начинаю улыбаться, да ещё укоризненно покачиваю головой, чтоб дядя Никола не думал, что я так уж легко всему поверил. А сказку — всё равно жалко…

Вскоре мы вдвоём идём к нам, и дядя вкусно рассказывает, каких он собирается купить жеребят: ни у кого, ни в селе, ни в Литине, ни за Литиным не будет таких — ни по красоте, ни по силе. Такую скотину дядя хочет завести назло врагам уже не впервые, да всё откладывает. Он говорит, что никак не подберёт точную масть, а соседи утверждают, что в дядином кошельке ещё ветер не свистел. Вот когда просвистит — тогда и появятся жеребята. Но и без них дядя Никола не считает себя бедняком. Даже когда его хозяйство записывали в сельсоветские книги, он настаивал, что он не бедняк, а среднеобеспеченный хлебопашец.

— Что ж ты средне имеешь? — улыбнулся дядя Себастьян. — Жену да детей?

— Считай, Себастьяне! — и дядя Никола начал загибать пальцы сперва на одной, а потом на другой руке. — Хата есть, в хате — кладовка, во дворе — амбар, сарай, дровяник, ступа, жернова, гусь, галаган и целый двор кур, ещё больше яиц и сапожное ремесло в руках.

— Вот это насчитал! Теперь тебя можно и в богачи записывать! — аж в пляс пустился от смеха дядя Себастьян…

Дома дядя Никола достаёт из кармана очки, вешает их на самый кончик носа, но читает, не глядя в стекла; даже усы у него теперь становятся серьёзными.

Я очень радуюсь, что мой отец жив и здоров, чего и нам желает, а потом мою радость подмывает смех, потому что читается то, что есть в каждом письме: «А передайте поклон до самой сырой земли моему близкому родственнику Гнату, сыну Данилы, который держит Оляну, дочку Петра с микитевского двора. Пусть легко ему живётся и хлеб жуётся…»

Я представляю себе, как высоченный дядя Гнат, сын Данилы, сидит на лавке и уплетает хлеб, и мне хочется прыснуть. Но как тут засмеяться, когда отцовские поклоны выбивают из маминых глаз слёзы, а дед с бабушкой трогательно кивают головами и заранее угадывают, кому дальше передан поклон. Поэтому и я, вздохнув, сжимаю губы и тоже начинаю кивать. У меня это выходит быстрее, чем у стариков, но вот вижу — моя старательность их настораживает, и, чтобы не получить упрёк, начинаю внимательно слушать новые — и снова до самой сырой земли — поклоны. Наконец и им приходит конец. Мать уголком платка вытирает глаза и спрашивает чтеца, постится ли он.

— Если у тебя есть панская белорыбица или краснорыбица, то могу и попоститься у вас, — солидно отвечает дядя Никола.

Все смеются, а мама бросается к печке, чтобы чем-то угостить гостя. Я тоже не теряюсь: подхожу к припечку и умоляюще смотрю в добревшие мамины глаза.

— Ну, чего тебе, Михайлик? — тихо, ласково спрашивает мама и гладит рукой мою голову.

— Ничего, мам, — грустно дрожит и у меня голос. — Вот бы папа поскорее приехал.

— Скучаешь по нему?

— Скучаю. Мам, а может быть, что он и сапоги мне привезёт?

— Вряд ли, Михайлику, ой, вряд ли, хотя бы душу привёз — и то хорошо, — с тревогой смотрит в окно.

— А что, разве?

— Время неспокойное, но, может, как-то обойдётся… Ты чего хочешь?

— Пустите меня погулять.

— На улицу?

— Куда-нибудь, — невнятно отвечаю, потому что надеюсь улизнуть в лес. Но об этом лучше не заикаться, а то сразу скажут: там ещё есть бандиты.

— Что мне только с тобой делать? — немного проясняется мамино лицо, и это уже хороший знак для меня. — Ну скажи, шельмец, что мне с тобой делать?

— Что? Отпустить — и всё.

— Отпустить, говоришь? — укоризненно качает головой.

— А то ж! — радуюсь, обнимаю маму руками, а глаза поднимаю вверх.

Вижу, маме это нравится. Она пристально смотрит на меня, говорит, что я лопоухий, с чем я охотно соглашаюсь, потом застёгивает пуговицу на воротничке и машет рукой:

— Катай уже, прилипала.