Гуси-лебеди летят. Страница 5

Когда в хате засыпали все, кроме сверчка, я крался на цыпочках к печи, вытягивал из её пасти уголёк, раздувал огонёк, зажигал каганец и забирался с ним на печь. Там я устраивал его так, чтобы свет не падал на комнату. И вот тогда ко мне начинали стекаться цари и князья, запорожцы и стрельцы, черти и ведьмы.

Тогда ещё по селам и окрестностям жила всякая нечистая сила, которая, как могла, издевалась над хлебопашцем, его скотиной и посевами. И если кто-то ловил чёрта или ведьму — пощады им не было. Ведьме, как правило, отрубали руку, чтобы не доила коров, а чёрта чаще всего запрягали в плуг — и он пахал, пока не откидывал копыта.

Больше всего в нашем селе с нечистой силой воевал дядя Никола. Где он её только ни ловил! И в дымоходе, где чёрт встречался со своей сажей подмазанной ведьмой-любовницей, и в кладовке, где бессовестный бес лакомился салом, и в рыболовных вершах, куда дьявол забирался даром жрать рыбу, и под мостиком, и в дуплистых вербах, и в колодцах, и в тех самых мерках-соломниках, которыми безрукий меряет воробьёв на ужин.

Хотя нечисть как ни старалась перехитрить своего врага — ничего у неё не выходило. Дядя Никола всегда побеждал. За свою жизнь он столько хвостов, копыт и рогов поотрубал нечисти, что и на воз бы всё не влезло.

— Если б на этот товар нашёлся покупатель, я бы денег имел больше, чем мусора, — хвастался дядя Никола.

А его жена от такого безобразия плевалась и поднимала руки к иконам, а потом стучала кулаками по мужу...

Я не был таким храбрым, как дядя Никола, да и топора его не имел, поэтому по ночам дрожал и замирал над теми сказками, из которых, как из мешка, сыпалась всякая страшака. Но когда от страха уже сердце замирало, приходило облегчение: где-то совсем близко темноту ночи клевали голосами петухи. Потому я до сих пор люблю ту пору, когда петухи своими крыльями прогоняют тьму и нечистую силу, а пением начинают новый день.

Через некоторое время мама узнала о моих проделках с каганцем. И виноват в этом был только я. Из какой-то особенно страшной сказки на мою бедную голову высыпалось столько чертей, болотников и водяных, что они, осмелев, начали выглядывать из всех щелей, высовывать языки и даже летать по хате. Я неосторожно взглянул на жердь над кроватью, увидел на ней чёрта — и вскрикнул. Правда, оказалось, что то были не чёрт, а дёдовы чёрные штаны. Но эта ошибка мне дорого стоила: мама стала на ночь запирать каганец в сундуке. Добраться до него я уже никак не мог.

Так впервые нечистая сила попыталась разлучить меня с печатным словом. Но это было ещё не самое страшное. Гораздо страшнее началось позже, когда нечистая сила принялась за мои книги: разбирала, не прощала, выискивала в каждой строке враждебные проявления, апологетику, извращения, «крестьянскую ограниченность», «мелкособственнические тенденции» и ещё какую-то дрянь...

Дядя Никола, как иногда не хватало вашего топора, чтобы хоть хвосты отрубать той нечисти, что лезла в слово, как плодожорка в яблоко... Но вернусь снова к злосчастному каганчику.

Я несколько дней пытался добраться до сундука: и так, и этак, подбирал в сарае разные ключи — ничего не выходило. Но отчаяние недолго крутилось рядом со мной. Через несколько дней мне пришло в голову выхимичить собственного слепца. Сделал я его весело, быстро и просто: дёдовой ножовкой отрезал донышко французского патрона, снизу в горлышко втянул фитиль, всё это пропустил через сердцевину кукурузного початка и им плотно закупорил жестянку с бензином.

Не знаю, довольна ли была мать своей выдумкой, а моя — смеялась мне в глаза. Мама заподозрила, что что-то тут нечисто, недоверчиво подёргала крышку сундука, а я, чтоб не прыснуть, выскочил из хаты.

Но сделать каганец было гораздо легче, чем достать книгу. В поисках её я обошёл почти всё село, распрощался со своими скромными детскими сокровищами, а иногда и забирался на чердаки или насесты, где неслись куры. Так я и познакомился с меновой торговлей ещё в двадцать первом году.

На ярмарке за тоненькую книжечку «Три мешка смеха» я отдал бессовестному торговцу целых пять крашенок — нашёл их на насесте у той самой пёстрой курицы, что всегда тайком выводила цыплят. Уж очень мне хотелось посмеяться. Но не зря же говорят: даст бог купца, а дьявол — разгульца. Кто-то рассказал матери про мою сделку, и дома за эти три мешка смеха у меня оказалось целых семь печалей... Так и узнаешь, что смех и грех живут по соседству.

Больше всех над этими мешками смеха смеялся мой дальний родственник Гива. Узнав о моей торговле, он даже затанцевал у себя в амбаре, и затанцевали все его кудри, которым всегда было тесно под шапкой. Я хорошо знал, как дразнить Гиву: «Под бараньей шапкой — бараньи кудри!» Но в этот раз ничто не могло разозлить весёлого парня. Его длинные, с весёлой недоверчивостью, глаза, что уже в четырнадцать лет держались подлобья, аж слезились от смеха.

— Вот это торговля, так торговля: что купил — то и лупанул! — держась за шапку, отплясывал Гива в амбаре и никак не мог взяться за цеп. А за это малому молотильщику ещё могло крепко влететь.

Родители Гивы очень хотели быть богатыми, но так, чтобы всем казалось, будто они бедны, как церковные мыши. Проклятая погоня за богатством научила их не жалеть ни себя, ни детей, ни скотину, ни слова, которое где надо и не надо хитрило, лукавило и прикидывалось бедным.

— Это что — волы? — махал рукой на своих, в общем-то крепких круторогих быков дядя Владимир. — Это не тягло, а кости да болезни в шкуру зашитые, зря только корм переводят.

Люди всё время слышали, что у дяди Владимира меньше всего рождается снопов в поле, стогов в лугу, картошки в огороде, сочувствовали ему в глаза, а за спиной смеялись. Чтобы соседи и непрошеные гости меньше к нему заглядывали, хитрый дядя придумал на сенях защёлку: закроешь за собой дверь, а снаружи щеколда сама встанет — и кто ни подойдёт, подумает: «Никого нет дома». Когда кто-то просил у него взаймы, он сперва притворялся глухим, а потом либо молчал, либо молол такое, что хоть иконы выноси.

Даже в 1921 году, когда у нас люди оперировали миллионами, у дяди Владимира, по его словам, и щербатого грошика за душой не было.

— Куда же вы их деваете, Владимир? Вы их солите, квасите или сырыми едите? — под чарку пытался допытаться дядя Никола.

Тогда дядя Владимир пучился, багровел, задыхался от возмущения, долго тянул «э-э-э» и защищался от насмешника поднятым крючковатым указательным пальцем.

Но дядя Никола знал, как прекратить и это «э-э-э». Он смотрел невинными глазами на дядю Владимира, покачивал головой, а потом наклонялся к его уху:

— А по селу, слышите, пошёл слух, что вы деньги мерками меряете… От такого дядя Владимир тут же краснел, как мак, хватался за шапку и убегал домой.

Самое интересное было услышать разговор дяди Владимира с дядей Николой где-нибудь в беседке. Дядя Владимир, выпив чарку, ещё больше прибеднялся, а настоящий бедняк дядя Никола становился богат, как царь. И похож он был на последнего нашего императора, только усы у него были больше — и душа.

— Да разве это в этом году рожь? — подперев голову рукой, печалился дядя Владимир так, что казалось — слеза вот-вот капнет в миску с варениками. — Одни плевелы да жито-переросток, а не рожь.

— А у меня как уродилось! Зерно хоть охапками складывай, как дрова, — ни глазом не моргнув, отвечал дядя Никола. — Давненько в моей амбаре не было такого рая.

— Везёт же некоторым, — у дяди Владимира в глазах уже плескалась зависть. — А у меня в глазах темнеет: беда уходит со двора — свежая заходит в ворота. Нет ни от месяца толку, ни от солнца, ни от коровы молока, ни от свиньи ратицы. Даже моя чёрная хрюшка подвела: опоросилась — и задавила приплод.

— Неужто весь задавила? — искренне удивлялся дядя Никола, будто не знал, что хрюшка Володимира задавила только одного поросёнка.

— Считайте, что весь — до последней шерстинки, — ещё печальнее качал головой дядя Владимир и прикрывал глаза веками. — Да и что там было — мои свиньи уже на коровий приплод нацелились.

У дяди Николы при этих словах брови хитро подпрыгивали вверх и подрагивали от сдержанной радости:

— А моя пёстрая, слышите, как крольчиха старается: как не четырнадцать, то шестнадцать родит — и все как на подбор.

— Шестнадцать!? — восклицал дядя Владимир. — Да вы что, Микола!? Да не может быть!

— Да что вам далеко ходить — спросите у наших уличан. Все завидуют, как и вы. А что уличане — сам помещик из Литина приходил, полдня ухо мне калиткой звенел — всю казну предлагал за хрюшку, а я бы её и за мешок червонцев не отдал.

— Гм, фартит вам, да как фартит — само счастье над вами мешком трясёт!

— Вот этого я не видел. А чего не видел — говорить не буду, — отпускал дядя Никола лукавую улыбку до самого подбородка.

— И куда же вы деваете своих поросят? — нетерпеливо спрашивал дядя Владимир.

— И на базар возим, и сами едим — у нас все уже без поросятины не могут. Каким бы я был хозяином, если бы вставал или ложился без неё?

И все, кроме дяди Владимира, начинали смеяться — знали ведь, что на завтрак и ужин у дяди Николы парила одна только картошка...

А дети Владимира были совсем другими по характеру и где могли — посмеивались над хитростью своих родителей. Вот и сейчас Гива приник к щели в воротах, а потом тихонько усмехнулся:

— Пошёл мой батюшка с горохом на базар, только вечером вернётся.

— А чего так поздно?

— Да он раньше никак не решит, сколько за горох править — возьмёт за него как за чёрный перец, — и малый молотильщик начал заправлять кудри под шапку. — А тебе не охота на базар?

— Перехотелось. Наторговался, — хмуро отвечаю я, вспоминая свои злополучные «Три мешка смеха».

Гива пристально глянул на меня и рассудительно сказал:

— А твоей беде, хлопче, если крепко подумать, можно помочь.

— Поможешь, когда у меня в кармане и ветер свистеть не хочет, — безнадёжно вздохнул я. — Снова забрался на насест, нашёл новое гнездо у пёстрой, а под ней, хитрюге, уже цыплята проклёвывались.

— И ты их не отнёс торговцу? — засмеялся Гива.

— Нет, побежал домой. Вот радость-то была! Мама уже думала, что хорёк или собака съел пёструю.

— А ты сильно хочешь книги иметь?

— И не спрашивай, — загрустил я.

— Ну, тогда мы книги себе добудем, — заиграли чертята в насмешливых глазах Гивы.