Гуси-лебеди летят. Страница 8

Это был богатый и богомольный человек, через руки которого проходили нагнанные голодом катеринки, петрики, золотые империалы и серебряные карбованцы с большими головами мелкого царя. Я и до сих пор помню грузную фигуру этого дукача. У него была ясновидящая голова и борода, у него всегда хорошо родили поля, луга, лесные угодья — и только под перелогом лежала одна душа. Лишь потому, что он уже умер, я не называю его имени...

Женщина, скрестив руки на груди, с опаской оглядывалась, ища двор, который не встретил бы её собаками, а ребёнок недоверчиво, из-под лобья, смотрел на меня. На его тонкой шее покачивалась чересчур тяжёлая головка, покрытая взбитыми, хмельными кудрями. И тут я вспомнил о своём семени. Вынул горсть и подал малышу. Он обеими ручонками схватил зёрна, а потом глянул на мать. Та кивнула головой и вздохнула точно так, как в недобрый час вздыхала моя мама. Потом я высыпал в подол его рубашонки семя из одного кармана и уже потянулся ко второму. Но женщина остановила меня.

— Спасибо, дитятко, не надо больше, ой, не надо, — подняла на меня скорбные глаза, взлетевшие брови, и я на своей щеке почувствовал прикосновение её губ и слёз. — Пусть тебе, дитя, всегда, всегда будет хорошо среди людей.

Меня так тронули её слёзы и слова, что я и сам чуть не расплакался от жалости...

А может, это не женщина, а моя глубокоокая крестьянская судьба тогда склонилась ко мне!?.

Она ещё раз обвела меня печальным взглядом и пошла с ребёнком прямо по моей улице. Между вишнями мелькнул её платок — раз и другой — и уже нет ни женщины, ни её глубоких глаз, ни ребёнка с кудрями, как хмель. А я, словно из сна, выхожу из людского страдания и долго смотрю им вслед.

Из двора дукача выходит длиннющая чёрная свинья, на шее у неё покачивается деревянная колодка. И на ней, и на морде, и на копытах свиньи налипло картофельное пюре.

«А ты подавай и подавай, если не кусочек, то картошечку», — снова скрипит голос дукача, и я с отвращением ухожу от высоченного частокола и глухих ворот...

А вот куда мне дальше податься? Вернуться домой или пойти к Юхриму Бабенко? Может, и расщедрится — за две склянки семян даст почитать книжку? Догони — не догони, а побежать можно.

И вот я уже бегу с улочки на улочку, а навстречу мне ветер бросает зелёные ивовые веточки и солнечную вязь, что колышется в листве.

Юхрима я застаю в дальней половине хаты. Сейчас он уже не в галифе, а в поношенных будничных штанах, сидит на лавке и указательным пальцем правой руки выбивает то ли стон, то ли рычание из балалайки, ещё и помогает ей ногами и песней:

Отчего ты — карапет?
Потому, что денег нет.
А отчего же денег нет?
Потому, что карапет.

Рядом с Юхримом на столе стоит большая, как кружка, чернильница, из неё торчит толстое обгрызенное перо, а чуть поодаль лежит несколько исписанных листков. Наверное, Юхрим и сейчас «строчит» какой-то материал, а чтобы строчилось легче — развлекается музыкой.

Увидев меня, старый холостяк откинул чуб вбок, на лбу вздулась жила, и он рассмеялся:

— Вот и тыквенное семечко, соббражаю, само по всем параграфам пришло в дом! Угадал, пуцьверинк?

«Почему ему так нравится звать меня пуцьверинком?»

Юхрим видит, что я молчу, и переспрашивает:

— Угадал?

— Немного угадали, — пробормотал я.

— Почему же немного? — удивляется холостяк.

— Потому что так вышло.

— Что у тебя вышло? Не четыре ли склянки, как выше было сказано? — округлились Юхримовы глаза.

— Только две.

— Тогда и ты тоже немного не угадал: из этого пива, натурально, чуда не будет! — насупился Юхрим, мотнул головой и снова принялся терзать балалайку.

— А может, вы остальное до осени подождёте? — слово в слово повторяю мамины слова, когда она склоняется перед лавочником из местечка.

— Ишь ты какой смышлёный! Осенью я сам понятие найду, где брать семена, — безжалостно отрезает холостяк, не глядя на меня.

То что же мне остаётся? Слушать боль и визг струн или «будьте здоровы» — и за порог? Я надеваю картузик, поворачиваюсь и щёлкаю

клямкой.

— Подожди, пуцьверинк! Дай посмотрю, что у тебя за семя! — вдруг кричит Юхрим, будто я оглох от его музыки. Он подходит, запускает руку в карман, кидает семечко в рот. Оно только хрустнуло — и уже скорлупка поползла с губы на Юхримов подбородок. — Ничего, лузгать, натурально, можно. Так и быть, где уже моё не пропадало — дам тебе за него сказки. А «Приключения Тома Сойера» возьмёшь, когда

разбогатеешь. По рукам?

— Тогда давайте свою! — сразу веселюсь я.

Юхрим подаёт вытянутую ладонь, я хлопаю по ней и говорю:

— За «Приключения Тома Сойера» — две склянки сейчас и четыре осенью.

— Не будь цыганским дитём, — прекращает торг Юхрим. — Каждая книга имеет в своё время свою цену.

— А может, вы дадите мне «Приключения» хоть на денёк?

— И не проси, и не моли! — упёрся Юхрим, как кол в заборе. — Берёшь, натурально, сказки?

— Беру, натурально, — ещё раз хлопаю по руке холостяка. А он вытрушивает из моего кармана семена, потом из обитого железом сундука достаёт книгу и великодушно добавляет:

— Бери, да знай по всем параграфам мою доброту. За сколько прочтёшь сказки?

— Дня за четыре.

— Тогда в воскресенье и приноси. Не забудешь, что в воскресенье?

— А разве вы в воскресенье не пойдёте на гулянку?

— С утра до обеда, натурально, буду дома. Запомни: не принесёшь вовремя — будет бедным твоё официальное место, — лицо его злится, будто я уже успел утаить книгу…

Боясь попасться на глаза маме (а вдруг она кинулась к семенам и только и ждёт меня?), я подался в ложбинку к Штуковому пруду, где вода раскачанно играла в прятки с солнцем, облаками, тенями и ветерком. Иногда в ней всплывала рыба и пускала круги до самой кладки, что одним концом держалась на изъезженном колесе, а другим — на берегу. Сейчас никто не полоскал бельё, и я вытянул кладку, устроил её поудобнее на песке и взялся за чтение. Снизу меня охватывал мир сказки, а сверху — сказка весны. И так хорошо мне было в их объятиях, что я и не заметил, как солнце перешло на другую половину неба.

Только тогда я со страхом подумал о доме и, чтобы избежать ругани и упрёков, решил поискать в ложбинке щавеля на борщ. Смотри, ещё и похвалят, если… И снова тыквенные семена полезли в голову. Когда совесть неспокойна — ничем её не обманешь…

Набив полный карман молоденького щавеля, я уже немного смелее пошёл домой. Вот и наша хата. Что там ждёт мою проказливую голову? Сейчас я не особенно стараюсь перескочить через перелаз, а застреваю на нём, выглядывая, что делается во дворе, на огородике и в саду. Между яблонями ходит бабушка и её тень. Лицо у бабушки сейчас такое, будто она молится. Это потому, что она очень любит сад, ухаживает за ним и болеет душой: каждая прививка в нём крепко перевязана лентами, выдранными из рукавов её рубашек. А в катраге, прислонясь к дереву, что-то мастерит дед, фуражка сползла с его головы, и ветер играет, как хочет, с его редеющим чубом. И вот дед замечает меня, сначала удивляется, а потом фыркает:

— Вот и пропажа объявилась! А мы думали, что тебя где-то шкуродёры схватили.

— И зачем же так несусветно думать? — веселею, потому что не похоже, чтоб надо мной гремело и сверкало.

— Где ты целый день пропадал? Разве так можно, дитя? Я выглядывал, выглядывал, а потом уже и переживать начал.

— Э?

— Вот тебе и «э». Хоть бы, шалопай, кому сказал, куда идёшь. А я тебе что — зла сделал? — дед выгибает свои густые смазанные брови и уже весело улыбается.

— И что же вы сделали? — заранее радуюсь.

— А что ты просил?

— Ветряк.

— И что я тебе сказал?

— Сказали: что попросишь — то и сделаю, ведь у меня такими внуками поле не засеяно, — дословно повторяю деда, потому что эти слова мне очень понравились.

— Вот как запомнил! — смеётся дед, потом снимает крышу свеженького улья и достаёт оттуда настоящий ветряк. Но какой! На его крыше расправил крылья и гордо поднял голову молодой лебедь. Казалось, он вот-вот оторвётся и взмоет в небо.

— Ой, какой славный! — вырывается у меня.

— Славный, говоришь? — радостно переспрашивает дед.

— Очень красивый.

— Для тебя ж старался, — отдаёт мне игрушку дед. — А теперь беги в хату.

— А как мама? — спрашиваю и с опаской поглядываю в окна.

— Как всегда: сначала сердилась, а потом забеспокоилась и бегала к соседям тебя искать. Иди.

Я тихонько открываю двери, от которых снаружи пахнет рябиной и жмыхом, а из хаты — хлебом и калачами, что стоят у нас на всех окнах. За столом, над узелками, я снова вижу склонённое лицо матери. Она всматривается в какое-то семя и что-то шепчет ему, наверняка просит, чтобы хорошо взошло и уродило. А ближе всего к матери лежат узелки с тыквенными семенами. У меня внутри сразу похолодело, и уши навострились. Я уже хотел было отступить назад, но в этот момент мать увидела меня.

— Наконец-то, — сказала она с упрёком. — Ох, дети, дети… — поднимает над голубизной глаз чёрные ресницы, тень от которых падает аж на скулы.

— А я, мам, щавеля в долинке нарвал! На целый борщ хватит!.. — сразу стараюсь отвлечь её мысли и выворачиваю на лавку всё,

что в кармане.

Но вот неудача: вместе со щавелем из кармана вылетели две тыквенные семечки и упали на пол, как серебряные монетки. Я с испугом глянул на мать, но не увидел гнева на её лице. Она спокойно, немного грустно спросила меня:

— Михайлик, ты семечки из этих узелков давал мальчику с голодного края?

— Из этих, — понурился я, подпирая дверной косяк. Мать шевельнула устами, с которых не сходила грусть, и долго-долго молчала. Лучше бы она начала ругаться, злиться, угрожать — тогда у меня было бы хоть какое-то право выскользнуть из хаты. А так — кто знает, что делать?

— Ну и хорошо, сынок, что дал, — наконец слышу её голос. Потом, уже не мне, а себе, раздумывая, говорит: — Потому что кто поможет в мире бедному человеку, кто даст ему кусок хлеба или ложку борща? Никто, только такой же бедняк.

У меня от её слов всё внутри дрогнуло.

— Мама, а вы откуда знаете про мальчика?

— Эта женщина с сыном была у нас. Я их накормила, бедолаг, дала буханку в дорогу. А как она хвалила того мальчика, который дал её Ивасику семена. Я догадалась, что это ты, проказник, но ничего ей не сказала... Ох, Михайле, Михайле, что же из тебя только будет?..

— Может, что-нибудь да будет. Вы не очень уж тревожьтесь обо мне, — говорю, как слышал от взрослых, подхожу к матери, прижимаюсь к ней, а она вздыхает и гладит рукой мою глупую голову...

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

На лодочке и весле от нас отплыл май.