Гуси-лебеди летят. Страница 10

— Есть ведь такие субчики, которым мешают не только люди, но даже сам день.

— Что есть, то есть — никуда их не денешь.

Достигнув этой истины, дядько Трохим и дед, пошатываясь, вышли из «дiмка» и на непослушных ногах направились к лошадиному торгу. Первым им повстречался остроглазый, чёрный, как дёготь, цыган. Он, отпустив повод, провёл мимо нас такого лощёного коня, что тот весь сиял и сверкал. У деда сначала загорелись, а потом погасли глаза — конь был не по его карману. Но дядьку Трохиму теперь казалось возможным всё.

— Эй, чернобровый да черноглазый, сколько хочешь за своего харциза? — покачиваясь, крикнул цыгану.

Тот обернулся, подвёл к нам коня, тот перебирал копытами землю.

— Сколько хочу, хозяин? — в глазах цыгана появилась жалость. — Ой, лучше не спрашивайте, не рвите душу, ведь это не конь — это моё сердце. Не станет коня — не станет моего сердца.

— Так зачем же ты его на ярмарку вывел? — с сочувствием спросил дед.

— Не я его вывел — само горе вывело. Упирался бедный цыган руками и ногами, а беда взяла да и повела на поводу...

— Послушайте этого обиженного врунишку — он ещё и не такое придумает, — пьяновато засмеялся дядько Трохим. — Ну и сколько ты, трепач, ломишь за своё сердце?

— Кому нужно обворованное цыганское сердце, — загрустил продавец и хлопаньем ресниц, как мельничными крыльями, погасил лукавые искры в глазах. — А за коня прошу пятьдесят — золотом или серебром.

— Ого! — только и смог вымолвить дед, ведь в его калитке лежала одна золотая пятёрка и шесть рублей серебром.

— А сколько вы, добрейший хозяин, дадите за такого красавца? — цыган эффектно полуповернул коня, чтобы мы увидели его лебединую шею, офицерскую кокарду на лбу и глаза, в которых темнело вечернее синее волнение.

— Не будем мы называть цену — ищи, человек, покупателей побогаче, — с грустью сказал дед.

Но видно было, что цыгану хотелось поторговаться. Он игриво повёл плечом и глазами:

— А всё же — сколько бы вы дали?

— Сколько? Десять рублей! — отчаянно рубанул дядько Трохим, и рука его, такая тяжёлая, повела всё его тело набок. Это его самого удивило, он с подозрением взглянул на кулак и только сказал: «Вот те на».

А цыган тут же позлел, резко обернулся и через плечо бросил неосторожному покупателю:

— На ярмарке всегда найдёшь двух дураков: один — дорого просит, второй — дёшево даёт.

— Вот злющая душа, ещё и огрызается! — дядько Трохим погрозил кулаком цыгану в спину и тут же осторожно опустил руку.

Мы долго шатались между лошадьми, но за наши деньги ничего путного не могли найти. Наконец, когда вечер начал опускаться на село, а хмель окончательно одолел деда и дядька Трохима, они остановились перед серой клячей с прогнутой спиной. Её держал за обрывок поводка долговязый, тоже подвыпивший, мужик в лысоватой шапке. На его длинные усы наседал нос, красный, как перец, а из щёк проступал желтоватый румянец с прожилками.

— Сколько этот скакун стоит? — спросил дядько Трохим, заглядывая кляче в зубы. Та оскалилась и чуть не откусила ему палец.

— Видите, какой скакун!? Огонь, а не конь! — обрадовался долговусый, пряча от покупателей помутневшие от хмеля глаза.

— Только огонь-то этот дряхлый, как старая гитара. Так сколько ж вы хотите? — дядько Трохим подошёл осторожнее.

— Все ваши деньги! — не раздумывая, выпалил долговязый.

— Как это — все? — удивился дед. — Никогда такой диковинной цены не слыхал.

— А вы теперь слышите!

— Да он пьян, и цена у него пьяная, — с трудом выговорил дядько Трохим.

— Я пьян?! — обиделся мужик. — Это вы пьяны, как пробки в бочках с самогоном.

— Да нет тут, добрый человек, никого пьяного, — примирительно сказал дед. — Мы все трезвые, и ноги наши, хвала богу, держат землю.

— Конечно, землю, — согласился долговязый и пьяно топнул ногой.

— Так сколько же за вашего коня?

— Все ваши деньги, до копеечки.

— А вдруг у нас одни копейки, — засмеялся дед.

— Не морочьте мне голову. Я знаю, с кем имею дело, вижу и калитку в вашем кармане. — Он даже тихонько пробормотал:

«Ой, видит бог, ой, видит творец, Что украл мужик жита корец...»

Дед уже хотел было подхватить колядку, но вспомнил, что всё-таки идёт торг, и сказал:

— Раз так, добрый человек, то оставь нам один рубль на развод и могарыч.

— На развод? — задумался мужик, полез рукой в лысую шапку. — Это можно. Каждый человек должен иметь что-то на развод. Давайте руку и калитку.

Дед, удивлённый таким необычным торгом, вынул калитку, развязал, но на миг засомневался и тихо пробормотал дядьку Трохиму:

— Что-то, слышь, слишком странно получается. Может, это не конь, а кобыла?

— Да что вы! Как можно ошибиться? — искренне возмутился дядько Трохим. — За кого же вы меня держите? Я за версту по духу коня чую! Я на лошадях все зубы стёр! Благодарите бога и всех апостолов, что такая удача подвернулась.

Вот так за десять рублей мы и обзавелись конём и поехали домой. А утром бабушка, которая первая заглянула в конюшню, пришла в хату, трясясь от смеха:

— Демьян, ты хоть немного отоспался после вчерашнего?

— Да вроде бы проспался, и в голове не жужжит, — бодро ответил дед.

— Не жужжит, говоришь? — засмеялась бабушка ещё громче. — Тогда скажи: что ты вчера на ярмарке купил?

— Ещё и спрашиваешь? Коня! — с гордостью ответил дед.

— Коня? — прислонившись к дверному косяку, чтобы не упасть от смеха, переспросила бабушка. — А чего ж он, твой конь, за одну-единственную ночь кобылой стал?

— Ты что несёшь, старая!? — ошеломлённо спросил дед. — Как это — конь стал кобылой?

— Пойди сам посмотри!

Мы все четверо бросились в конюшню. Дед вывел вчерашнего коня, который сегодня, на трезвый взгляд, вдруг оказался кобылой.

— Ну что скажешь, Демьян? — бабушка вытирала слёзы смеха.

— Обменная! — только и выговорил дед, и тут мы втроём — бабушка, мама и я — разразились смехом.

— А он же говорил, что все зубы на конях истёр! Придёт — утоплю! — грозно глянул дед в сторону, где жил дядько Трохим, и с досадой пошёл работать в мастерскую.

Дядько Трохим после этого долго обходил наше подворье. Но потом, расставив глаза в разные стороны, появился в хате с хлебом под мышкой и бутылкой в кармане.

— Ну-ка, покажи свои зубы — как ты их на конях съел! — сразу поддел его дед.

— Тут, как говорил один, не в зубах дело. Добрый день вам... Видите ли... — язык у дядька Трохима теперь путался, а слова вели себя так, что понять было трудно. Он долго и невнятно сваливал всю вину на бедовую судьбу, которая вместо червонцев суёт одни напасти.

— Замолчи уж, Трохим, — не выдержала бабушка. — От таких мямлей тошно: не говорит, а жвачку жуёт. Не судьбу и нечистого вини — а лишнюю чарку. Она вас обоих и обдурила.

— Ну, и она, конечно, тоже виновата, я ж не спорю. Но ведь судьба, согласитесь, и сама порой чудит. Чего бы ей не подойти к нам?

— Тогда бы и судьба, и трезвый человек — ни один бы к таким пробкам не подошёл! — рассмеялась бабушка.

Улыбнулся и дядько Трохим, до того сидевший как в тузике.

Умиротворение неудачливого покупателя началось с того, что мама кинулась к печи, а дед налил в расписные глиняные чарки нежурницу. Вскоре он снова напевал про девушку, что продала курочку и купила казаку трубку. А дядько Трохим ещё долго оправдывался перед женщинами и продолжал нападать на фортуну. Слова у него и теперь выходили с трудом, но веселее. Он вообще не любил ни говорить быстро, ни работать поспешно. Даже когда в пруду как-то начал тонуть наш дьячок, дядько Трохим не спешил спасать его. Стоя на берегу, он долго смотрел на утопающего. Скупой дьяк, увидев в глазах смерть, взмолился:

— Спаси мою душу, Трохим... Сто рублей дам!

— А какими — серебром-золотом или бумажками? — спросил дядько, зная нрав дьячка.

— Разными, Трохим, — выдавил тот.

Дядько Трохим спас нашего служку, но ни серебра, ни бумажек не дождался — вытащил дьячка на берег без сапог. Вот если бы и сапоги успел прихватить — может, и получил бы расчёт от скупердяя. На это дядько Трохим сказал:

— Значит, когда будете тонуть в следующий раз — не обувайтесь...

К нашей кобыле сразу приклеилось прозвище Обменная, и мне пришлось её пасти и с ней ладить.

Солнце уже начинало выцеживать росу, когда я доехал до Якимовского загона. Он был обнесён весёлым, свежеструганным плетнём, а за ним под солнце тянулась высокая трава. Тут алели крестики дикого гвоздика, красовался лесной перестрич, белели венчики ромашек, а между ними подмигивала ажурная метёлочка.

Над травой беспорядочно вырастали черешни, яблони, груши и облепленные кислицы. На другой стороне ограды стояли старые дуплянки и с десяток ульев, рядом с которыми прятался свежий шалаш.

Я спрыгнул с Обменной и замер на утоптанной траве: под самым краем плетня, на который лес бросал тень, пела и шла женская фигура. Цветастая косынка на плечах, поднятые руки и плавная походка напомнили мне мамины слова. Может, это и впрямь не женщина, а само лето идёт по загонам и лесам, поёт, склоняется к землянике и грибам, тянется к плодам на деревьях?

Фигура исчезла в лесу, а я стал смотреть, не остался ли какой след. У дороги — разбросанные грибки, чуть дальше — кто-то уронил по траве ягоды, а за плетнём налились соком белые черешни.

Я, может, ещё долго бы размышлял, кто прошёл мимо леса, но сбоку раздался тихий смех.

Я обернулся. У самого плетня стояла черноволосая худенькая девочка лет восьми с корзинкой в руке. Глаза у неё — тёмные, с капельками росы, щёки — смуглые, а губы — треснувшие розовые узелки — и светятся радостью. Почему бы мне не улыбнуться в ответ? Я это с удовольствием делаю, прищурившись от солнца.

— А я знаю, как тебя зовут, — доверительно говорит девочка и перебирает пальчиками стеклянное ожерелье с капельками света.

— Не может такого быть.

— А вот и может, — показывает реденькие зубки черноволосая.

— Откуда ж ты узнала?

— А зимой, помнишь?..