Гуси-лебеди летят. Страница 12

А сейчас я заберусь в курень, чтобы никто, даже барсук, меня не увидел, — повела своими длинными черными бровями, а над ними жалобно затрепетали две грустные складочки морщин.

Она провела меня за плетень, ещё и рукой махнула, когда я вскочил на лошадку. Проехав немного, я оглянулся. Люба уже стояла у куреня и провожала меня взглядом. А в это время со стороны дороги раздалась звонкая-перезвонкая песня, и девочка радостно метнулась ей навстречу. Из-за деревьев, напевая, появилась стройная женская фигура, протянула руки, и в них на полном ходу влетела Люба... А дальше меня уже догоняли два голоса, что печалились о судьбе соловейка, который не нашёл счастья ни в лесу на орешнике, ни в долине на калине...

Дома все похвалили меня за красивые черешни, бабушка назвала своего внука «нашим кормильцем», а дедушка сказал, что мой чуб пахнет земляникой, а завтра, может быть, и речкой запахнет.

— А почему речкой?

— Потому что завтра я пойду ловить рыбу, так, может, и ты со мной пойдёшь?

— Конечно пойду! — радостно вскрикнул я.

— Вот и хорошо. Только разбужу тебя рано-рано, когда ещё черти кулаками не дерутся.

— Дед, а как это — черти кулаками дерутся?

— Так же, как и люди, только нечисть от удара летит дальше, и земля аж под ними дрожит, — объясняет дед без улыбки.

— Ой, молчи, старый грешник. Чему ты ребёнка учишь накануне святого воскресенья? — укоризненно говорит бабушка, которая никогда не называет чёрта по имени, а только — Гнатом-беспятком или тем, кто в плотине сидит.

— А что тут такого? Ему всё нужно знать.

— Дед, а чем будем рыбу ловить?

— Саком. Я знаю одно вьюночье место...

— А щуки там будут?

— И щуки, и караси, и лини будут, — ласково говорит дед, и от его слов мне так хорошо-хорошо становится на душе, а перед глазами уже возникает та Медвежья долина с речушкой, где я ещё не бывал с моим прохудившимся решетом. Дед говорит, что раньше там рыбы водилось — тьма-тьмущая. Косцы, бывало, захотят ухи на обед, так без раздумий в дело идут рубахи: завяжут рукава, ворот — да в реку. Наловят так рыбы — и варят себе на берегу. А в ятерь набивалось карасей чуть не до самой горловины, да всё такие — будто из золота. А теперь даже с снаряжением целый день хлопочешь, чтобы какую-то мелочь наловить.

Мы выходим с дедом во двор, осматриваем небольшой сак, на котором предусмотрительно висит торба, осматриваем длиннющий шест, которым будет орудовать дедушка. Когда бы уже скорее ночь прошла!

— День завтра будет как золото, — глядит на звёзды дедушка и идёт со мной к воротам.

— Откуда вы знаете?

— Звёзды предсказывают, — и снова в дедовых словах слышится мне какая-то тайна.

Сразу за нашей улицей стоят, как Дунай, молодые конопли и подсолнухи, за ними тёмным пятном выныривает церковка, ещё дальше, прямо у самого неба, кричит дергач, а в небе сверкает Воз. Он совсем был бы похож на обычную земную телегу, если бы кто повесил на него колёса, хотя бы сделанные дедом. Затаив дыхание у ворот и всматриваясь в семь звёзд, я вдруг говорю об этом деду, а он в удивлении прикладывает руку к седым крючковатым усам и, собрав на лбу густые морщины, начинает смеяться:

— Ну и додумался! Никто не повесит там колёс, потому что в небе нет колёсников.

Теперь уже я удивляюсь, ведь знаю, что колёсники есть в каждой деревне: и в Кусекивцах, и в Литинце, и в Зиновенцах, и в Вербце, и в Березке, и в Майданах, и в Руднях, и в тех Тесах, что встречают и провожают вас выводками ребятишек, потому что здесь семья не считается семьёй, если в ней меньше шести детей. А так как в семьях водится не только по шестеро, но и по шестнадцать, то у нас до сих пор Тесы называют Китаем.

— А почему, дед, в небе нет колёсников?

— Потому что там живут одни святые.

— Ну и что? — пристально смотрю, не смеётся ли он надо мной. — Разве святые не ездят друг к другу в гости?

— Нет, не ездят — они ходят пешком.

— Пешком? Это правда?

— Правда.

Мне становится жалко святых, которые не знают такой радости, как поездка в гости. Ведь колёса поскрипывают, кони фыркают, дорога вьётся, вьётся то через поля, то через луга, то через дубравы, а потом, где-то у пруда, и деревенька вынырнет. А там — дальняя родня или своячество, у них и хлеб вкуснее, и вишни не такие кислые, и люди внимательнее, и глаза у них так тепло глядят, и все зовут тебя роднёй, и даже невесту начинают подыскивать...

— Дед, а святые много ходят?

— Много.

— А у них ноги не болят?

— У святых ничего не болит, им хорошо живётся.

— А почему им хорошо живётся?

— Потому что у них есть в чём ходить, у них есть хлеб и к хлебу.

— А кто им пашет поле?

— Никто им не пашет, — у них хлеб не с поля.

— А-а-а, у них есть лавка с булками! — вдруг осеняет меня, вспоминаю лавку Митрофаненко, а дед обеими руками хватается за калитку, приседает и так начинает хохотать, что на вишне-лутовце просыпается петух и раньше обычного зовёт рассвет.

На сене́шнем пороге появляется бабушка. Она ещё не знает, в чём дело, но тоже начинает смеяться, потому что смеётся её муж.

Я никогда не видел более дружных людей, чем мои деды. В крестьянстве, да ещё в нужде, мне пришлось много чего повидать и наслушаться. Но ни одна крупица житейской грязи не выползла из двора моих дедов, ни одно дурное слово не слетело с их уст на чей бы то ни было адрес.

Из-за необычной деликатности дедушки наши уличане удивлялись и потихоньку посмеивались. Где ж это видано, чтобы в крестьянстве так жалели жену, как жалел он? Когда дедушка поздно возвращался с работы или заработков, то жалел будить свою жену и садился на лавке у её окна и тут, припадая к росе, засыпал до утра. За это бабушка его не раз бранила. Дед обещал, что больше так не будет, и всё равно делал по-своему.

Родились мои дед и бабушка ещё крепостными, поженились уже свободными и стали жить на «пешаку» (Пеший надел после 1861 года для крестьянина, у которого не было тягла). А когда Крестьянский земельный банк начал продавать землю князя Кочубея по сто двадцать пять рублей наличными, а в рассрочку на сорок девять лет — по триста рублей за десятину, мой дед подписал купчую на три шнура (1,1 десятины) и продал за них свои силы и годы. А что ж было делать, когда в доме, если не через год, так через два, скрипела колыбель, и рождённая жизнь должна была идти в мир не нищим, а сеятелем.

И наорались, и насеялись, и накосились все его белобрысые сыновья и внуки, пока не принялись их косить войны и смерть. Косила она без пощады, и теперь из всего нашего большого рода осталось только двое мужчин...

Бабушка, насмеявшись с того, что я сморозил, загоняет нас в дом, а сама ещё идёт взглянуть на свою отдушину — сад. Каждое деревце тут посажено её руками, и к каждому у неё есть своё тихое слово. Было так интересно слушать, как бабушка, словно с роднёй, разговаривает с деревьями, поэтому я и увязываюсь за ней. Но бабушка не любит, когда кто-то подслушивает её разговор с садом. Поэтому сейчас она только подошла к нескольким деревьям, потрогала их руками, что-то прошептала — и вскоре повела меня в дом.

Раздевшись, я падаю на топчанчик и сначала слышу бабушкины слова, обращённые к Царице Преблагой, усердной Заступнице скорбящих, а потом, сквозь молитву, улавливаю скрип наших ворот.

«А может, это папа приехал?» — вскакиваю с топчанчика и бросаюсь к окну. Нет, это на воротах, под звёздами, устроились паренёк с девушкой и нисколько не тревожатся, что ворота скрипят и скрипят.

Я прильнул к подушке, и вскоре под слова молитвы и воркование влюблённых что-то начинает тихонько покачивать наш дом. То, наверное, дремота подошла к нему и делает своё делишко... Вот она чуть раздвинула темноту, и надо мной зашелестела росой песня-черешня, из вечернего куреня вышла улыбающаяся Люба, а у норы, прислушиваясь к лесу, насторожился барсук.

А потом в мой сон влетают лебеди — их столько, сколько может быть только во сне. Они подхватывают меня на крылья и летят по своему лебединому пути к широкой долине, где уже с саком стоит мой дедушка. Приложив ладонь ко лбу, он всматривается в небо и смеётся:

— Ага, припозднился. А я уже сам немного щук и вьюнов наловил.

И правда — на прибрежной отмели извиваются посеревшие вьюны, и поблёскивая, изгибаются носастые щуки...

Дедушка разбудил меня, когда в небе только-только начала бледнеть звёздная дымка. Я подошёл к саку, увлажнённому росой — от него веяло запахом рыбы и водяной травы. И вдруг в нашем саду послышался шелест. Я обернулся. Среди деревьев, что кутаются в туман, испуганно мелькнула женская фигура и исчезла за калиткой в огородах.

«Неужели это лето остановилось было у нашего сада, да и пошло себе к другим людям? — замер я на месте. — Но почему же оно было так похоже на Марьяну?.. Даже платок так же расправило, как Марьяна». Да что только не выкинет лето? Об этом больше всего знает моя мама…

РАЗДЕЛ ЧЕТВЁРТЫЙ

За тучами-тучами пряталось солнце; оно изредка опускало к краям неба млечные просветы, и тогда земля держалась на них, словно колыбель. Вокруг тихо звенела золотая полудрёма предосенней степи. Издали, будто по голубой воде, медленно плыл согбенный над плугом пахарь, а за ним, у самого неба, ветряки наматывали на свои крылья бабье лето и время…

Я и сейчас всегда с волнением вхожу в предосеннюю золотистую усталость полей, я и сейчас не могу спокойно смотреть на последние, сизые от непогоды, ветряки — на эти добрые души украинской степи, которые веками вписывали в страницы облаков и неба нелёгкую летопись хлеборобской доли.

Иногда мне кажется, что я тоже похож на ветряк, который основанием, крестовиной держится за чёрную, потрескавшуюся землю, а крыльями жаждет неба…

Из пыльной дороги, наконец, выплывает, полная достоинства, фигура Петра. Пообедав, малый болтун безразлично бьёт палкой по упругим стеблям «Петрова бича», и те вспыхивают испуганным синецветом. Сейчас на смуглом лице пастушка держатся лишь полудрёма доброты и сытости. Расплывчатым взглядом он пересчитывает коров, что пасутся на стерне, останавливает глаза на толпе — и удовлетворённо, но с тайной усмешкой хмыкает:

— Ну что, читатель?

— Плохо, обжора!

— Ты ещё злишься? — вдовиченко примирительно хлопает ресницами, на которых осел дорожный пыльцевой налёт.

— Да нет, уже отозлился.

— Тогда почему же плохо? — приподнимает одно плечо, а дальше его лицо расплывается в широкой улыбке, при этом он показывает всё своё посиневшее, мелкозубое естество.