Гуси-лебеди летят. Страница 22

— …затрясся Юхрим, в голосе его появились козьи нотки, он оборвал их и провёл кулаком по губам, которые дрожали от обиды и злости.

— Что ты мне!? — дядя Себастьян с презрением направил на Юхрима свои брови.

— Я тебе тоже как-нибудь напишу и пропечатаю характеристику.

— Она уже написана аж на двух войнах, так что не особо старайся. И не подписяки, и не разного рода подгнившие строчили её…

— Знаю — жизнь её писала, — передразнил кого-то Юхрим. — Она чертила тебя пулями, а кое-кто ещё прочертит тебе пером под печень, и тогда посмотрим, чем закончится это дело! — дикая злоба плескалась в округлых глазах Юхрима. — Сегодня твоё сверху, но сам бог на небе ещё не знает, что будет завтра на земле! Я, натурально, дождусь своего часа, и тогда кое-кто узнает, чем пишутся, а чем выплёскиваются характеристики! Как бы высоко ни поднимались крылья, а перья с них всё равно летят вниз! Резон?

— Резон для того, кто вылупился раньше птицы!

— А кто же раньше вылупился? — немного растерялся Юхрим.

— Гад!

Дядя Себастьян яростно сделал шаг вперёд, а Юхрим крутнулся на месте и, пригнувшись, выскользнул из комнезама.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Заря идёт — судьбу ведёт.

Народная пословица

Под осенними высокими звёздами затихают сёла, и теперь становится слышнее речь росы, полуобнажённых деревьев и потемневших задумчивых подсолнухов, которые больше не тянутся ни к солнцу, ни к звёздам.

Меня всю жизнь влекут и волнуют звёзды — их совершенная и вечно новая красота, таинственная изменчивость и удивительные рассказы о них. Да и первые воспоминания моего детства начинаются со звёзд.

И теперь, прожив полвека, я вспоминаю далёкий вечерний прудик, потемневшие в трауре травы, что завтра станут сеном, великанские шлемы стогов, последний серебряный звон косы и первый скрип деркача, и огонь костра под косарским треножником, и сопение невидимых коней, что зашли в туман, и тонкий свист мелких чирков, стряхивающих с крыльев росу, и детский всхлип ручейки, в которую на всё лето вошли мята, павлиньи глазки, дикие ирисы — да не горюют, а цветут себе.

А над всем этим миром, где аромат сена слегка припорашивает туман и дух молодого, ещё не загрубевшего зерна, сияют лучшие звёзды моего детства. Даже далёкий огонёк на хуторе возле мостика тоже кажется мне звездой, что зажглась в чьём-то окне, чтобы добрым людям жилось радостнее. Вот бы и нам взять одну звезду в свою избу…

И кажется мне, что, миновав потемневшие ветряки, я вхожу в синее крайнее небо, беру с него свою звезду и прямо через поля спешу в село. А в это время невидимый сон, что затаился у изголовья на втором покосе, касается век и приближает ко мне звёзды.

Их становится всё больше и больше, вот они закружились, словно золотая метель, я услышал их шорох, их музыку… и поплыл, поплыл на качающейся лодке по причудливым рекам сна…

Сейчас по притихшим дорогам, с которых не уходит луна, мы с дедом возвращаемся из Майданов. Там, в лесных хуторах, дед делал людям ульи и чинил простенькую сельскую технику. Были мы даже в первой коммуне, где хлеборобы, спасаясь от бандитов, и в поля выезжают с оружием. Дед как-то показал мне недалеко от пахарей треногу с винтовками, а под ней на полке лежал святой хлеб.

Бархатный прохладный вечер шевелится вокруг нас, под колёсами поскрипывают влажные колеи, шелестит и шипит листва, в низинах дорогу нам переходят клочья тумана — и нигде ни души, только печальные вербы вдоль дороги, только луна и звёзды вверху. Вот одна упала на дальние поля, и дед говорит к ней и к себе:

— Звёзды, как и люди, падают на землю, и у них есть свой век, — а потом оборачивается ко мне: — Тебе, дитя, не холодно? Может, дать свою кирею?

— Не надо, дедушка, — ежусь я на телеге и чего-то жду от моста впереди, от речушки под ним, что спит и не спит, и от перелеска, сползающего в луга.

— Почему же не надо? Ты, вижу, немного замёрз.

— Ничего, мы ж мужчины, нам ко всему привыкать надо, — повторяю дедовы слова.

— Вот как! — дед ласково усмехается в свою седую, аж пожелтевшую на луне бороду, потом застёгивает верхнюю пуговицу на моей курточке, а на босые ноги кладёт охапку сена.

Когда мы выехали на чумацкий тракт, из-за деревьев легко, словно тени, выскочили трое вооружённых всадников. От неожиданности я чуть не вскрикнул. Дед одной рукой придержал кобылу, а вторую успокаивающе положил мне на плечи. Под первым коренастым всадником играет блестящий, словно вымытый под ясной луной, конь.

«Бандиты», — холодею я от догадки и плотнее прижимаюсь к деду.

— Добрый вечер! — властно здоровается всадник на разукрашенном коне, а двое других, с карабинами в руках, остаются чуть поодаль.

— Доброго здоровья, если человек добрый, — отвечает дед. В его голосе ни страха, ни тревоги.

— Что везёшь, человек?

— Внука, не пугайте его.

— Детей мы не пугаем, — смягчил голос всадник. — А оружие не везёте?

— На что нам этот хлам!? — замахал руками дед. — Надоело и опротивело оно. Вот заработал немного зерна — вот и вся моя поклажа.

Всадник изящно наклонился к возу, рукой потрогал мешок, сено, а потом приподнял бровь и заговорщицки спросил у меня:

— Испугался?

— А вы бы разве не испугались? — всё ещё с опаской пробормотал я.

— Конечно, испугался бы, — кивнул всадник. — Как тебя зовут?

— Михаилом.

— Хорошее имя. В школу ходишь?

— Нет.

— Эге, — недовольно поджались губы у всадника. — Как же ты так промахнулся?

— Пришлось — на зиму нет сапог.

— А вы что, не из зажиточных?

Я обиженно пожимаю плечами, а всадник начинает смеяться, и только теперь я замечаю на его фуражке красную звезду. Значит, зря я трясся от страха.

Пересмеявшись, красноармеец серьёзно говорит мне:

— Теперь нищетой никого не удивишь, мальчик — мы ещё очень бедны. Но учиться всё равно надо: так требует революция! Понял?

— Конечно, всё поняли, — говорит дед и кивает седой головой.

— Что ж вы там всё поняли? — лукаво посмеивается всадник.

— Слушай: революции нужен хлеб… — начинает дед, а всадники дружно хохочут.

— Не угадал разве? — удивляется дед.

— Угадали, угадали, но не всё.

— А кто его всё угадает? Для этого голову с бочку иметь надо. Только я не договорил… Кому только не нужен был наш хлеб? Всем! И дети наши были нужны всем для чужой работы, а не для школы. Вот и вышло: и ноги у нас босые, и головы тоже.

— Эге, дед, да вы голова!.. Всё поняли! — удивлённо и весело заговорили всадники. — А внука своего обязательно в школу отправьте — теперь главное не сапоги! Было время, мы и воевали босиком, — закинув за плечи карабины, они прощаются с нами.

Против луны заблестели стремена, зазвенело оружие, под копытами мягко загудела земля. И вдруг молодой красивый голос, захватывая душу, всплеснул, взвился над древним чумацким трактом, над вековыми липами, над затихшими полями:

Звезда моя вечерняя,

Взойди над горою…

Я потянулся к песне, к небу, к вечерней звезде и замер в том смутке и диве, что творил чьим-то голосом с моим детским сердцем.

Отзвучала, отзвенила песня на дороге, исчезли всадники вдали, а дед, покачивая головой, вздохнул раз и другой, что-то тихо сказал себе под нос, а потом обернулся ко мне:

— Жизнь… Слышишь, и он, Шевченко, босиком в школу ходил. Такой был наш латаный талант. А завтра, дитя, если доживём до дня, острижём тебя, возьму за руку и пойдём в школу.

— Дедушка, правда? — аж ёкнуло у меня сердце и дрогнул голос.

— Конечно: сказал — сделаю.

— А книжку мне купите? — в надежде прилипаю глазами к дедовому лицу.

— И книжку тебе купим, и чернила из бузины сделаем, и на рубашечку раздобудем. А потом, глядишь, и на сапожки разживёмся, подкуём их подковками — будешь идти между людей и выбивать искры…

— Правда? — верю и не верю, что столько счастья может выпасть одному человеку. Я благодарно прижимаюсь к деду и среди звёзд своего детства ищу вечернюю звезду поэта, что будет светить мне всю жизнь…

Радость и горе этой ночью ходили рядом.

В дороге я несколько раз сладко засыпал и просыпался. В видениях ко мне приходила школа, а наяву сияли высокие осенние звёзды, а через минуту дед уже вёл меня в науку. Через плечо покачивался мешочек с книжками, на шее болтался карандаш, привязанный бечёвкой, а из-под подковок моих сапожек высекались искры. И славно было у меня на душе — так уже теперь не бывает…

Луна уж давно перешла на другую половину неба, когда мы приехали домой. Дед снял меня с воза, оглянулся вокруг: на зареченские осокори, на посиневшие хаты, на сонный, окантованный тенями двор, на огород, на грушу. Всё это, вымытое лунным маревом, сияло росой, покачивалось в шелесте и будто кто-то его незаметно сдвигал с места.

С дерева сорвалась грушка, застучала по веткам, упала на корень — и снова благословенная тишина, и повей увядших бархатцев, и дыхание, или вздох земли.

— Как хорошо в мире, — говорит сам себе дед. Стоя на клочке спорыша, он перебирает свои видения, грусти и думы. К нему тянется лошадь, и он кладёт руку ей на гриву. — Сейчас и ты отдохнёшь. Пора… Михаил, а мы, слышишь, не будем будить ни бабушку, ни мать — натрудились, наустались они за день, пусть отдыхают. Ляжем себе в сарае на сене да и выспимся славно. Не так ли я говорю?

— Ага, в сарае и просторнее, и полезнее, — снова отвечаю дедовыми словами.

— Верно. Ты у меня молодчина. Вот тебе одеяло, полезай на сено. Я скоро приду к тебе.

Ветерок шевелил его густые брови и тени под ними, поднимал их на высокое чело, где в каждой морщине лежат годы, нужда, непосильный труд и нескончаемый пот.

— Так не задерживайтесь.

— А чего мне задерживаться? Разве у меня всё поле такими внуками засеяно?

— Эге, вы всегда так говорите, а потом садитесь у окна, где бабушка спит.

— Сейчас не сяду, холодно, — добродушно усмехнулся мне дед, о чём-то своём подумал и махнул рукой: — Иди уже.

Пошатываясь, вхожу в сарай, забираюсь на закуток с луговым сеном, укрываюсь, и тут же сладкая дремота приближает к моим глазам и далёкие Майданы, и трёх всадников на тракте, и близкую школу. Там спросят, как меня зовут и хочу ли учиться. Я скажу, что очень хочу, и пусть учительница не печалится — честно, наверстаю всё упущенное.

А почему же дедушка так долго не идёт? Я с трудом-разлепляю отяжелевшие веки и чуть приподнимаюсь.

Сквозь щели между дощечками в сарай падают припорошённые лунные полосы, возле одной из них вдруг начинает сонно дышать и подниматься земля — это крот выворачивает свою шапку.