Гуси-лебеди летят. Страница 25

с разбега налетел на высокого парня в красной кожушинке. Ему сразу стало весело, а мне — горько. Откуда ж мне было знать, что и у других дверей караулят «зайцев»?

— Откуда ты выскочил? — подхватив меня под бока, спросил парень.

— Вон оттуда, — неразборчиво пробормотал я. — Дяденька, пустите меня в театр.

— Вот еще! Я тебя пущу, только так, что будешь знать, где раки зимуют!

— Я уже знаю, где они зимуют... — жалобно проскулил я, ведь не раз слышал это выражение от взрослых.

— А куда Макар телят гоняет, тоже знаешь? — с интересом прищурился парень.

— И это знаю, — бодрее ответил я.

— Ну, а где козам рога правят?

— Тоже знаю.

— А почем фунт лиха?

— Это как на каком базаре, — осмелел я. Мой ответ понравился любителю поговорок, он засмеялся и еще спросил:

— А чего же ты не знаешь?

— Не знаю, что такое театры. Пустите посмотреть.

— Глянь-ка, какой важный — чего захотел! Сейчас как натру тебе чесноку, так надолго забудешь про театры, — и парень повел меня к выходу. А там уже пацаны поняли, в чем дело, и начали показывать на меня пальцами.

Не сказал бы я, что это были лучшие минуты в моей жизни. Но стало еще тяжелее, когда я оказался под пристальным надзором прямо у кассира: навстречу мне с крыльца быстрым шагом шел дядя Себастьян. Теперь я был готов провалиться сквозь землю от стыда, щеки запылали, а под веками защипали слезы.

Я встал немного в стороне, опустил голову и смотрю не на дядю Себастьяна, а на его сапоги, надеясь только на чудо: может, войдя из темноты, председатель комнезама меня не узнает.

— Что ты, Андрюша, собираешься делать с мальчишкой? — не глядя на меня, спросил дядя Себастьян у парня.

— А что с ним делать: за шиворот — и во двор! — рассмеялся Андрей.

— А может, мы его все-таки впустим в театр? Пусть посмотрит. Сколько он там места займет?

— Ну, если вы так считаете — пусть и у него будет праздник, — согласился парень.

Дядя Себастьян повернулся к кассиру:

— Александр, дай мальчику контрамарку, чтоб не гоняли его, как паршивого зайца. — Потом он только слегка коснулся моей головы рукой и ушел в школу. Я понял, почему он не остановился: он увидел, что я вот-вот заплачу, а душа у него была тонкая.

Александр смерил меня точь-в-точь таким взглядом, каким обычно глядят на тех, кто пролазит в театр бесплатно, и протянул клочок бумаги.

— А где же контрамарка? — не поднимая головы, спросил я, ведь разве можно было подумать, что такое важное и торжественное слово уместится на такой крохе бумаги, где даже печать не умещалась полностью.

— Вот она и есть. Беги только, не занимай чужого места — твое стоячее!

Сжав в руке контрамарку, я вбежал в школу, которая гудела, как улей, смеялась и хрумкала семечками без пощады. Вместо парт там теперь стояли колоды, на них — свежие доски, и всем было весело на них покачиваться. Меня сразу потянуло вперед, потому что сзади за головами взрослых ничего не было видно. Когда я остановился у самой сцены, над которой колыхался занавес, сшитый из рядна, кто-то снизу цапнул меня за ногу, и откуда-то из-под земли раздался смех. Я оглянулся. Кто это мог надо мной издеваться? Но никого не видно. Стоило только поднять голову вверх — как снова снизу кто-то потянул за другую ногу, и опять из «подземелья» раздался визгливый хохот. Может, это и есть та нечистая сила, что действует в театрах? Мне стало жутковато. Я немного отступил от сцены, и тут кто-то прошептал снизу:

— Мишка, лезь к нам, тут безопаснее: проверять не будут. Я немного пригнулся и в дыре под сценой увидел своих одноклассников — Софрона, Виктора, Ульяна и Григория. Вот какая нечистая сила хватала меня за ноги! Оказалось, хитроумные ребята, чтобы попасть в театр, еще днем после уроков забрались под сцену и, терпя голод и неудобства, ждали начала.

— А мать уже по всему селу тебя ищет, — наклонился я к Софрону.

— С прутиком или без? — уточнил он.

— Без.

— Все равно, после театра дома будет еще один театр, — насупился мальчишка, а потом спросил: — У тебя случайно нет чего поесть?

— Есть жареный горох.

— О! — только и вырвалось у всех. Они тут же накинулись на мой горох, и вскоре из-под сцены донесся беззаботный смех и дружная работа челюстей.

И тут занавес закачался и начал подниматься. Всё в школе стихло. Друзья вылезли из-под помоста и сели на пол у ног взрослых. Вот на сцене заговорили артисты, и зал загудел: почти все пытались угадать, кто исполняет ту или иную роль.

— Честное слово, это не дед, а Явтух, — кто-то радостно узнал актера.

— Ну да! Как бы Явтух так постарел? — не поверил другой голос.

— Артисты и старость выдумывают: наклеят бороду и усы из пеньки, — рассудительно пояснил третий. — Старость проще придумать, чем молодость.

— Нет, это не Явтух: у него голос звонче, — не согласился четвертый.

— Дурак, он же играет!

— Давайте лучше спросим у него… Явтух, это ты или нет? — раздается вопрос через весь зал.

И вдруг дед, который по сюжету должен был печалиться, прыснул со смеху от такого вопроса, прикусил губу, а потом так рассмеялся, что сначала улетели усы, а потом и борода. От такого зрелища все в зале взорвались хохотом, начали раскачиваться на досках так, что одна не выдержала и треснула. Сидевшие на ней — грохнулись на пол, и театр стал еще веселее. Только суфлеру почему-то не понравилась всеобщая радость. Он выскочил из своей будки, как черт из табакерки, и начал кричать: «Занавес! Занавес!» Чего ему было жалко — пусть бы все досмеялись за свои деньги?

После того как занавес снова поднялся, зрители продолжили угадывать актеров и получали от этого настоящее удовольствие. Всем понравилась сцена у колодца, где парень обнимал девушку. Правда, девушки в зале слегка засмущались и склонили головы. Зато парни выпрямились на лавках, а потом начали кричать влюблённым, чтобы они поцеловались. Но в те времена молодежь у нас прилюдно не целовалась — ни на улице, ни в пьесах, хотя в тексте мелко и стояло: «целуются».

А вот когда в последнем акте муж начал убивать жену, все заволновались, начали шуметь и угрожать актеру. Но он, не подумав, ударил жену в последний раз, и она упала у стола. Зал вскрикнул девичьими голосами, и несколько парней кинулись на сцену бить и вязать убийцу. Его спас суфлер: как ошпаренный, перевернув будку, выскочил из-под сцены и не своим голосом снова закричал: «Занавес! Занавес!»

— Какой еще занавес, когда тут людей убивают! — отозвался басистый мужик от окна.

Тогда суфлер повернулся к залу и, размахивая руками, как мельничными лопастями, начал уговаривать зрителей — мол, что ж вы за народ! Если уж покупаешь билет в революционный театр, то должен знать, что тут не допускается даже элементарного кровопролития, а не то что насилия над бедной женщиной, угнетённой в прошлом. А потом он повернулся к актрисе и приказал ей встать. Она поднялась, отряхивая юбку, засмеялась от такого всеобщего сочувствия и внимания, и весь зал начал смеяться и аплодировать.

Пьеса прошла с таким успехом, что после окончания зрители кинулись на сцену и начали подбрасывать своих любимых актеров. Такой сплоченности между зрителями и артистами я потом больше нигде не видел — даже в столичных театрах. Да и радовались, смеялись и плакали у нас искреннее, чем где бы то ни было.

На следующий день после спектакля я попросил у учительницы почитать какую-нибудь пьесу. Она отыскала для меня «Мартина Борулю» и еще какую-то потрёпанную книжку. Я внимательно прочёл их, а потом начал разбираться, как пишутся пьесы и что такое — действие, картина, явление и прочая премудрость. Всё это было непривычно и очень интересно. А прочитав несколько пьес, я решил написать свою, чтобы в ней были и дядя Себастьян, и дядя Николай, и Марьяна, и другие люди из нашего села. Больше всего из «технологии» меня тревожило, как выводить те слова, что в скобках — в пьесах они печатались как будто мелким почерком. Тогда я решил: всю пьесу буду писать своим обычным наклонным почерком, а то, что в скобках, — косить в другую сторону. И у меня всё вроде пошло как по маслу…

Вот и сейчас — только рассвело, а я всё ломаю голову над третьим действием — никак не могу подобрать девочке слов о любви. А подобрать нужно: что за пьеса, если в ней мало любви и поцелуев? С поцелуями проще — их в каждой сцене хватает, а любви не хватает. Спросить у старших не получится — засмеют. Нет, всё-таки трудно быть драматургом, когда тебе всего десять лет. Может, перейти на стихи? Но что с них толку? Кто только не читает стихи на вечерах — всё воет и воет, а пьеса и радует, и печалит.

Пока я размышлял над особенностями жанров, в доме становилось всё светлее и светлее. Вот уже и солнце постучало в моё окно золотым лучом, а за окном от тепла загуркали голуби. Пора и в школу. Собирая книги, я услышал, как во дворе загрохотала телега, заскрипела калитка, радостно закрякала утка, застучали быстрые шаги, загремели двери — и на пороге, словно весенний цветок, появилась румяная и сияющая Марьяна. В петлице её новенького кожушка покачивались два первых подснежника.

— Добрый день и здоровья вам в дом! — приложив руку к сердцу, низко поклонилась она отцу, матери и мне.

— Здравствуй, Марьяночка, здравствуй, дитя, — дрогнул голос у матери.

Мы все поняли: с чем-то особенным, важным пришла к нам девушка.

Марьяна прижалась к матери, что-то прошептала ей, и на материнских ресницах заблестели слёзы.

— Не плачьте, тётушка, а то я и сама разревусь, — смеясь, расплакалась Марьяна.

— А какой он, твой месяц?

— Вот ещё! Неужто вы его не видели летом, когда он ко мне в садик приходил? — удивилась девушка. Мать виновато улыбнулась:

— Ты мне только шептала о своем казаке, а показать — забыла.

— Так выйдите — посмотрите, — кивнула она на окно. — Сидит на телеге и такой гордый, что дальше некуда. — И уже шепотом, только матери: — Он называет меня княгиней и звёздочкой.

— Ты и вправду звёздочка, — утирает мать глаза рукой.