Гуси-лебеди летят. Страница 24

— Читать умею...

— Ты умеешь читать? — удивилась Настя Васильевна.

— Женщина говорила, что и правда умеет, и по всей деревне книжки вынюхивает, — заступился за меня отец.

— Это уже хорошо. А кто тебя научил читать? — заинтересованно спросила учительница.

— Я сам у старших школьников перенял.

— Ну-ка, прочитай нам что-нибудь. — Настя Васильевна взяла со стола книгу, полистала её и протянула мне. — Читай вот на этой странице.

Такой страницей меня было не удивить: тут буквы были величиной с воробья, а мои глаза уже привыкли и к мелким, словно мак. Я честно прочёл эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтобы учительница сразу увидела, что я умею читать. От такого чтения у отца на лице прояснилось, учительница удивилась, а потом, смеясь, спросила:

— А ты ещё быстрее не можешь?

— Могу и быстрее, дайте только, — всё пойдёт как по маслу.

— А медленнее можешь?

— И медленнее могу, — удивился я, потому что зачем делать медленнее то, что можно быстрее проговорить.

— Ну, тогда читай, обращая внимание, что в книге ещё и знаки препинания есть.

Дальше я читал, обращая внимание на знаки, и видел, как счастливый отец любовался своим чтецом.

— А цифры ты знаешь? — спросила учительница.

— И цифры, до тысячи, знаю.

— А таблицу умножения?

— Нет, этого не знаю, — вздохнул я и увидел, как отец немного помрачнел.

Но учительница сразу нас так обрадовала, что отец будто вырос, а я чуть ли не подпрыгнул от счастья.

— Панас Демьянович, придётся вашего ученика записать во вторую группу.

— Спасибо вам, — вежливо поблагодарил отец. — Пишите, если тянет на вторую.

Учительница провела меня на ту половину класса, где училась вторая группа.

— Вот тут, Михаил, будешь сидеть, — показала она мне на трёхместную парту. — Завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас дам...

Домой я не шёл, а летел, потому что, во-первых, мог похвастаться, что мама сразу имеет школьника не первой, а второй группы, а во-вторых, нужно было сбегать в лес — нарвать ягод бузины, надергать дубовой коры, а потом сварить всё это с ржавчиной, чтобы к завтрашнему дню было то чернило, которым тогда писали.

Дома нас ждали мама и дядя Николай. Когда отец сказал, что меня приняли во вторую группу, мама сразу с грустью повторила своё: «И что только будет из этого ребёнка?» А дядя Николай сказал:

— Весь пойдёт в меня — это уже по нам обоим видно, — и в доме стало весело, а за домом мне светило солнце...

Учился я хорошо, учился бы, наверное, ещё лучше, если бы было во что обуться. Когда похолодало и первый лёд покрыл лужи, я мчался в школу, будто ошпаренный. Наверное, только это и научило меня так бегать, что потом в деревне никто не мог меня перегнать, чем я очень гордился.

Но когда, проснувшись однажды утром, я увидел за окном снег, мне стало холодно не от погоды, а от мысли: как же теперь идти в школу? В доме в то утро грустил не только я, но и мои родители. После завтрака отец надел кирею из грубого самодельного сукна и сказал:

— Снег не снег, а учиться надо. Пойдём, Михаил, в школу, — он взял меня на руки, закутал полами киреи, а на голову надел заячью шапку.

— Как же ему, бедняге, без сапог? — с болью скорчилась мама.

— Ничего, — успокоил её отец. — Сейчас не сапоги главное.

— А что?

— Сейчас главное — свежая рубашка и чистая совесть, — улыбнулся отец. — Правда, Михайлик?

— Правда, — крепко прижимаюсь к отцу, и мы оба под мамины вздохи выходим из дому.

По дороге люди удивлялись, что Панас несёт в школу сына на руках, некоторые школьники показывали пальцем на это чудо, а я чуть не расплакался и от жалости, и от радости, что отец не даст мне бросить учёбу.

Вот так в первые зимние дни отец заносил меня в школу, а после уроков снова заворачивал в кирею и нёс домой. К этому привыкли и школьники, и учительница, и я... Если бы теперь спросили, какая одежда самая лучшая из тех, что я видел во всех краях, я бы без раздумий ответил: кирея моего отца. И когда в произведениях или пьесах встречаю слово «кирея» — ко мне трепетно приближаются самые дорогие дни моего детства.

Однажды, когда снаружи завывала метель, отец задержался, и только под вечер, занесённый снегом, с обмерзшими усами, но весёлый, он вошёл в класс и громко спросил:

— А кто тут безсапожник?

— Это я! — выскочил я из-за парты, где сидели мои одноклассники.

— Кто это ты? — будто не узнал меня отец.

— Сын Панаса! — бодро ответил я.

— Тогда лови! — отец бросает мне настоящего бублика. Я подпрыгиваю, перехватываю угощение и радуюсь, что он ещё и с маком.

— Вы на ярмарке были? — спрашиваю, жалея съедать бублик.

— На ярмарке.

— И что-то купили?

— И что-то купили! — весело и заговорщицки подмигнул мне отец, а с его брови закапал растаявший снег. — Вот смотри! — он встряхнул кирею, и на пол упали настоящие сапожки.

Я сначала остолбенел, посмотрел на сапожки, потом на отца и снова на сапожки, которые пахли морозом, смолой и воском.

— Это мне? — спросил я еле слышно.

— А кому ж ещё? — рассмеялся отец. — Обувайся, сынок. Я подхватил сапожки, поднял их вверх, и они блеснули серебряными подковками.

И мне вспомнились дедовы слова: «Будешь идти между людьми и выбивать искры...»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Мои дела пошли в гору: в этом же учебном году меня отметили и перевели в третью группу. По такому случаю учительница сказала очень тёплые слова, растрогав и себя, и меня.

Дома отец удивился успехам своего сорванца, спрятал улыбку в подстриженные усы и сказал:

— Раз так, пусть будет не хуже... Учение учением, а сапоги береги. Мать снова загрустила:

— Что только будет из этого ребёнка?

А я взялся писать пьесу. Наверняка, прочитав эти слова, кто-то из читателей пожмёт плечами и усомнится: почему именно пьесу, а не стихи? На всё, как сказал один философ, есть свои причины. Были они и для пьесы.

Зимой в нашей деревне впервые заговорили о «тиатрах». Что это такое, никто толком не мог объяснить, а слухи ходили разные. Одни говорили, что «тиатры» — это какое-то интересное переодевание лицедеев, другие — мол, большевистская выдумка, третьи — иллюзион, где пускают в глаза обман и туман, четвёртые — проделки самого нечистого, потому что на сцене в темноте появляются русалки, а иногда из бочки выскакивают черти. Кто-то даже слышал, что одна пьеса так и называлась «Сатана в бочке».

Дядя Николай же объяснил, что «тиатр» — стоящее дело, потому что там показывают красивых женщин в коротеньких юбочках. А так как тогда у нас носили юбки до пят, дядя Николай сразу получил по заслугам от тётки Ликерии. На это дядя ответил по-французски:

— Прошу, мадам Ликерия, пардону.

И «мадам Ликерия», бросив кочергу, затряслась от смеха.

Несколько дней в деревне только и разговоров было, что про театр, особенно загудело, когда комсомольцы начали для спектакля занимать у селян стулья, лампы, миски, рюмки и даже юбки, из которых хитро собирались шить старомодные широкие штаны. Эти одалживания комсомольцы называли реквизитом, а кто-то из зажиточных пустил слух, что это — реквизиция. И некоторые напуганные женщины бросились отбирать свои юбки, не зная, что они предназначались великому искусству.

Для меня тогда слово «театр» звучало и привлекательно, и пугающе: а вдруг и правда из темноты выскочит чёрт? Но тогда этого не случилось... Это произошло гораздо позже...

Так вот, деревня по-разному, но с нетерпением ждала спектакля. И вот однажды на стенах сельсовета, комнезама, кооператива и школы появились такие объявления:

Внимание! Внимание!

Сегодня в семь часов вечера

впервые в нашем селе

будет показано лицедейство, то есть театр.

Цена билета:

пшеницы — четыре фунта,

яиц куриных — тоже четыре,

гусиных — три,

ржи — пять фунтов,

гречки, проса, гороха —

шесть фунтов.

Все, все — в театр!!!

Прочитав это, я сначала обрадовался, а потом погрустнел: на что же купить билет? Надеясь на «а вдруг», я подошёл к матери, но она так посмотрела на меня, словно я, как минимум, с дуба рухнул, а потом начала подтрунивать:

— Смотрите-ка, наш парень в театр захотел! Ещё, чего доброго, и артистом станет.

— Нет, мама, в артисты я, пожалуй, в этом году не пойду, — успокоил я её. — Но посмотреть, что это за люди, очень хочу. Так, может, дадите мне зерна?

— А потом что будем делать? Положим зубы на полку сушиться до нового урожая и будем вспоминать театры? Вон муки у нас осталось только на два-три замеса. Что ты на это скажешь?

Дальше мне уже ничего не хотелось говорить. Дождавшись, когда мать ушла в село, я вскочил в сарай и начал рыться в сене, надеясь найти где-то потайное куриное гнездо. Но поиски мои ничего не дали: в гнёздах лежали одни болтуны.

И всё же вечером я потопал к школе, где должен был быть театр. Теперь вход туда загородили столом, на нём стояли весы, чтобы взвешивать зерно за билеты, и две огромные миски для яиц. Счастливчики за натурой получали у кассира красные бумажки с печатями и гордо шли в школу, а неудачники, как пчёлы у летка, облепили школьные ступеньки. Одни из них, такие, как я, надеялись, что, может, удастся проскользнуть под столом кассира, а другие — хотя бы заглянуть в окна, когда начнётся представление.

Вот на дверях появилась фигура секретаря комсомольской ячейки Николая Гуменюка. Через голову кассира он крикнул неудачникам:

— Эй, ребята, кто быстро принесёт охапку соломы — пропустим в театр!

— Я принесу, я вот тут недалеко живу! — опередил всех веснушчатый Омелько.

— Неси! — скомандовал Гуменюк.

— А может, и сено в театр надо? — подал голос я.

— Нет, пока обойдёмся без сена, — отрезал секретарь мою последнюю надежду попасть в театр честно.

Я только тяжело вздохнул: если бы знать, что театр никак не обойдётся без соломы, то ещё с полудня стоял бы тут с охапкой.

Вскоре Омелько с охапкой на плечах распихал школьников, толпившихся на ступеньках, и, сияя, как искрами, всеми веснушками, радостно гремел:

— Да не толкайтесь, как в мешке, — дайте дорогу в театр! Он исчез в дверях, а я всё заглядывал и заглядывал под стол, ожидая, когда ноги кассира отодвинутся так, чтобы можно было проскользнуть между ними и ножкой стола. И вот настал этот долгожданный миг: кассир обеими руками взял миску с яйцами и осторожно начал переставлять её на другой конец стола. А я, затаив дыхание, юркнул под стол и, как ящерица, прополз на четвереньках в коридор. Вдогонку мне кто-то закричал: «Держите его!» Я от испуга вскочил на ноги, быстро метнулся к другим дверям и...