Гуси-лебеди летят. Страница 21

Председатель комиссии, видно, был больным человеком. Ему всё не хватало воздуха, задыхаясь, он синил и становился очень злым.

— Этот Себастьяна не пощадит, — с огорчением говорили в селе.

— Не заиграет ли он теперь на пианино прямо в тюрьме? — радовались дукачи.

От этих слухов и шептаний на душе у меня стало тревожно и горько. Комиссия за закрытыми дверями начала поодиночке допрашивать Порфирия, дядю Себастьяна и в конце Юхрима. А перед закрытыми дверями обессилев от горя и слёз стояла жена Порфирия. Больше всех говорил Юхрим, его канцелярское красноречие, словно на волнах, всплывало на самом святом: революции, революционной бдительности и классовой непримиримости. Юхрима никто не перебивал, а когда он замолчал, председатель, задыхаясь и посинев, поморщился:

— Всё?

— Пока что всё. Но если надо для протокола и действия, могу ещё, — пообещал Юхрим, вытирая пот со лба. Тогда председатель комиссии обратился к Бабенко:

— Вы не сможете ответить на два вопроса: первый — кто научил вас марать святое слово «революция»? Второй — кто ощипал, общипал, словно курицу, вашу совесть?

— Я буду жаловаться по всем параграфам и инстанциям за оскорбление индивидуума, — заверещал Юхрим.

— Это вы сумеете. Как по мне, вы всю жизнь будете на кого-то жаловаться и топить людей, пока вам не спустят штаны и не отхлещут по всем параграфам. Только это может вам помочь.

Юхрим, как побитый пёс, выскочил из комитета, а на его место, пошатываясь, вошла жена Порфирия. Комиссия долго не могла ей объяснить, что никто не собирается забирать её мужа — пусть только живёт честно. Для этого и дана властью амнистия.

— Ой, спасибо вам, добрые люди, — наконец ожила женщина. — Так прошу, не погнушайтесь, заезжайте к нам, дома ещё самогон остался. Тот чёрт не дал людям допить.

— Крепкий? — с трудом дыша, поинтересовался председатель комиссии.

— Горит синими цветами.

— Тогда мы его заберём в больницу. Не пожалеете?

— Что вы, господь с вами! Если надо, ещё выгоним — это уже для вас.

Комиссия таки забрала самогон. Юхрим пронюхал и об этом, обрадовался и, предвкушая, как он подставит комиссионеру повозку, рванул в больницу. Но новый материал не удался: самогон, как медикамент, был передан главному врачу, ведь в те годы с лекарствами было туго.

Да и лечили тогда в сёлах больше не врачи, а знахари, костоправы и шептухи, орудуя заговорами, шёпотом, плевками, непочатой водой и землёй. Её чаще всего прикладывали к сердцу и ранам. А если кто умирал, на это смотрели философски: бог дал, бог и взял. Хотя теперь забирал чаще не бог, а тифозная вошь — самый верный помощник костлявой. Поэтому неудивительно, что жена Порфирия, в великой ненависти к Бабенко, прозвала его тифозной вошью.

А Юхрим? Он затих на день-другой, а потом стал распространять слухи о тайных врагах революции, которые выживают его из села, и, высунув язык, начал искать себе достойную должность в городе.

Однажды вечером, когда мы с дядей Себастьяном сидели в комитете за книгой, вдруг заявился Юхрим. Он был в френче из английской ткани и в галифе, подшитом блестящей хромовой кожей, отчего можно было подумать, будто его владелец ещё недавно рубил саблей в коннице. Юхрим любил эффекты — и в одежде, и в речи. Он театрально остановился у угла стола, нервно повёл руками, сунул их в бездонные галифе, и те там зашевелились, словно зверьки.

Дядя Себастьян с презрением глянул на незваного гостя; в глазницах его стояла такая тьма, за которой не видно было глаз. Через минуту Юхрим шевельнул губами, и на них появилась та самая усмешка, где наглость подавляла неуверенность:

— Не ждал моего вторжения, Себастьян? Знаю — не ждал! Но моя драматическая душа должна была прийти к тебе с приношением, то есть с поклоном по всем параграфам, статьям и уставу.

— Какая у тебя, говоришь, душа? — повеселел дядя Себастьян.

— Как уже было сказано — драматическая!

— И по каким же это параграфам? — лицо председателя комитета наполнилось насмешкой.

— По параграфам революции!

— А какая тогда у меня душа?

— Натурально — героическая! — заискивая, торжественно сказал Юхрим, и даже налёт почтительности лёг на его лукавое лицо.

Дядя Себастьян лишь покачал головой: мол, ох, и прилипчив ты, человек, но промолчал. А Юхриму только этого и надо. Он сразу заговорил о переменах в уезде, ловко ввернув, что теперь и его дружки вынырнули наверх, устроились в службы и зовут его поближе к верхам.

— Ну а ты, значит, решил держаться масс? — безобидно спросил дядя Себастьян.

— Нет, я ещё не решил. Потому и пришёл, натурально, за советом. Что делать: остаться в селе или тоже погнаться за фортуной-судьбой в город?

— Не гонись, Юхрим, за фортуной-судьбой, ой, не гонись, — чуть не вздохнул дядя Себастьян.

— Почему? — удивились поджатые губы и фасолевидные ноздри Юхрима.

— Потому что ты, как настигнешь судьбу, — псом вцепишься в её подол и держаться будешь только возле своей персоны. А судьба и другим людям нужна.

Юхрим вздрогнул, не зная, что делать. Подумав, стал таким, про которых говорят: снаружи смеётся, а внутри шипит.

— Ты, Себастьян, передал каши мёда, а мне — характера! — скривил усмешку. — Обругать, конечно, каждый может, но на твоей должности надо вежливость иметь по всем уставам. Знаю, злишься ты на меня за ту историю с комиссией. Виноват, каюсь, зарекаюсь — больше не буду. Не от дурости, а от бдительности сбился, потому что мне подумалось, что ты действовал не по революционным параграфам. А я хотел теорией поправить твою практику, ведь кто же должен болеть за революцию? Только такие, как ты, с практической стороны, и такие, как я, с теоретической.

— За свою шкуру, только за свою шкуру болеешь ты и с теоретической, и с практической! — рассердился дядя Себастьян. — За неё, когда придётся спасать, всех людей, весь мир продашь и не поморщишься!

— Зачем тебе так далеко вперёд заглядывать? — зло ответил Юхрим, и грубые складки на его губах стали жёсткими. — Шкура — дело тонкое, каждый её по-своему спасает, а иной ещё и отращивает на ней то, что есть у ежа. Резон?

— Чего ж ты ещё не сказал, что иной собирает на шкуру слизь?

— И это скажу, согласованно, если где придётся давать свою классификацию, — лицо Юхрима исказила злоба, и только теперь его глаза разрезали тьму в глазницах. — А сейчас я к тебе, натурально, с другим пришёл. Говорить дальше или велишь зашить уста?

— Говори, чтоб губы не болтались, — сдерживая возмущение, сказал дядя Себастьян. — И почему мне порой кажется, что из твоего рта не слова, а лягушки выскакивают?

— Перебор фантазии, — не раздумывая, ответил Юхрим.

— Ну, что у тебя?

— Да ничего возвышенного. Очень прошу тебя: напиши для движения личности характеристику, небольшую, но, натурально, с душой.

— А без неё друзья из уезда не верят в твою личность?

— Верят, но революционный закон есть закон. Напиши, Себастьян. Работа не тяжёлая, а облегчит нам обоим.

— Мне и так легко, — упрямо покачал головой дядя Себастьян. — А характеристику тебе не дам!

— Дашь! — нагло вытаращился Юхрим.

— Не дам.

— У тебя нет такого закона! — в скользких глазах Юхрима заплясал злой блеск. — Каждая индивидуальность теперь имеет право на характеристику личности, нравится она кому-то или нет. Не дашь сейчас — дашь в четверг! Заставят! И запомни: всякому человеку, при желании, можно обломать крылья.

— Я и не знал, что ты такой крыложер! — даже удивился дядя Себастьян.

— Так знай! И лучше сейчас же пиши характеристику, и не будем ссориться. Тебе же спокойнее будет, когда меня сплавишь из села.

— Убедил! Чёрт с тобой — напишу характеристику, лишь бы исчез с глаз! — согласился дядя Себастьян.

— Вот так бы сразу, — довольно хихикнул Юхрим. — А если бы не дал, я бы с мясом выдрал. Я своего не упущу: права — есть права! Может, после этого и могорич в честь общего мечтания махнём? У меня в кармане что-то звякнуло.

— Оставь его на звон таким же добрым, как ты сам! — отрезал председатель комитета.

— Вольному — воля, а спасённому, по всем параграфам, рай, — пожал плечами Юхрим. Злой отблеск осел на дне его круглых глаз, а поверх всплыло довольство.

Тем временем председатель комитета достал бумагу, чернила, ручку и сел писать характеристику.

— Может, помочь комментариями? — склонил голову к столу Юхрим.

— Обойдусь. Не загораживай свет.

— И прошу тебя, Себастьян, натурально, с документальным эффектом впиши, что я был в рядах рабоче-крестьянской Красной Армии. Это теперь везде открывает двери и коридоры.

— Подчеркну, натурально, и с эффектом: твоё от тебя никуда не убежит, — успокоил Юхрима дядя Себастьян. — Сиди хоть немного спокойно.

Юхрим развалился на лавке и облегчённо вздохнул: ведь через несколько дней у него уже будет должность, и тогда он будет плевать на дядю Себастьяна, который за все свои раны ничего не может выторговать. Если бы хоть клочок такой биографии ему, Юхриму, то он бы уже в самой столице крутил делами, как цыган солнцем, и не вылезал бы из хрома.

— Может, прочитать тебе характеристику? — поднялся из-за стола Себастьян.

— Прочитай, прочитай, послушаем умное слово, — прямо подобрели тонкогубые уста Юхрима.

— Тогда слушай и не перебивай.

— Не буду.

— «Характеристика, — начал читать дядя Себастьян, — дана сию Юхриму Бабенко, который в нашем селе родился, крестился и вырос, но, натурально, ума не вынес...»

— Ты смеёшься, чтобы потом заплакать!? — вскочил Юхрим, от злости его зубы ощерились, как у запечённого кабана.

— Я же просил: не перебивай. Начинаю сначала: «Дана сию Юхриму Бабенко, который в нашем селе родился, крестился и вырос, но, натурально, ума не вынес. Основные черты данного индивидуума: ленив, как паразит, лжив, как пёс, кусач, как гадюка, а вонюч, как скунс: что видит — то гадит. Основа жизни и деятельности его — попасть в рай на чужом горе и закрыть за собой дверь, чтоб туда больше никто не попал. Люди говорят, что Юхрим Бабенко сшит из змеиных спинок, но документально подтвердить этого не могу, а подтверждаю, что он социально опасен на всех государственных должностях, а без них тоже будет мутить воду, но с меньшими комментариями...»

— Я... я... я тебе...