Гуси-лебеди летят. Страница 19

Не слыша собственного голоса, я здороваюсь. Поп, не оборачиваясь, кивает мне своими патлами, а панич весело восклицает:

— А вот и учёный муж соизволил к нам пожаловать!

Я выслушиваю насмешку и молчу, но паничу не терпится заговорить со мной, и, кося одним глазом, он спрашивает:

— Ты, может, и в шахматы умеешь играть?

— А почему бы и нет — умею.

— Что-что!? — аж ладонь к уху подносит панич. То ли он оглох вдруг? — Шутишь или смеёшься, парень?

— Нет, не шучу и не смеюсь.

Теперь и поп повернулся ко мне, в его глазах седела мгла лет.

— Ты действительно умеешь играть в шахматы?

— А почему бы и нет, — уже смелее отвечаю я. — Хорошая это игра.

— И он уже понимает, что хорошее, а что нет! — хмыкнул попович, потом прикрыл веки и ткнул пальцем в чёрную фигурку с белым кончиком сверху: — А это что?

— Будто вы не знаете? — чуть не фыркнул я: надо же быть под мухой, чтобы такое спрашивать.

— Мы-то знаем, — ехидно цедит попович и настойчиво тычет в безвинную фигуру. — Так что это?

— Король!

— А это?

— Хверзь.

— Не хверзь, а ферзь! — строго поправил меня панич.

— Пусть будет по-вашему, — соглашаюсь я.

— А как ходит конь?

— Буквой "Г".

— Да это прямо невероятно! — беспокоится попович, и на его лице просыпается любопытство ко мне. — Кто ж тебя научил играть?

— Красные казаки. Это когда они стояли у нас на улице.Мой ответ явно не по вкусу попу и его сыну. Они переглянулись, и попович перешёл от шахмат к книге.

— Прочитал? — зыркнул он на космографию, и в его тёмных влажных глазах снова заиграла насмешка.

— Нет.

— Поленился? Или, может, книга не понравилась?

— Опять не угадали. Дядя Себастьян просил передать, чтобы вы, если хотите, давали мне такие книги, какие я смогу понять.

Мои слова ошеломили и отца, и сына. Они многозначительно переглянулись, скрестили на мне взгляды и одновременно потянулись к сигаретам.

— Так, так, значит, ты ходил к дяде Себастьяну? — начинает выспрашивать попович. — То есть к начальству?

— Он для меня не начальство, а просто дядя Себастьян.

— И что же ты ему говорил? — подозрение и раздражение шевельнулись в уголках поповых уст. — Может, жаловался?

Здесь меня охватывает злость: ишь, что себе надумали! И с достоинством отвечаю:

— Я никогда ни на кого не жаловался. Даже когда зря били. Потому что я — парень!

— Вот как?! — удивился поп, и в его затуманенных глазах появилось нечто вроде улыбки.

— Но всё-таки, что тебя понесло к главе комнезама?

— Я просто хотел попросить, чтобы он помог мне разобраться в книге. Очень трудная...

— Зря, мальчик, зря, — спокойно сказал поп и веселее добавил: — Сейчас я подберу тебе очень интересную книгу, в ней всё поймёшь.

— Не было у бабы забот... — не к кому конкретно обращаясь, буркнул попович и слегка стукнул кулаком по столу. Отец строго посмотрел на сына, подошёл ко второму шкафу, отпер его и начал там рыться. Ещё не найдя книгу, он один раз обернулся ко мне и сказал:

— А ты, видно, парень непростой.

— Смотря когда, — ответил я, как умел, а поп усмехнулся.

Вскоре я выскочил из прокуренных поповских покоев с «Тарасом Бульбой» в руках. Наверное, про кого-то из наших — дядю Николая по-уличному тоже звали Бульбой.

Приведя кобылу в лес, я собирался ещё поискать грибов, но, вцепившись в книгу, забыл и о грибах, и о лошади, и о лесу. Я и не заметил, как роса, а потом и вечер опустились на дубравы. Душа моя смеялась и летела на Запорожье к славному казачеству.

Вечером, помня слова дяди Себастьяна, я снова пошёл в комнезам. Здесь уже было немало людей, некоторые пришли прямо с работы. Я тихонько устроился в уголке, ожидая, когда дядя Себастьян закончит разговор с людьми. Мне ужасно хотелось похвастаться перед ним книгой. И вот, когда последний комнезамовец вышел на порог, я вышел из сеней навстречу дяде Себастьяну.

— Здорово, парень! — весело, без насмешки, приветствует меня глава комнезама и даже протягивает руку. Разве от одного этого не проникаешься большим уважением к человеку и не думаешь про себя, что ты чего-то стоишь? — Вижу, уже достал новую книгу? — в уголках рта у него шевельнулась улыбка.

— Достал.

— И что это за она? — берёт он книгу в руки.

— «Тарас Бульба»! — важно говорю я.

— Тарас Бульба? А кто он?

— Казак... — удивляюсь: неужели дядя Себастьян не читал этой книги?

— А он, Тарас Бульба, был за нас или против нас?

— За нас. Разве вы не знаете?

— Знаю! — раскрывает книгу дядя Себастьян. — Но хочу, чтобы и ты в такое время знал, кто за кого стоит: за нас или против. Понял?

— Понял.

— Тогда оборачивайся, сынок, садись за стол, и почитаем умную книгу вдвоём.

— О! — вырывается у меня то самое «о», что у меня то радуется, то грустит, то не верит, то отказывается, то удивляется.

— Не «о», а садись, коли старшие говорят.

Я сажусь за толстоногий графский стол, а глава комнезама достаёт из ящика алую китайку, расстилает её, и в комнезаме, и в моей душе сразу становится торжественно. Дядя Себастьян садится рядом, кладёт руку мне на плечо, и я невольно прижимаюсь к нему.

— Михайло, это ты сегодня принёс мне грибы? — неожиданно спрашивает глава комнезама.

Я не знаю, что сказать, и молчу.

— Ты? — поднимает на меня глубокие, вытянутые глаза, в которых сейчас зреет печаль.

Мне вдруг кажется, что я сделал что-то не так, и виновато отвечаю:

— Я, дядя Себастьян.

— И зачем?

— Зачем? — дрожит мой голос. — Потому что я вас, дядя Себастьян, люблю.

— Вот как? — грустно и как-то растерянно улыбается он. — Ну, спасибо, Михайло, и за любовь, и за грибы... Я тебя тоже люблю, дитя. Но больше ничего мне не приноси. Это первый раз за всё своё председательство я беру подарок. Возьми и ты от меня, — достаёт из кармана длинную в обёртке с бусинами конфету, на которую я только и мог смотреть по ярмарочным дням.

— Спасибо, дядя Себастьян, — беру такую роскошь в руки. — Может, пополам?

— Соси один, — смеётся он. — Ты ещё не хочешь спать?

— Нет.

— Тогда читай. А устанешь — я начну.

— Нет, — не соглашаюсь. — Лучше вы начните. Я уже знаю свой голос.

— Из нас, Михайло, ещё никто не знает своего голоса, — многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я мал, но чувствую за его словами что-то необычное, волнующее.

— О чём вы, дядя?

— О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра можем мы стать. Не всегда же будет такое повседневье, что посеяла война. Сегодня ты — дитя бедных, у тебя даже нечего надеть в школу, а потом, глядишь, сможешь пойти в учёбу и даже учителем стать. Время такое пришло.

Веря и не веря, я запоминаю те самые слова о «таком времени», которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: «Неужели я когда-нибудь и правда смогу учителем стать?»

— Дядя Себастьян, вы... вы не шутите?

— О чём? — у главы комнезама собираются у глаз добрые морщины.

— Что даже я когда-то смогу быть учителем?

— Не шучу, Михайло... Вот выучишься — вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда заглянешь в мой дом — и меня чему-нибудь научишь. Не забудешь?

— Разве такое забудется? — вздыхаю, снова веря и не веря в то, что, может, и сбудется в «такое время». А бурные мысли на своих свежих крыльях несут, несут меня, мальца, в те годы, когда я уже учителем ступаю на порог постаревшего дяди Себастьяна, когда приношу ему не грибы, а своё уважение и благодарность...

Дядя Себастьян, мой первый добрый пророк, моя радость и грусть! Вас уже давно нет в живых, но до сих пор светят мне ваши глубокие глаза, до сих пор ваша сердечность живёт в людях, что вас знали. И пусть вам памятником будет людская благодарность и моё слово...

РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ

С того вечера я часто приходил в комбед к дяде Себастьяну, и, если у него было время, мы вместе читали какую-нибудь книгу, газеты или болтали обо всём понемногу — особенно о том, что будет потом, когда исчезнут корни и семена войн, человеческой вражды и нищеты, когда не свинцовая метель, а цветочная вьюга будет окутывать человека, и добрый разум войдёт в каждый дом. Дядя Себастьян разворачивал передо мной и собой величие надежд, и на их лебединых крыльях в будущее летела моя детская душа.

— Вот и наговорились, и заговорились, а время идёт, — подходил он к окну, глядел на звёзды, потом выдвигал ящичек в графском столе и доставал оттуда кусок чёрного хлеба, головку чеснока, а иногда и сало, и тогда у нас было такое угощение, какого, пожалуй, не знали и цари. Теперь уже дядя Себастьян рассказывал всякие небылицы, высмеивал панов, попов и королей, а я смеялся, не забывая о своём — получится ли у меня, не получится стать учителем? И не раз я видел себя тогда учителем — в рубашке из лавки и даже в ботинках.

Сначала мать ругалась, что я докучаю главе комбеда, а потом привыкла, и когда я под вечер на цыпочках тянулся к своему картузу с надломленным козырьком, улыбаясь, спрашивала:

— Уже на вечерницу собрался?

— Нет, на всенощную, — весело скалил зубы и ускальзывал из дома в те вечера, что навсегда оставили мне свои звёзды.

Однажды мы засиделись над книгой и не услышали, как осторожно скрипнули двери. На пороге встал рослый, незнакомый мне мужчина в растрёпанной овчинной шапке и с обрезом под мышкой. От неожиданности я вскрикнул, а дядя Себастьян молниеносно вскочил со стола, схватился за "штеер". Незнакомец неуверенно поднял руками обрез и хрипло сказал:

— Себастьян, я пришёл не драться, а сдаваться. Не хватайся за оружие.

— А ты не врёшь? — рука дяди Себастьяна застыла у пояса.

— Гляди, — опустил свой обрез незнакомец и шагнул ближе к нам. На его распухшем лбу выступили боль и усталость, а над впалыми тревожными глазами в просвете трепетали длинные ресницы, будто старались отогнать от себя дурные видения.

— Ну что, Порфирий, помогли тебе твои бандиты, вся контрреволюция и глупая злоба? — гневно спросил дядя Себастьян, смеряя косарский облик бандита безжалостным взглядом — с него будто кто-то снял уверенность.

— Не помогли, Себастьян, ох, не помогли, а только сломали мою судьбу. Потому и пришёл я к тебе, к вам... — понуро ответил Порфирий. Его растрёпанное лицо было измождённым, от одежды пахло кислым и дымом, а простуженный голос булькал, сипел и хрипел внутри.

— Сломали, говоришь, судьбу? — мягче блеснули глаза дяди Себастьяна.