Гуси-лебеди летят. Страница 18

Это убеждает дядю Николая:

— И где ж вы её достали? — удивляются его глаза, нос, губы и морщины на лбу.

— Где?.. — вспоминая рассказ нашего лесника, я отчаянно начинаю нести небылицу: — К нашей свинке приучился приходить кабанчик. Только стемнеет, а он уже — хвост колечком — и чешет с леса на наш двор: добрый вечер вам...

— Ах ты лоботряс! — расхохотался дядя Николай. — А я, старый, и уши развесил — чуть было не поверил в такую чепуху. В кого ты такой уродился?

— В кого? Так вы у моей матери спросите, — тоже смеюсь я. — Она, бывало, скажет, что я не только в чёрта с лысым, но и в вас, пожалуй.

Это ещё больше развеселило дядю Николая. Он потянулся рукой сначала к глазам, потом к усам, покачал головой и приободрил меня:

— Вот так и живи, мальчик, с радостью! Даже если соврёшь ради смеха — не беда. А хмурым каждый может быть. Так что будь здоров! — и он, бодрый, веселый, идёт с косой по земле ровно, чтобы до последнего своего дня разбрасывать по ней солнечную щедрость своей души.

После разговора с дядей Николаем мне стало веселее вокруг: и перекрёстки улиц с ещё не истоптанной росой, и распахнутые дома, и женщины в очипках, выбегающие с вёдрами за водой, и девушки в платках, что гнали к стаду скотину, и рыбаки, идущие тропинкой — один с саком, другой с длиннющим багром, — и звон косы, которую кто-то клепал в саду, и голос мостика под копытами коня, и вон клочок тумана, зацепившийся за огородные ворота и не знает, куда податься: то ли прижаться к земле, то ли подняться вверх.

Я проезжаю село, старый сруб, что стал сенокосом, хутор Богачей, кругляк — синий лоскут леса среди полей — и оказываюсь в дубраве, что сверху укутана небом, а снизу — туманом. А как же здесь красиво голубеет между клёнами! А сами клёны какие-то напуганные — вот-вот сорвутся с места и улетят за перелётными птицами. У их корней всхлипывает родничок, а какая-то птичка его утешает: скачет с листа на лист, напевает себе и ничуть не тревожится, что где-то за лесами синеет холод. Он уже погнал на юг щуриков, журавлей и лебедей, а гуси и утки только начинают перелёт. Но больше всего мне жаль лебедей и тот печальный звон, что они оставили в душе. И жаль, что моя осень проходит в полях, в дубравах, а не в школе. Остаётся одна надежда на отца — может, он скоро вернётся и достанет мне из мешка сапожки...

Мысли на своих крыльях несут меня к отцу, к встрече с ним, а тем временем хитрая кобылка уже щиплет траву и норовит меня сбросить.

Я спрыгиваю на землю, путаю Обменную и раздумываю, куда податься за грибами: в березняк или в загородку Костюков, где весной бывают сморчки, летом — земляника, а осенью — опята. Но опята у нас — это не грибы, а полугрибы, их, если уж они есть, и пятилетний малыш соберёт.

Другое дело — найти боровик! Он умеет так спрятаться, что и самый зоркий глаз может его не заметить. Для меня встреча с боровиком или более доверчивым подосиновиком, который любит хвастаться своей шапкой, всегда — неожиданная радость. Я не могу, как другие, сразу схватить гриб; мне нужно приглядеться, присесть, поговорить с ним, а уж потом взяться за нож.

Я напеваю вполголоса, а с другой стороны дороги мне грубее отвечает эхо — ей тоже хочется петь:

Ой дыбы, дыбы, дыбы —

Пошёл дед за грибами,

Бабка — за опятами.

Дед свои посушил,

А бабкины — сырыми остались.

А чего бы ей тоже не посушить? Было бы зимой что в борщ бросить. Да и квашеные опята вкусные, если полить их маслом. А кто от пирожков с опятами откажется? И хоть я знаю эту бабку только по песенке, но всё равно осуждаю её, качаю головой неодобрительно и иду дальше. Сбивая росу, шагаю к эху, а глазами всё внимательно осматриваю. Вон у пня распухла мухоморина, красная шапка её блестит, будто смальцем намазана, усыпана белыми точками; чуть дальше синееют хрупкие сыроежки. Но я их не беру — доедешь до дома, и они уже труха.

Ой, гай, гай,

Дай мне бабку-грибок.

И гай, не задумываясь, даёт мне гриб. Он примостился под треснувшим берёзовым корнем, ножка у него тёмная, чешуйчатая, верх серенький, а низ бархатно-белый, даже с розовым просветом. Но это место не грибное. Пойдём дальше, туда, где небо льётся в леса и стряхивает с них листву.

И вот уже внизу серебристо-серебристо, выше — золотисто, а вверху — голубо. Это берёзняк, что подружился с трепетливой осинкой. Есть ветер или нет — она всё равно дрожит, словно холод и страх вошли в каждый её лист. Вот здесь я настораживаюсь: это такое место, где не только земля, но и дерево пахнет грибами. Присаживаюсь на корточки и тихонько наблюдаю, что вокруг. Тут нельзя шуметь — гриб испугается человеческого голоса и уйдёт в землю. Вдруг моё сердце ёкнуло, опустилось вниз и застыло от радости: недалеко от ядовитого стебля "вороньего глаза" стоят два молоденьких подосиновика-близнеца. Такие молоденькие, что шляпки у них, покрытые росой, ещё не отлипли от крепеньких толстеньких ножек.

— Добрый день, ребята-подосиновики! — говорю я им, а они молчат.

Ага, а что там за ними творится! На заросшем кунице-травой бугорке стоит огромный подосиновик! Шляпа у него набекрень, размером не меньше суповой миски, а ножка толщиной с мою руку. Сначала я называю его старостой, а потом и вовсе — атаманом над подосиновиками. Такого я ещё не видел! Подбегаю, осматриваю его со всех сторон, любуюсь, потом осторожно срезаю и кладу на шляпу — в шляпу он не влезает. Вот будет чем похвастаться дома! А вон только проклюнулся грибочек, у него даже ножки нет, а шляпка ещё не покраснела. Пусть растёт, набирается разума и тела. За ним можно будет прийти завтра.

Ох и удался же день! Я насобирал полную сумку и ещё шляпу подосиновиков. Даже сивая кобыла, кажется, удивилась такому сбору. В село ехал как победитель. И кто только ни видел мои грибы — все хвалили и спрашивали, где набрал. Я лишь посмеивался про себя, но место грибное не скрывал. Встретил меня и Юхрим Бабенко — любил не столько работать, сколько болтать да вкусно поесть.

— Это ты сам столько подосиновиков насобирал? — недоверчиво округлил свои хитрые глазки.

— А за что бы я помощников нанимал? — гордо отозвался я, сидя верхом на кобыле.

— Вот это фартануло, — Юхрим придержал коня и полез в мою шляпу, потом прищуренным глазом заглянул в сумку — проверить, нет ли червяков в грибах.

«Ага, поищи-поищи», — надменно взглянул я на него. Я не забыл, как он пожалел дать мне на один день «Приключения Тома Сойера».

— Знатные грибы, нечего сказать, — с завистью вымолвил старый холостяк.

— То-то и оно, — загордился я так, что даже Юхрим заметил.

— Что-то важный ты сегодня.

— А что ж, — важно ответил я.

— Рано тебе важничать, — Юхрим огляделся и понизил голос: — Может, теперь сватами станем?

— Это как? — не понял я.

— Товар за товар: ты мне — подосиновики, я тебе — книжку.

— О? — удивился я, не поверив Юхримовой щедрости: кто ж не знает его плутовства?

— Серьёзно. За эти грибы, хочешь — дам тебе почитать аж самого «Тома Сойера».

Вот оно какое великодушие у этого воробьиного пугала.

— Только почитать?

— А ты как думал? — удивился Юхрим. — Думаешь, я сам не могу грибов набрать?

— Так и собирайте сами! — отрезал я, потому что в голове уже мелькнула другая мысль.

— Погоди, ещё вернёшься. Во всём селе «Тома Сойера» нет, — крикнул Юхрим, когда я отъезжал.

Хотелось показать ему язык, но иногда и я умею быть степенным. Так я и сделал — повернулся к Юхриму, покачал головой с укором: мол, хоть ты и до неба высок, а глуп — как не надо.

Повернул направо и, петляя улочками и закоулками, добрался до двора дяди Себастьяна. Спрыгнув с коня, подошёл к порогу и долго морщил лоб, раздумывая, что бы сказать главе, потом вошёл в дом. Но тут никого не было. И это даже лучше для меня! Я подошёл к пианино, приподнял чёрную крышку, но ударить по этим жёлтым зубам, что держат в себе или под собой музыку, не решился. А ведь наверняка есть на свете такие счастливчики, что с малых лет умеют играть на таком чуде? Вздохнув, бережно закрыл крышку, высыпал на лавку грибы из шляпы, досыпал из сумки, и стало мне на душе так хорошо — и не передать...

После обеда, когда мама с бабушкой ушли на огород, а дед — в сарай, я взял космографию и тихонько выскользнул со двора. Поповские гончие и старый пёс встретили меня точно так же, как и вчера. Но сегодня к воротам вышел не Марьяна, а извозчик Антон, прозванный Недоламаным. От любви к езде на диких лошадях у него были переломаны рёбра, руки, ноги и нос. Не знаю, что в нём осталось целым, что так его прозвали? Но и сейчас дядя Антон, прихрамывая, мог вскочить на любого жеребца, вцепиться в него клещами — и перегнать всю его злость в пену.

— Ну, и что скажешь? — вместо приветствия спрашивает дядя Антон, выглядывая из-за калитки.

— А что именно вам нужно? — не лезу за словом ни в карман, ни в затылок.

— Эге, чего мне только не нужно, но главное — иметь свою пару лошадей.

— Вот уж чего-чего, а этого я вам пока дать не могу.

Мой ответ нравится Антону — он широко улыбается и вспоминает «Интернационал»:

— Да, никто не даст нам избавленья... Ты к попу?

— Ага.

— И что тебе от него надо?

— Хочу книжку ему вернуть.

— Тогда иди за мной.

Я иду за дядей Антоном, но с моими ногами начинает происходить что-то странное: с каждым шагом они становятся всё деревяннее, а в душу заползает неуверенность, и всё вспоминается вчерашнее. Эти проклятые раки, которых я варил вчера в поповской светлице, сейчас начинают ворочать клешнями на моих щеках. Если бы было где брать книги, разве я появился бы здесь?

Дядя Антон, почтительно склоняясь, стучит в двери светлицы, потом дёргает их на себя, и мне от табачного дыма становится сизо в глазах. За столом насупились над шахматами поп и его сын, а табачный чад окутывает не только их, но и золотошатую богоматерь с младенцем, висящую под самым потолком.