Гуси-лебеди летят. Страница 16

Дядька Шевко тут же выпрямляется:

— Послушаем, послушаем, что ты изречёшь.

— Хочу, чтобы мне книгу объяснили.

— Книгу? — мужчина пренебрежительно дёргает худыми плечами и уже кисло спрашивает: — Что, не врубился?

— Ага.

— Значит, ума не хватило?

— Не хватило, — покорно соглашаюсь я.

— А ну, покажи эту книженцию, сейчас и посмотрим, чем она напичкана и чего стоит твоя башка. — Короткими пальцами, в которых застряли прокуренные ногти, круглые, будто медные копейки, Шевко раскрывает книгу, замолкает, долго вчитывается, удивлённо шевелит бровями, в которые тоже налипли веснушки, а потом спокойно, не говоря ни слова, возвращает книгу и прикрывает глаза веками.

Я совсем не ожидал такого и ошарашенно смотрю на мужчину, затем кашляю, но Шевко и бровью не ведёт.

— Так что вы мне скажете, дядьку? — наконец решаюсь спросить.

— Что? А ты всё ещё не ушёл? — удивляются веки, щеки и уста Шевка.

— Нет, ещё не ушёл.

— Ну так можешь идти. А скажу тебе одно, раз уж так хочешь: эту книгу читать будешь, когда больше каши съешь. Тут всё дело в каше. Понял?

— Понял.

— Ну и будь здоров, — он снова зажмуривается, а в углу начинает хохотать сторож. Я сначала ошарашенно гляжу на него, а потом тоже смеюсь — а что мне ещё остаётся? И главное — я замечаю, что и Шевко начал смеяться глазами, хоть и не открыл их. Пересмеявшись, я подхожу ближе к сторожу и с сочувствием спрашиваю:

— Слыхали комедию?

— От него и не такое услышишь, — добродушно смеётся старик. — Никто не угадает, какие шмели гудят у мужика в голове.

— Дед, а дядька Себастьян скоро придёт?

— Сегодня, скорее всего, не придёт. Целый день гонялся по лесам Кипорового яра за бандитами. Даже раненого коня от них привёл.

— Красивый?

— Загляденье! Прямо как у Георгия Победоносца был! Везёт же человеку!

— Везёт! Ему ещё ни разу судьба пальцем не пригрозила, — насмешливо переступает порог длинный и гибкий, как вертикально поставленная змея, Юхрим Бабенко. Маленький картузик прикрывает у него такую же маленькую голову, в которой негде разгуляться толковым мыслям. А глаза у Юхрима такие, что и смех не может застелить в них тайную злобу.

— Молчи, баламут! — тут же сердито поднимаются и лицо, и вихры старика.

— Не вижу в этом ни резона, ни политики, ни параграфа. Мы триста лет фактически молчали — нам надо выговориться за триста лет. Исторический резон? — так же надменно усмехается Бабенко, снимает картуз и сдувает с него невидимую пылинку. — Я вам, дед, каким параграфом не угодил перед генеральной уборкой комбеда?

— Своей скользкоязыкой болтовнёй.

На поджатых губах Бабенко рождается и тут же исчезает улыбка.

— Ай-ай-ай, какие вы несовместимые стали в комбеде. Я знаю, вы со своей метлой, натурально, подчинены Себастьяну, но это не повод, чтобы не иметь на него своего мнения и соображения. И что я сказал? Фактическую справку: судьба ему пальцем не грозила.

— Как не грозила? Смертью, смертью грозила!

— Это для биографии при новой власти интересно, даже выгодно.

— Да понимаешь ли ты, пустозвон, что если бы собрать все пули, которыми решетили Себастьяна, можно было бы наварить галушек?

— Галушек? — сначала удивляется Бабенко, а потом спокойно любуется своим картуза. — Это ещё не факт.

— А что тогда факт? — окончательно выходит из себя старик и нависает тучей над невозмутимым в своём френче и галифе Бабенко. — Может, то, что ты уколол себе палец, открутился от фронта, ещё и инвалидность ухватил, а теперь дуришь своими верчёными "соображениями" головы молодиц?

Смех сходит с глаз Бабенко, они округляются, словно пуговицы, и уже с ненавистью впиваются в старика:

— Смотри, чтобы и твоя умная голова не задурилась: метла и для неё найдётся.

— За мою голову не беспокойся — за свою молись: хитростью и балабольством нынче не проживёшь. Чего выпучил глаза? Не ждал такого параграфа?

— А вы знаете, что я селькор? — вырывается у Бабенко, и он так поднимает руки, будто держит в них газету. Но и это не пугает старого:

— Я знаю одно: тебе не хватило времени стать человеком.

— Это я не стал человеком?

— Ты. И какой ты селькор? У тебя в руках не перо, а лопата — копать ямы для добрых людей...

Юхрим хотел чем-нибудь поддеть старика, но тут, смеясь, заходят рослые, увешанные оружием, весёлоглазые полесовщики Артём и Сергей. В широких, пропахших лесом и ветром киреях с остроконечными, обшитыми ремнём капюшонами, что лежали на плечах, они напоминали запорожских казаков. На их фоне франтоватый костюм Бабенко сразу поблёк, и сам он стал мелким и ничтожным.

— Что, Юхрим, перчит святая правда? На выкрутасах, видать, всю жизнь не протянешь? Вот и всё, — смеются полесовщики, а на их плечах покачиваются аж семь ружей, а на поясах болтаются разношёрстные бомбы и гранаты.

— Ого, сколько добра натрусили! — оживляются глаза Шевка. — Где разжились?

— На хуторах! — Полесовщики небрежно сбрасывают ружья на пол и начинают безжалостно кидать в угол бомбы и гранаты.

— Что вы делаете!? — в ужасе восклицает Бабенко, его губы белеют вместе с каймой. — Ещё рванёт какая-нибудь!

— Ну и пусть, если рванёт. Всё равно твои мудрствования и уловки не вышибешь. — Сергей, будто мяч, кидает лимонку в угол, а новоиспечённый селькор, съёжившись, выскакивает из помещения зайцем.

За ним даёт стрекача и Шевко, но у дверей его ловит мощная рука Артёма и возвращает обратно:

— Подожди, мужик, сначала запиши, сколько этого хлама принесли, а потом уж убегай.

Страх и мольба делают фигуру Шевка ещё меньше, лицо его становится таким, будто на него дохнула смерть.

— Да я ещё, хлопцы, хочу хоть денёк пожить.

— Проживёшь, проживёшь, никуда не денешься, — Сергей для убедительности кладёт на стол бомбу длиной в аршин и лукаво поглядывает на Шевка. А тот, вытирая пот с лба, съёживается в комочек, отползает на самый угол стола, торопливо что-то пишет и отдаёт бумажку Сергею. Сергей переворачивает лист вверх ногами и опытным глазом читает. — Всё записал?

— Всё, всё!

— Теперь, может, посидишь с нами? — Сергей сапогом поправляет откатившуюся гранату. — О жизни побалакаем.

— Нет, нету времени, — Шевко аж дрожит, косясь на гранату, и молниеносно сматывается, а вслед ему звучит громкий смех.

Я в восхищении гляжу на полесовщиков, и мне тоже хочется быть таким же отважным и так по-настоящему, от души смеяться, как они.

Сторож охапкой уносит оружие в холодную, где когда-то держали арестантов, а полесовщики закуривают длиннющие самокрутки и подходят к окну.

Звёздный вечер уже лег на землю, с огородов потянуло бархатцами, подсолнухами, увядшими ноготками. Полесовщики глядят на небо, перебрасываются скупо, но сдержанно значимыми словами.

— Ну и денёк был сегодня... — задумчиво говорит Сергей.

— Было дело, — вздыхает Артём.

— Возле скита могли и башку снести...

— И то правда...

— Говорят, снова появилась банда Гальчевского.

— Всё к нашему берегу тянет...

— Интересно, а кто-то живёт там, на небе?

— Живёт.

— Хм... А откуда ты знаешь?

— Если бы не жили — кто бы там светил?

— Разве это люди светят?

— Люди. Откуда бы ещё взялись огоньки?

— И там, выходит, такая же теснота, как у нас?

— Видать, да. Подумай сам: чего это на Луне Каин Авеля на вилы поднял? Всё от тесноты.

Удивляясь таким размышлениям, я тихо выхожу на улицу. Может, уже поздновато идти к дядьке Себастьяну, но есть и другая причина: хочу взглянуть на коня, отбитого у бандитов. Я понимаю, что лукавлю сам с собой, но, поколебавшись, бегу к плотине, над которой тихо шелестят раскинутые в стороны вербы. За плотиной дорога уходит вправо вдоль пруда, а за ним живёт дядька Себастьян. Полесовщики проезжают верхом, узнают меня, смеются — и снова такая тишина вокруг, хоть мак сей.

Вот и хатка дядька Себастьяна, на крыше темнеет взъерошенное большое гнездо: сверху в нём аисты, снизу — воробьи. Во дворе стоят привязанные к забору кони, а из распахнутых дверей доносится голос полесовщиков и дядьки Себастьяна…

⭢ Продолжение перевода (нажмите, чтобы открыть)

— Да разве это оружие, — презрительно говорит Сергей. — Вот в прошлом году её было — как навозу. Тридцать подвод из села вытряхнули.

— Было дело, — смеётся дядька Себастьян. — Бывало, задерзит один угол деревни другому — так в ход пускали не только ружья, но и пулемёты.

— Столько железа наделали, а пахать нечем, — вздохнул дядька Артём.

Я осторожно вхожу из сеней в хату и прижимаюсь к косяку. Дядька Сергей первым замечает меня и тычет пальцем в мою сторону:

— Вот и гость пожаловал! Где тебя ни сей — вырастешь.

— А чего ж, — бормочу себе под нос, хотя понимаю, что смеются надо мной добродушно. — Добрый вечер вам.

— И тебе, парубок, добрый, — чинно отвечает дядька Себастьян, с лёгким удивлением, но приветливо осматривая меня. — Присаживайся.

— Я и постою — вырасту больше, — немного неловко говорю от такой неожиданной к себе теплоты.

— Присаживайся, присаживайся — лавку не пересидишь, — председатель комнезама встаёт из-за стола — высокий, красивый, статный, щёки у него порваны ветровыми лишаями, а чуб — будто из пламени выхвачен. — Ну как твои дела, парубок? — Он так говорит «парубок», что ни капли насмешки — и мне вдруг кажется, что я за сегодня и правда вырос, и для себя, и для людей.

— Та нічого, йдуть собі, дядьку Себастіяне, — с достоинством отвечаю я, а полесовщики уже начинают морщить лица — вот-вот засмеются.

— Отец пишет?

— Пишет. И передавал вам поклон.

— Спасибо, спасибо. Скоро приедет?

— Наверное, скоро. Как только в мире потише станет.

Полесовщики одновременно прыскают в смех, дядька Себастьян прищуривается, и смотрит на них только ресницами — но и этого хватает, чтобы лесовики угомонились, отвернулись к маленькому жёлтозубому пианино — тому самому, о котором в селе знает и малый, и старый.

Когда началась революция, крестьяне рассчитались с панами — забрали у них землю и всё, что было на ней. А дядька Себастьян не разжился ни конём, ни коровушкой, ни плугом — зато привёз домой пианино. И этим развеселил не только своё село, а и весь уезд: кто только не смеялся и не издевался над этой диковинкой. Даже родной отец не выдержал такого чудачества и приковылял, чтобы с помощью клюки вразумить своё чадо.

— Трясца твоей матери! — закричал старик ещё с улицы, завидев сына.

— А-а-а, это вы? — засмеялся Себастьян. — Добрый день, тату.

— Ты ещё и ржёшь, выродок? — поднял клюку старик.

— А что же, плакать? — снял картуза сын.

— Лучше бы заплакал, дурноголовый, коли обручи от макитры растерял!