Гуси-лебеди летят. Страница 20

— А ты ж от них, бандюг, другого ожидал? — махнул рукой в ту сторону, где должен был стоять лес.

— Беда, и только, — вздыхает Порфирий.

— Ну, выкладывай свои документы! — приказал дядя Себастьян и снял с стола красную китайку.

Бандит подошёл к столу, положил на него проржавевший обрез, две потрёпанные, как черепахи, гранаты, потом вынул пистолет, с сожалением посмотрел на него и, горько усмехнувшись, протянул дяде Себастьяну:

— А эту награду — подарок его императорского величества за былую храбрость — передаю тебе.

— Скучал я по подарку его императорского величества, аж не могу! — неласково взглянул на оружие дядя Себастьян. — Клади его к остальному бандитскому барахлу!..

Порфирий положил свою, добытую в былых боях, оружейную славу, снова вздохнул и поник.

О чём думал он в этот туманный час своей жизни? О тихом крестьянском рае на хуторке, где спокойные воли глядели в вечность, рожь пахла полынью, а жена на припухших устах держала любовь? Или о тёмных ночах в разведках, или о той невесёлой славе, что навесила ему на грудь георгиевские кресты? Или о бесчестии в банде, о волчьей одинокой жизни в лесных чащах и одичалых скитах, где даже монахи, покрывшись корой, переставали замечать время?

Во время революции, вернувшись домой, Порфирий с удвоенной страстью взялся за полуразрушенный, израненный войной хутор. Сдирая с себя кожу, не досыпая ночей, он крутился в хозяйстве, как в аду, надеясь сделать из него рай. Мировые потрясения, кровавые битвы, падение империй, новые революции и смены власти проходили мимо него, будто это всё происходило во сне или на другой планете. Ни партии, ни общества, ни даже церковь не интересовали его. Он придерживался мнения, что церковь — дело стариков, а политика — дело тёмное и крестьянина к добру не приведёт. Крестьянин должен жить одной политикой — своим клочком земли и тем, что на нём вырастет. У своей земли и скотины, дрожа над каждым зерном и рублём, он и оживал, и дичал, уже не замечая, как непосильный труд стирал с губ жены любовь и опускал её грудь. Вот так бы в своей хуторской скорлупе и дожил бы он затворником до мирных времён, может, и дотянулся бы до своего рая, если бы не злой случай.

В 1920 году на его хутор нагрянули именно те недалёкие продотрядовцы, которые чуть ли не в каждом крестьянине видели кулака или скрытого врага. Не заходя в дом, они сразу направились к амбару, прикладами вышибли дверь и начали хозяйничать. Порфирий с ключами подошёл к ним и долго, молча смотрел, как из его закромов выметают зерно. В голове у него забурлили гнев, боль и жадность, варя в себе адскую похлёбку. Когда продотрядовцы нагрузили мешками пароконную телегу, он встал на пороге амбара и глухо сказал:

— А теперь уезжайте!

— У нас ещё время есть, — засмеялись продотрядовцы.

— Никто не знает своего часа и могилы, — давил в себе, но задавить не мог злобу. — Уезжайте, пока тихое зло.

Продотрядовцы обозвали его чмурём и начали угрожать оперативной тройкой, которая в те времена вершила суд и расправу на месте. Тогда Порфирий обезумел. Пригнувшись, он метнулся в дом, выхватил из ножен саблю и бросился на продотрядовцев. Те, не ожидая такого, разбежались с его двора и помчались за помощью в уезд. А Порфирий, переодевшись, взял своё золочёное императорское оружие, саблю, узелок с одеждой и ушёл в банду.

В лесу он сразу же попросил у атамана нескольких бойцов, чтобы поймать продотрядовцев. Но тот только усмехнулся:

— Дядька всегда останется дядькой; политики, мужик, у тебя в голове нет!

— Какая ещё тут может быть политика? — отмахнулся он от ненавистного слова.

— А вот какая: только дураки истребляют тех, кто качает хлеб. А мы их пальцем не тронем. Пусть наш дядя на своей шкуре почувствует, что такое продразвёрстка — тогда добрее к нам станет.

Через некоторое время Порфирий отдалился от банды и стал скитаться по лесам в одиночку, изредка по ночам наведываясь на свой хутор, к своему поблекшему счастью...

И вот в страдании и смутных надеждах стоит он сейчас, как бандит, как волк-оборотень перед своим бывшим товарищем, ища на его лице хоть крошку сочувствия.

— Наконец-то избавился от своего железа, — с клекотом, хрипом и болью выдавливает он из себя. — Что теперь, Себастьян, будешь со мной делать?

— Буду смотреть на портрет этого дурня, прислушиваться к воркованию его души и думать, как она, от святого хлеба, от земли и любви докатилась до бандитского ремесла, — гневно бросает глава комнезама.

Порфирий вздрагивает:

— Не жги меня, Себастьян, хоть ты не жги.

— Пусть тебя черти на том свете жгут! А у меня работа есть другая.

Бандит безнадёжно махнул рукой:

— Теперь найдётся, кому жечь и тут, и там. Большого ума на это не надо. Насмотрелся я на тех, кто умеет жечь и зажаривать... А помнишь, Себастьян, как мы с тобой в церковно-приходской сидели на одной трёхместной парте? Ты с одного края, я с другого.

— А теперь стоим будто по разные стороны земли... Видишь, школу вспомнил? Почему ж с этим словом ты не пришёл ко мне до того, как в банду подался? Ты ж не дурак.

— Почему?.. Потому что злость с разумом рядом не держится, — как будто очнулся Порфирий.

Дядя Себастьян пристально посмотрел на него, сдержал гнев и спокойнее спросил:

— Какая ещё беда крутит тебя?

— Неизвестность, только она. Я не знаю, каким будет мой судный день... Может, ты где тихонько подскажешь, что завело меня в леса. Я озлобился, Себастьян, озлобился и до конца запутался.

— Чего ж ты запутался? Хлеб пожалел, а душу — нет?

— Даже не так, Себастьян... Тогда, когда у меня выгребали зерно и душу, одна мысль словно пополам раскроила мозг: разве это жизнь, когда свой своего начинает жрать, когда свой на своего смотрит, как на врага? И это меня загнало в тёмный угол. Да разве только меня... Что теперь мне делать в этом мире?

— Пока что — садись за стол! — приказывает дядя Себастьян и, о чём-то раздумывая, глядит в окно.

Порфирий садится за стол с другого конца, подальше от бандитского и императорского оружия, а дядя Себастьян кладёт перед ним жёсткий, как жесть, лист бумаги, чернильницу, ручку.

— Пиши!

— Что именно? — берёт в грязные с длинными ногтями пальцы ручку.

— Пиши, что ты, такой-сякой, навсегда порываешь с бандитизмом, с контрреволюцией, с бездельем, признаёшь законы Советской власти и больше не будешь, как элемент, участвовать в политике. Понял?

— Нужна мне эта политика, — обеими руками отгоняет что-то от себя Порфирий. — Моя политика в земле лежит, лишь бы самому в неё не лечь.

Он долго пишет свою странную исповедь, потом дует на неё, перечитывает, подаёт дяде Себастьяну и, меняясь от какой-то тяжёлой мысли, говорит:

— Вот и дошёл человек до самого страшного... А теперь что скажешь от имени власти?

— Иди домой! Вот и всё моё слово! — исподлобья насмешливо смотрит дядя Себастьян.

Порфирий растерянно и недоверчиво смотрит на него:

— Что ты сказал? Домой идти?

— А куда тебе ещё хочется?

— Никуда, ой, никуда, Себастьян! Я на коленях готов ползти к детям, к жене.

— Так лучше учись ходить, а не ползать. Ползать и гадина умеет.

В глазах Порфирия загорается надежда и переменчивая радость.

— Себастьян, а больше мне ничего не надо?

— Есть ли человек, которому не нужно было бы больше, чем он имеет?

— Я не об этом, Себастьян... Я, значит, спрашиваю: в уезд, в Чека, мне не надо?

— В Чека и без тебя, дурень, хватает работы... К твоей бумажке я ещё в уезде, где надо, скажу слово: как-никак на одной парте сидели...

— Ой спасибо тебе, Себастьян, вовек не забуду. Сколько ж я переварил про Чека, сколько одна мысль о нём мутило душу... Неужели вот сейчас я вернусь, переступлю порог и пойду домой?..

— Вот именно так и сделаешь: вернёшься, переступишь порог — и будь здоров.

Порфирий тихонько захрипел, засмеялся, оглянулся, посмотрел через плечо на главу комбеда, потом резко встал перед ним и, не сдерживая радости, попросил:

— Себастьян, врежь мне хоть пару раз по морде.

— Это зачем тебе такая роскошь? — наконец улыбнулся и дядя Себастьян.

— Чтобы легче и надёжнее стало на душе. Это мне, считай, как исповедь будет.

— Эх ты!

— Очень прошу, ударь, Себастьян... Сделай человеку радость.

— Ну, коли так просишь — держись! — загорелись азартом глаза дяди Себастьяна.

— Держусь! И бей как следует, чтоб всю дурь и запутанность выбить из башки! — широко расставил ноги улыбающийся Порфирий.

Дядя Себастьян подошёл ближе, оттянул руку и двинул Порфирия кулаком в грудь. Тот крутанулся и сразу оказался у окна, потирая спиной стену.

— Ну что, полегчало? — насмешливо спросил дядя Себастьян.

— Ой, полегчало, будто гора с плеч свалилась! — гогоча, выпрямился и поднял вверх широкие руки Порфирий. — А теперь я оборачиваюсь, переступаю порог — и иду, а потом бегу домой.

Просветлённый, он выходит из комбеда, и сквозь незапертые двери мы ещё какое-то время слышим то ли всхлипы, то ли смех...

На этом бы и закончилась история Порфирия, если бы за неё с другого конца не ухватился бдительный Юхрим Бабенко. На следующий день, нарядившись в праздничное, он отправился на хутор к Порфирию, расцеловался с ним, с его женой, ел-пил за их столом и валился от смеха, когда хозяин рассказывал, какую исповедь прошёл у главы комбеда.

Это было днём, а вечером Юхрим, уже в повседневной одежде, сгорбившись над чёрным чернильцем, строчил материалы: заметку в газету, а также заявления в уезд, губернию и столицу. Писал он не потому, что имел зуб на Порфирия или хотел занять место главы комнезама — зачем ему эта морока, если за неё не платят? Юхриму Бабенку нужна была роль зоркого разоблачителя, чтобы на этом коне въехать хотя бы в уездное начальство. Чего ему голову и почерк тратить в деревне? А ещё Юхриму хотелось славы селькора — и уважение от мужиков, и почёт от баб. К счастью, подвернулось подходящее дело. Революция в опасности — её спасает Юхрим! И он пишет, радуясь написанному.

В заметке и в заявлениях он обвинял дядю Себастьяна в тяжких грехах против революции: в утрате классовой бдительности, в подозрительных связях с классовыми недобитками, в самостоятельности суждений и рукоприкладстве. Особенно селькор налегал на то, как это можно было отпустить бандита домой без согласования, разрешения и документов от вышестоящих органов.

В село на бричке приехала первая комиссия.