Город Страница 9

Вытащив из ящика старый план Киева, он вручил его парню как путеводную звезду.

Этот совет заинтересовал юношу. Позавтракав салом и хлебом, он брал с собой книжку из «Вестника» и отправлялся на целый день, систематически осматривая все места, обозначенные на плане и сопровождаемые пояснениями. За три дня он побывал в Лавре, спустился в дальние и ближние пещеры, где в узких каменных коридорах с низким сводом тянутся однообразные застеклённые гробы святых, а свечи паломников тускло мерцают, задыхаясь в затхлом воздухе; поднялся на Аскольдову могилу — ныне запущенное кладбище, — и читал на памятниках имена людей, когда-то живших и не оставивших после себя ничего, кроме табличек; гулял по крутым аллеям бывшего Царского сада, сидел с книгой над обрывом, спускающимся к Днепру; был в Софии и Владимирском соборе — очагах церковной жизни, которая медленно точится под высокими куполами; смотрел на Золотые Ворота — когда-то врата великого Киева, — обошёл большие базары: Житний, Еврейский и Бессарабку, бродил у вокзала, дошёл по Брестскому шоссе до Политехнического института, прошёл через Демиевку в Голосеевский лес, отдыхал в Ботаническом саду и, хоть и не без колебаний, потратил тридцать копеек на посещение Исторического музея и музея Ханенко. Там он с увлечением рассматривал оружие прадедов, старинную мебель, панно и расписную фарфоровую посуду, которая особенно приковывала его взгляд. Блеск, краски и тонкие узоры завораживали его и манили руки. Он подолгу стоял перед экспонатами, вглядывался в каждую мелочь, вбирая увиденное в память, и всё новое укладывалось в голове ровными слоями, переплетаясь тысячами нитей с тем, что он читал или догадывался. Всё новое вызывало в нём жажду ещё большего.

От памятников, обозначенных на старом плане, остались в основном лишь пьедесталы. Фигуры Искры и Кочубея он, правда, видел — они валялись на набережной с перебитыми руками возле какой-то кузницы. Только Богдан, не тронутый, скакал на горячем коне и указывал булавой на север — то ли угрожая ею, то ли собираясь её склонить.

Наибольшее внимание он уделил Подолу — той части города, где сам жил, убедившись, что не только от людей остаются мёртвые надписи, но и целые эпохи истории проходят почти без следа, оставляя кое-где лишь смутные догадки о былом величии. Блестящий центр средневековья с Академией и славными монастырями превратился теперь в мелкую торговую площадь, пристанище лавочников и ругающихся перекупщиц, очаг кустарного производства мыла, гильз, кожи, уксуса и ваксы.

Под вечер, возвращаясь из своих прогулок, Степан спускался к Днепру где-нибудь в уединённом месте, купался там и устало тащился домой. После вечерней порции сала, ставшего его единственной пищей, он выходил во двор, садился под сараем и курил. Дом Гнидых казался ему мёртвым. Если там и была жизнь, то она совсем не проявлялась снаружи. Ни шума, ни гомона оттуда не доносилось, двери открывались неохотно, и на ночь он безмолвно зажигал свет. За всё время он лишь раз мельком видел хозяина, возвращавшегося из лавки; хозяйка дважды в день доила коров, но молоко ему больше не предлагала. Только по вечерам на крыльцо выходила покурить одинокая фигура юноши, угостившего его сигаретой в первый день. Он сидел, курил, потом исчезал в доме. Степан невольно чувствовал к нему симпатию — тот казался таким же одиноким, как и он сам. Но подойти и заговорить он не решался. Спать ложился рано, не имея света, и спал допоздна, восполняя сном свои скудные трапезы. Все мысли о поиске жилья на зиму он откладывал до получения стипендии. Но дело повернулось неожиданно.

Однажды вечером к нему подошёл сам хозяин — долговязый лавочник, поздоровался и даже сел рядом на чурбак. Глядя в сторону сквозь очки, он спросил:

— Ну что, нашли себе квартиру?

Степан вполне ожидал такого неприятного разговора и был готов: через неделю он съедет. Получит стипендию — это точно — и съедет. Лавочник промычал, а потом сделал предложение: пусть Степан остаётся у них, будет спать на кухне — там есть кровать — получит обед и на завтрак с ужином что-нибудь, а взамен — будет ухаживать за коровами, носить воду в дом (кран был только на улице) и зимой колоть дрова. Больше ничего. На этих условиях хозяин согласен даже оформить его как племянника. Когда дошла очередь Степана отвечать, он немного подумал — скорее из самоуважения, потому что думать было особо не о чём: он сразу понял, что будет иметь еду и тёплое жильё, а стипендия останется на одежду и книги. Работа — не тяжёлая. Лучше и представить сложно. Парень серьёзно ответил:

— Тогда я останусь.

Гнидый поднялся.

— Тогда перебирайтесь, — сказал он.

Через полчаса Степан покинул свой хлев и переселился в маленькую кухню, где у стены возле плиты стояла кровать, а над ней тикали дешёвые деревянные часы. Хозяйка назвалась Тамарой Васильевной, выдала ему керосиновую лампу, стакан молока, хлеб и кусок жаркого, которым он и отпраздновал новоселье. Матрац на кровати после верстака показался ему царским пуховиком, а утром он уже начал исполнять свои новые обязанности — коровника, водоноса и дровосека.

VII

В воскресенье, когда должна была вернуться Надейка, Степан устроил себе вечером генеральный осмотр одежды, пришил ненадёжные пуговицы — иголку он всегда держал при себе с давних холостяцких времён, — вытряхнул френч и начистил ботинки холщовой сумкой. Костюм он носил уже третий год, сукно выцвело на солнце, но было офицерским — прочным, прослужит ещё лет три. Потом он тщательно побрился перед кривым зеркальцем, что висело в кухне, — за последнюю неделю зарос совсем. Почувствовав себя свежим, молодым и красивым после этой процедуры, он бодро вышел из дому, направляясь к крытому рынку.

Два дня, что он провёл в новом жилище, успокоили и укрепили его. Горячая пища, ставшая находкой после сухого лесного быта, освежила ему и внутренности, и мысли. Вчера, воспользовавшись излишком кипятка в котле, он постирал своё бельё, высушил его на солнце и прогладил. Он умел стирать, гладить, варить и даже чинить сапоги. Убедившись в надёжности своей новой «должности», он вынес утром на базар две сухие лепёшки — уже не нужные ему — и продал за десять копеек, ведь не любил, чтобы добро пропадало зря. Его нельзя было упрекнуть ни в неряшливости, ни в расточительности, и когда он потратил ту гривеню на две десятки лёгких сигарет, то такой роскоши позволил бы себе и последний нищий в день возвращения любимой, которую он ждал и жаждал.Работы в хозяйстве у господина Гнидого, как он подсчитал, было не более полутора-двух часов в день. На учёбу и занятия в институте оставалось достаточно времени; ещё стипендия — и у него пока есть надёжная опора для будущих начинаний. Эту перемену к лучшему он воспринял как должное, словно ждал её, не зная, откуда именно она придёт, ведь несмотря на все сомнения, он был уверен в своей удаче. Как молодой охотник в лесу, дрожащий перед зверем, но верящий в меткость своей руки, он был готов к новым улыбкам судьбы, даже если она и покажет ему язык.

Надейка действительно вернулась, но в комнате у девушек снова были те же гости — инструктор и молодой Яша, — поэтому поговорить с ней не было никакой возможности, если он не хотел выдать перед этими насмешниками своих чувств. Степан уныло закурил лёгкую сигарету, но Надейка так страстно взглянула на него, передавая письмо от сельского товарища, что он тут же просветлел, погружаясь в ласковое тепло, и с наслаждением подумал, пряча письмо в карман:

— Милая Надейка! Любимая, единственная Надейка!

Яша, знавший все афиши и объявления, предложил сходить на литературный вечер, что должен был состояться в зале Национальной библиотеки по инициативе культкомиссии месткома ВУАН. Яша не помнил, какая именно литературная организация будет выступать, но уверял, что вход свободный и на каждом таком вечере можно вдоволь насмеяться и наслушаться глупостей.

— Там такие чудаки, — говорил он, — некоторые уже с усами.

Надейка попыталась сослаться на усталость, чтобы остаться со Степаном, но Яша категорически заявил:

— Ещё надоест целоваться.

И все пошли на литературный вечер.

Они пришли на час позже указанного времени, но всё равно пришлось ждать ещё полчаса. Это опоздание было не признаком равнодушия публики к литературе, а явлением общим — следствием глубокой усталости от общественной жизни. Разрозненный и загнанный в свои норы обыватель крайне неохотно из них выбирается, и когда ему говорят прийти к часу — он приходит к двум, предварительно пососав свою лапу ещё час.

Злой Яша собственной персоной уселся между Степаном и Надейкой, перерезав им путь общения, и юноше не оставалось ничего иного, как разглядывать публику и сам зал.

Места в малом зале Национальной библиотеки, где обычно проходили вечера, делились по классовому признаку на две категории — впереди стулья для избранных, сзади лавки для плебса, в основном студенческого; позади лав ещё оставалось достаточно пустой площади, где могли стоять те, кто даже на лавки не попал. Слабые голоса литераторов, которые в большинстве своём не умели ни читать, ни говорить, долетали сюда как неясное бормотание, и публика была вынуждена развлекаться просто видом литературного действия — фигурой читающего автора, его коллегами за столом, что курили, передавали друг другу записки, зевали и делали вдохновенные лица. Больше всего аплодисментов доставалось не беллетристам, разлаживающим на кафедре рукописи и читающим подолгу, а поэтам, что выходили в центр и декламировали наизусть с жестами и чувством — в них было больше театра, и они быстро сменялись. Первые два ряда стульев были для самых избранных — критиков и писателей, литературных метров и сантиметров, приходивших с жёнами и знакомыми и не способных сидеть дальше второго ряда, чтобы не уронить достоинство самой литературы, ведь идею можно чествовать только в лице её представителя. И часть из них действительно сидела в первых рядах, ибо таковыми представителями была, а другая считала себя представителями, потому что там сидела.

Среди этого литературного beau-monde Степан заметил того молодого человека, что когда-то сказал о его стихах что-то в издевку, когда он пытался устроиться в государственное издательство. И хоть воспоминание было неприятным, он заинтересовался юношей и спросил у Яши, кто это.

— А это Выгорский, — ответил тот. — Поэт такой.