Город Страница 8

Но уйти он тоже не мог. Ему хотелось сказать что-то Надейке. Она сидела рядом с ним, и страстное, сейчас неосуществимое желание коснуться её руки, услышать от неё слово, предназначенное только ему, тупо жгло его изнутри. Она ждала его — он это видел в каждом её взгляде. И он ждал её. А всё же другие мысли раз за разом заслоняли её образ, отводили от неё его мечты, хотя он и не осознавал этих невольных измен.

Прощаясь, он сказал ей:

— Завтра приду.

— Приходи, — ответила она, и её тихое «ты» наполнило его волшебным теплом.

На улице, попрощавшись с ребятами, он оглянулся на маленький дом.

— Я завтра приду, Надейка, — шептал он. — Жди меня, Надейка.

Он быстро пошёл домой, охваченный чувством, в котором надеялся найти покой и уверенность.

VI

— Хорошо. Очень хорошо, — произнёс профессор.

Степан вышел из экзаменационного зала. За дверью его окружили любопытные юноши, ещё ожидавшие своей очереди. Ну как? Что спрашивали? Какие дали задачи? Заваливают?

Экзамен сдан. Завтра его имя появится под стеклом, где вывешивают списки принятых. На три года эти стены станут ему приютом. Надо хлопотать о стипендии. Надо написать о своём успехе товарищам в село. В зал пускали по пятеро, и Степан с удивлением слушал ответы своих четырёх предшественников. Неужели и их примут в институт? Во всяком случае, он был выше их на две головы, обладая стройными и широкими знаниями, без пробелов и лакун. Он показал себя достойным тех трёх лет труда, что провёл в деревне без праздников и отдыха, когда желание учиться овладело им. Последние пуды заработанной муки и свои небольшие червонцы он отдал учителю и тратил на книги и бумагу. Он отказался от всего, стал чудаком и затворником, над которым исподтишка посмеивались товарищи; просиживал ночи у керосинки и видел во сне формулы и логарифмы. Та работа, что он проделал, была по плечу лишь сильному духом, и он одолел её, потому что ясно знал, чего хотел. Хотел поступить в вуз. О том дне, когда это произойдёт, он мечтал робко и благоговейно. И вот этот день настал. Только не было той радости, что должна была бы быть в такой знаменательный миг.

Он подбадривал себя всевозможными словами, направлял ум на самые серьёзные свои задачи, но не мог заглушить щемящей тоски и заполнить пустоту, возникшую в душе, когда экзамен сошёл с повестки дня. То, что он сдал его хорошо, блестяще, даже разочаровало его вместо того, чтобы обрадовать. Конкретная цель достигнута, и дальше он видел перед собой бескрайний путь, не размеченный вёрстами. Три года он работал ради института, три будет работать в институте. А дальше? Благополучие деревни, счастье людей — слишком уж далёкое дело, чтобы можно было направить на него свою силу. Он был могуч, но нуждался в точке опоры, чтобы перевернуть мир.

Степан вышел из большого здания, которое заканчивали снаружи перекрашивать в бледные серо-белые тона, больше подходящие для бывших институтов благородных девиц, чем для высшего экономического учебного заведения. Глядя на высокие леса и маляров, свисающих с крыши на канатах, попыхивающих сигаретами, парень невольно подивился тем мягким краскам, что теперь вытесняли резкие цвета революции на зданиях, плакатах и обложках журналов. И тот седой профессор, что принимал у него экзамен, так свободно употреблял слово «товарищ», будто оно никогда не было для него символом насилия и разбоя — он уже его переварил, обтесал с него все острия и теперь произносил, не раня себе рта.

Парень пошёл к Надейке, стараясь разобраться в причинах своего недовольства и грусти, хотя такие поиски редко приводят к настоящему источнику мыслей и чувств. Человек чаще обманывает самого себя, чем может сказать себе правду, ведь существуют незаметные — особенно для заинтересованного взгляда — мельчайшие причины, вызывающие крайне важные процессы в душе, так же как невидимые бациллы определяют физическое состояние тела.

— Мне грустно, — думал он, — потому что я хочу видеть Надейку. Мне тяжело, потому что я влюбился в неё.

И снова её имя, прошептанное им, отозвалось счастливым эхом в тёмных коридорах его мыслей. Она была для него солнцем, внезапно пробившимся сквозь разрыв в облаках; он то терял её, то находил вновь.

В комнату он заходить не захотел, хотя там была только Ганнуся, строчившая на машинке. Надейка повязалась платочком, и они пошли в серых сумерках надвигающегося вечера. Девушка тоже сдала экзамены в свой механический техникум и весело рассказывала Степану, как чуть не провалилась на политграмоте:

— …а он и спрашивает тогда — такой лохматый, — что такое Совнарком? А Совнарком и ВУЦИК я хорошо знаю. Совет Народных Комиссаров, говорю, и смотрю — что дальше будет спрашивать? А председатель Совнаркома, спрашивает, кто у нас? И я же его хорошо знала, но сгоряча: Чубатый. Так все и легли. А он — Чубарь!

Степан радостно улыбнулся.

— Надейка, как хорошо, что мы вдвоём! — произнёс он.

Она бросила на него искрящийся взгляд, что манит и обещает тем больше, чем безвиннее сам. Любовь звучала в каждой нотке её возбуждённого смеха. Учёба у неё начиналась через неделю, и ей надо было съездить домой за вещами и продуктами. Узнав, что у него тоже неделя свободна, она таинственно промолвила:

— Поедем вместе, правда? Я буду выходить к тебе под вербы, что возле нашего огорода.

— Не могу я, Надейка, — мрачно ответил он. — Надо хлопотать о стипендии.

Она сразу загрустила.

— Я так долго не увижу тебя…

Степан взял её за руку.

— Но ты ведь приедешь, Надейка.

Он полюбил её имя и повторял его.

Уже стемнело, когда они, среди других пар, поднялись на Владимирскую гору к памятнику, что сохранил в этом уголке свой крест, благословляя им теперь купающихся на пляже киевлян. Днём сюда водят детей с мячами и обручами, здесь дышат свежим воздухом уставшие служащие и студенты читают в прохладе умные книги. Вечером это обетованная земля любви для горничных, военных, юношей и всех тех, кто ещё не познал удобства комнатной любви и её комфорта. Любовь не терпит свидетелей, а в городе от них не избавиться даже под листвой садов.

Они бродили вверх и вниз по извилистым аллеям в густом вечернем мраке. Случайные прикосновения сквозь грубую одежду пронзали их трепетом, и их руки, в конце концов, сплелись в крепком объятии. Их любовь расцветала поздним цветком в пьянящем предосеннем дыхании. Где-то уже ткали белое платье для природы, ковали ледяные гвозди в её гроб, а последние порывы тепла, пропитанные густым духом увядания, растапливали и спаивали их сердца в одно, что захлёбывается в потоках новой, соединённой крови. Слова таяли у них на губах, не успев прозвучать, а ветер с Днепра касался их тел с жаркой щекоткой.

Остановившись у решётки над обрывом, они смотрели, как ползли по склону огоньки подъёма, выползая навстречу друг другу сверху и снизу и неожиданно разминувшись в ту самую секунду, когда должны были столкнуться. Великая река темнела внизу перед ними, обозначенная вдоль набережной фонарями и огнями Труханова острова. Слева, в тумане и шуме, переливчатым ковром горела низина Подола.

— Ты любишь меня, Степанчик? — вдруг спросила она.

— Надюша, — прошептал он с тоской, — Надюша, я люблю тебя…

Он обнял её за талию, и она, прижавшись головой к его плечу, дрожала от далёкой сырости воды и тёплой влаги в глазах. Он тихо гладил её волосы, сам подавленный чувством, что оставляет за собой пустыню.

Утром Степан проводил её на пристань и долго махал фуражкой её платочку. Она увезла с собой его привет деревне, несколько поручений и письмо одному из товарищей по работе. Это было длинное письмо, где он больше спрашивал, чем сообщал. О себе он написал лишь, что сдал экзамен, надеется на стипендию и пока живёт у знакомых. Зато под влиянием нахлынувших воспоминаний он подробно интересовался положением сельбуда, теми лекциями, программу которых он сам когда-то составлял, посещением кино, новыми постановками. Он совершенно забыл, что прошла всего неделя с тех пор, как он покинул село. В частности, он расспрашивал о работе своего преемника. Библиотека, его родное дитя, собранная из обломков помещичьих собраний, выданных списков уездполитпросвета и мелких покупок и пожертвований, насчитывала 2178 томов, которые он сам переписал, перенумеровал и расставил по отделам. Это была крупнейшая сельская библиотека в округе, и каждый её том носил печать его заботы.

«Напомни, чтобы забрали из уезда ленинский уголок, — писал он, — семь карбованцев я заплатил, остаётся два с половиной. Плакаты и ленты, которые вышивали девочки, спрятаны в большом шкафу, ключи я отдал Петру. Попроси девчат сделать ещё бант — чёрный с красным, тут, в институте, такой висит на портрете, очень красиво. Никого я здесь ещё не знаю. Видел двух парней из какой-то деревни — такие несознательные, аж грустно стало. Тяжело мне будет с едой, но потерплю. Пиши мне обо всём, может, на Рождество приеду. Степан».

Когда пароход скрылся из виду, парень сел на скамейку и скрутил сигарету. Пристань опустела. Мальчишки с семечками и газировкой от нечего делать затевали между собой ссоры. Один из них попросил прикурить и сочувственно сказал:

— Барыня ваша уехала. А без барыни скучно.

Степан улыбнулся его словам и важному виду знатока. Он тоже мог бы уехать завтра — даже разумно было бы это сделать, вместо того чтобы болтаться полуголодным по городу. Всё равно, наверняка, лекции начнутся ещё не скоро. Но что-то держало его, какое-то ожидание и скрытая неохота возвращаться даже на несколько дней домой. Его письмо было искренним лишь на вид, ему казалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как он покинул сельские дворы, и когда в письме он так подробно интересовался делами деревни — он просто обманывал себя, пытаясь убедить, что прошлое ему ещё близко, что он всё ещё живёт им и для него.

В час дня он, как и надеялся, увидел своё имя в списке принятых, подал в социальную комиссию прошение о стипендии и зашёл к Левку за книгами, ведь перед ним была целая неделя свободного времени. Но библиотека Левка оказалась слишком скромной и случайной — кроме сельскохозяйственных учебников, он имел комплект «Литературно-научного вестника» за 1907 год, «Тучи» Нечуя-Левицкого и сборник сочинений Фонвизина. Всё это Степан связал верёвкой и унёс, добавив ещё учебник сельскохозяйственной экономики, который мог пригодиться в институте. Кроме этого, Левко посоветовал ему то, что сам никак не мог собраться сделать — осмотреть город.