Город Страница 10

Ничего, стихи пишет.

Это был первый вечер текущего литературного сезона, и публика собралась многочисленная, так что войти в зал оказалось совсем не так просто, как значилось в афише. Традиция публичных литературных вечеров — порождение тех времён, когда бумаги не хватало даже на самокрутки, а искусству было велено «идти в народ», — потому и литература должна была стать зрелищем, а литератор — чтецом-декламатором, — эта традиция умирает у нас на глазах, и мы спокойно можем сказать «аминь» у её гроба. Литература — это, в конце концов, книга, а не дикция, и исполнять её публично так же странно, как исполнять музыкальное произведение без рояля.

Когда писатели заняли свои положенные места за столом на возвышении, председатель культкомиссии месткома ВУАН открыл или закрыл вечер, сказав несколько трогательных слов о литературе, её современных задачах и выразив соответствующую надежду. Но Степан не слушал, что читали. Посторонние мысли всё глубже овладевали им, заслоняя и произведения, и публику. Он думал о самих писателях, о том, что они выходят перед другими, а другие их слушают. Они выдвинулись из толпы, заняли свои места, и все знают их по фамилии. Они пишут книги, их книги печатают, продают, берут в библиотеки, и на книге того самого Выгорского, которого он здесь увидел, его рукой поставлена печать в далёком сельском клубе. А вот и сам её автор. Он завидовал им и не скрывал этого от себя — он тоже хотел выдвинуться и быть признанным. Смех и аплодисменты, что становились наградой этим счастливцам, почти обижали его, и каждый из них, появляясь у кафедры, задавал ему болезненный вопрос: почему не он? Потому что он хотел быть каждым из них — всё равно, прозаиком или поэтом.

Чтение произведений на литературном вечере — лишь вступление к самой главной его части — обсуждению или дискуссии. Публика любит дискуссии не потому, что сама в них участвует. Дискуссия — это зрелище, более массовое и пикантное, чем чтение. Но, как правило, сначала никто не хочет выступать. Ведь последнему удобно разнести всех предыдущих и показаться самым умным. Специалисты по критике, поддерживающие свой престиж тем, что никогда ничем не бывают довольны, гордо отказываются высказывать своё высокое мнение, и их приходится уговаривать, как почётных гостей на званом обеде. Да и вообще все предпочитают смеяться над другими, чем смешить самих себя, но стоит одному выступить — поток ораторов обрушивается лавиной. Разумность заразительна.

На первом же литературном вечере каждый, естественно, хотел себя показать, и невинная кафедра стала ареной ожесточённой словесной битвы, где использовались все возможные способы убеждения — насмешка, остроты, издёвки, пересмотр родословной писателя с целью отыскать в его роду кулака или буржуя, цитаты из прежних его произведений, где он говорил не то, что говорит теперь, и прочие, интересные публике, но печальные для литературы вещи. Все ораторы, вне зависимости от убеждений, прибегали к этим чистым и прекрасным методам, каждый оправдывая себя тем, что противник его к этому вынудил. Через полчаса на возвышении разгорелся настоящий рыцарский турнир, где Дон Кихоты в доспехах из цитат и просто с голыми руками сражались с неумирающими ветряками под аплодисменты и смех довольной публики, а Санчо Пансы демонстрировали свои умственные достоинства, лелея мечту стать губернаторами литературного острова. Эти схватки всегда заканчивались вничью, давая каждому возможность считать победителем себя.

В начале дискуссии Степан, затаив дыхание от волнения, размышлял, о чём он мог бы написать. О чём он может написать. Как он может написать. Он перебирал все события своей жизни, которые могли бы быть интересны другим, радостно хватался за какие-то и с отчаянием отбрасывал их, ощущая их блеклость. Но первый шаг он всё же сделал, и главное умение писателя проявил сразу — способность расчленять себя, взглянуть на себя под микроскопом, разобрать самого себя на возможные темы, рассматривать собственное «я» как материал. Только он был пока беспомощен перед самим собой, ощущая в себе то пустоту, то избыток, который не мог обуздать.

Он тоскливо поднял голову и посмотрел на очередного оратора, которого слушали внимательнее, чем других, и сам обратил на него внимание. Тот говорил плавно и остроумно, эффектно подчёркивая слова, акцентируя предложения, словно вставляя их в сверкающие рамки; по возможности бросал публике меткое словцо, вызывал смех, тем временем поправлял пенсне и начинал снова с новым вдохновением. Из его уст сыпались цитаты на всех языках, литературные факты, полуправды и анекдоты, его лицо выражало гнев оскорблённого великана, насмешку униженного карлика, торс его склонялся и выпрямлялся в такт мягким актёрским жестам. Его слова лепились, как кусочки сдобного теста, он формировал из них слоёные пирожки, посыпал сахаром и сахарином, украшал мармеладными розочками и любовно останавливался на мгновение перед тем, как предложить эти лакомства публике.

— Кто это? — спросил у Яши Степан, поражённый этим кондитерским искусством.

Яша удивился глубине его невежества. Это же Михаил Светозаров, самый главный критик! И Степан впервые за весь вечер присоединился к буре аплодисментов, которыми покрыли слова великого критика.

В полночь председатель культкомиссии месткома ВУАН закрыл и запечатал вечер, сказав несколько трогательных слов о том, что всё как-нибудь уладится, смертельной опасности нет и дай бог здоровья литературе. На этом представление закончилось, и поле битвы было очищено без санитарной помощи, потому что литературные трупы не теряют способности к движению.

— Ну и дерутся, боже ж мой! — воскликнул на улице Яша. — Люблю смотреть. Один тому — гав! а тот — гав-гав!

— Пишут они плохо, вот что, — серьёзно сказал инструктор. — Я сейчас читаю Загоскина — вот тот пишет!

— А я люблю Бенуа, — произнесла Нюся.

Ганнуся молчала. Литература отняла у неё четыре часа, а завтра ей вставать чуть свет, чтобы заканчивать заказ.

Надейка, идущая сзади со Степаном, рассказывала ему сельские новости. Он мрачно молчал. У крыльца она шепнула ему:

— Приходи же завтра.

Степан возвращался домой, охваченный одной-единственной мыслью, отдаваясь ей целиком, до последней клетки своего мозга. Желание, зародившись в нём и пустив корни, подчинило его всего, привлекло на свою сторону все его силы, заслонило весь остальной мир, делая его похожим на глухаря, слышащего только собственную песню. Молодая пружина его мысли, ещё недавно еле ворочавшаяся, напряглась и начала раскручиваться, приводя в движение сотни шестерёнок и рычагов. Да, Степан должен стать писателем. Он не чувствовал в этом желании ничего страшного или необычного. Он сроднился с ним за несколько часов, словно вынашивал его годами, а в своём волнении видел признак таланта, проявление вдохновения к творчеству.

Тему он уже выбрал — он напишет рассказ о своей старой, обломанной бритве, которая немилосердно дёргает его, когда он бреется. Вот её необыкновенная история.

В 1919 году он в последний раз скрывался с ружьём в лесах, участвуя в восстании против деникинцев. Их было небольшой отряд — человек двадцать — они пробирались к главному повстанческому лагерю под Черкассами. Ночью их окружили, но неудачно — весь отряд успел выскользнуть, разбежавшись поодиночке по ближайшим сёлам в ожидании удобного момента. Засунув винтовку в заметный стог сена, Степан отправился в путь свободным гражданином, но был задержан и доставлен на допрос. Он так спокойно и наивно уверял, что господин офицер имеет дело с невинным парнем изон того села, что офицер заколебался и назначил черкесу провести его в село и выяснить, действительно ли он там живёт и зачем пошёл в поле, а если нет — то расстрелять его у сборного пункта в назидание остальным.

Чёрный патлатый черкес в папахе, выкрикивая страшнейшие угрозы, сел на коня, для верности опоясал парня нагайкой и гнал перед собой, пообещав застрелить, как бешеного пса, при первой же попытке к бегству. Но, отойдя на версту, Степан, клянясь всеми богами и отцами в своей невиновности, предложил угрюмому всаднику в доказательство свою бритву, которую он носил за голенищем. Тот убедился в его миролюбии, дал ему по плечам нагайкой и велел убираться к чёрту. Но Степан, зная их весёлые привычки, не двинулся с места, пока черкес не уехал настолько далеко, что не мог бы достать его пулей в спину. А самое удивительное — через неделю, когда повстанцы, всё же собравшись, дали деникинцам победный бой, Степан увидел того самого черкеса мёртвым на поле и вытащил у него из кармана свою собственную бритву. Этот случай, сам по себе интересный, он углубил, придав ему почти символическое значение.

Бритва в его композиции изначально принадлежала фронтовому офицеру, олицетворению царизма, но в начале революции офицера убили, и бритва перешла к победителю — стороннику Временного правительства. У того её отнял петлюровец, вскоре уступивший её красному повстанцу, который на мгновение потерял её перед деникинцем, но тут же забрал назад — уже навсегда, как законный владелец. Судьбу своей бритвы он вознёс до уровня истории гражданской войны, сделал её символом борьбы за власть, но эту канву нужно было вышить блестящими нитями, наполнить движением и жизнью, чтобы воплотить идею. По дороге он обдумывал эпизоды и детали, черпая их из собственного военного опыта.

Деревянные часы в кухне показывали без четверти час, когда Степан вошёл в дом, тихо зажёг лампу, поспешно достал бумагу и сел за стол писать, погружаясь в поток образов и слов. В половине третьего он закончил, не перечитывая, спрятал рукопись, лёг, ещё несколько минут витал в хрупких грёзах — и заснул каменным сном.

VIII

Управившись с коровами и выполнив все хозяйственные обязанности по уже заведённому распорядку, Степан прочёл свой рассказ и остался полностью доволен. Прекрасный рассказ. Глубокий и умный. И он его написал! Парень любовно перелистывал страницы — вещественное доказательство своей одарённости и залог будущей славы. Исправив кое-какие недочёты и переписав начисто, он задумался о дальнейшей судьбе своего произведения. Прежде всего, его нужно подписать, связать с собой определённым именем. Он знал, что некоторые писатели берут себе другое имя — так называемый псевдоним, или «псевдомін», словно монахи, отрекающиеся от мира и самих себя со всеми признаками. Так, например, сделал Олесь. Но Степану этот путь был отвратителен.