Город

У человека шесть свойств: тремя он подобен животному, а тремя — ангелу. Как животное — человек ест и пьёт, как животное — он размножается, и как животное — испражняется; как ангел — он разумен, как ангел — он прямоходящ, и как ангел — говорит на священном языке.

Талмуд. Трактат Авот

Как можно быть свободным, Евкрит, если у тебя есть тело?

А. Франс. Таис

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Казалось, плыть дальше было уже некуда.

Впереди Днепр будто остановился в неожиданной заводи, окружённой зелёно-жёлтыми предосенними берегами — справа, слева и прямо. Но вдруг пароход повернул, и длинная спокойная лента реки потянулась дальше — к едва заметным холмам на горизонте.

Степан стоял у перил на палубе, невольно вглядываясь в эту даль, и мерные удары лопастей пароходного колеса, глухие слова капитана у рупора отнимали у него силу думать. Его мысли тоже замирали в том туманном отдалении, где незаметно исчезала река, словно горизонт был последней границей его стремлений. Парень медленно оглядел ближние берега и немного смутился — на повороте справа появилось село, доселе скрытое за лугом. Августовское солнце смывало грязь с белых хат, расчерчивало чёрные дороги, что тянулись в поле и терялись где-то вдали, посинев, как сама река. И казалось, этот исчезнувший путь, слившись с небом в бескрайней равнине, другой ветвью возвращался в село, неся ему впитанное простором. А третий путь, скатываясь к реке, приносил в село свежесть Днепра. Оно дремало посреди солнечного дня, и в этом сне была тайна — среди стихий, питавших его своей мощью. Здесь, у берега, село казалось подлинным порождением просторов, волшебным цветком земли, неба и воды.

Его село, то, что Степан оставил, тоже стояло у берега, и теперь он бессознательно искал родства между своим и этим, случайно встретившимся ему на большом пути. И радостно чувствовал, что это родство есть, и что в эти дома, как и в оставленные, он бы вошёл как хозяин. С грустью смотрел, как оно тает, отдаляясь с каждым движением машины, и вот уже полоска мерзкого дыма скрыла его совсем. Тогда Степан вздохнул. Может быть, это было последнее село, которое он увидел перед городом.

Он ощущал в душе неясное волнение и слабость, будто оставил в своём селе и во всех тех, что видел, не только прошлое, но и надежды. С закрытыми глазами он отдался тоске, что убаюкивает душу.

Когда он выпрямился от перил, то увидел рядом Надийку. Он не услышал, как она подошла, и обрадовался, хотя и не звал её. Он тихо взял её за руку. Она вздрогнула, не поднимая головы, смотрела на веерообразную волну, которую рассекал нос парохода.

Они жили в одном селе, но были до сих пор едва знакомы. То есть он знал, что она существует, что учится и не выходит на улицу. Несколько раз видел её в сельском клубе, где заведовал библиотекой. Но здесь они встретились как бы впервые, и общая судьба сблизила их. Она, как и он, ехала учиться в большой город, у них обоих в карманах были командировки, а впереди — новая жизнь. Вместе они переходили границу будущего.

Правда, ей было немного увереннее — она хвасталась, что родители будут посылать еду, а он рассчитывал только на стипендию; она ехала жить к подругам, а у него был лишь рекомендательный лист от дяди к знакомому лавочнику; у неё и характер был живее, а он был сосредоточенным и вроде бы вялым. За свои двадцать пять лет он побывал и пастушонком-приймаком, потом — просто парнем, затем — повстанцем, а в конце — секретарём сельбюро Союза лесных и земельных работников. Только одним он имел перед ней преимущество — был способным и не боялся экзамена. За день на пароходе он успел объяснить ей много непонятного из социальных наук, и она с восхищением слушала его приятный голос. Отойдя от него даже на мгновение, уже ощущала странную тоску и новые, пока неясные экономические вопросы. А когда он начинал их излагать — ей хотелось, чтобы он рассказал о чём-то другом: о своих мечтах, о том, как жил в те годы, когда они ещё не были знакомы. Но она лишь благодарила его за пояснения и убеждённо добавляла:

— О, вы обязательно получите стипендию! Вы такой умный!

Он улыбался — ему было приятно слышать похвалу и веру в свои силы от этой синеглазой девушки. И правда, Надийка казалась ему красивее всех женщин на пароходе. Длинные рукава её серой блузки были милее ему, чем голые руки других; воротничок оставлял на виду лишь узенькую полоску кожи, в то время как другие без стеснения выставляли напоказ плечи и линию груди. Её туфли были округлыми, на умеренных каблуках, и колени не выскакивали из-под юбки. В ней привлекала его непритворность, близкая его душе. К тем другим женщинам он относился с лёгким высокомерием и настороженностью. Чувствовал, что они его не замечают, даже презирают за его ветхий френч, рыжий картуз и выцветшие штаны.

Ростом он был высок, телосложением крепкий, лицо смуглое. Молодые мягкие волоски, не сбритые уже неделю, придавали ему неопрятный вид. Но брови были густыми, глаза — большие, серые, лоб — широкий, губы — чувствительные. Тёмные волосы он зачёсывал назад, как многие селяне и некоторые поэты.

Степан держал руку на тёплых пальцах Надийки и задумчиво смотрел на реку, на песчаные крутые берега и одинокие деревья. Вдруг Надийка выпрямилась, махнула рукой и сказала:

— А вот и Киев близко.

Киев! Это тот самый большой город, куда он едет учиться и жить. Это то новое, во что он должен войти, чтобы осуществить свою давнюю мечту. Неужели Киев и правда уже близко? Он смутился и спросил:

— А где же Левко?

Они оглянулись и увидели на корме группу крестьян, устроившихся там на обед. На разложенной свитке перед ними лежали хлеб, лук и сало. Левко, студент-агроном из их же села, тоже сидел с ними и ел. Он был добродушный и немного полноватый для своего роста, из него получился бы отличный батюшка, а теперь — образцовый агроном. Сам из крестьян в четвёртом поколении, он знал, как помочь крестьянину — то ли словом, то ли делом. Учился аккуратно, всегда носил чумарку и больше всего любил охоту. За два года голодного прозябания в городе он окончательно вывел для себя главный закон существования. Из революционного лозунга «кто не работает, тот не ест» он сформулировал свой категорический принцип: «кто не ест, тот не работает» — и применял его к каждому случаю. Крестьяне на пароходе охотно угощали его своими нехитрыми яствами, а он рассказывал им интересные вещи: про планету Марс, сельское хозяйство в Америке и про радио. Они удивлялись и с осторожным, слегка насмешливым недоверием расспрашивали его об этих чудесах и о Боге.

Левко подошёл к своим молодым товарищам, улыбаясь и немного покачиваясь на коротких ногах. Улыбаться и быть в хорошем настроении было его главной чертой, критерием отношения к миру. Ни бедность, ни учёба не смогли убить в нём доброжелательности, выработанной под тихими вербами села.

Степан и Надийка уже связывали свои узлы. Ещё один поворот руля — и за последними песчаными холмами по левую сторону реки легли серые полосы города. Пароход протяжно загудел перед разведённым понтонным мостом, и этот пронзительный звук отозвался в сердце Степана болью. На миг он забыл о своих, казалось бы, сбывающихся мечтах и с тоской смотрел на струю белого пара над гудком, что давал последний сигнал его прошлому. Когда свист вдруг смолк, в душе его стало тихо и пусто. Где-то внутри он ощутил нелепый прилив слёз, совсем неуместный ни к его возрасту, ни к положению, и удивился, что эта влага ещё не высохла в нужде и труде, что она затаилась и вот теперь, неожиданно и не к месту, зашевелилась. Это так поразило его, что он весь покраснел и отвернулся. Но Левко заметил его волнение. Он положил руку ему на плечо и сказал:

— Не горюй, парень!

— Да я и не горюю, — неловко ответил Степан.

Надийка засыпала Левко вопросами. Он должен был назвать ей каждый холм, каждую церковь, чуть ли не каждый дом. Но Левко оказался не слишком сведущим в местности. Лавру, правда, он узнал, памятник Владимиру тоже, а вот в том, что и холм тот зовётся Владимирским, он не был уверен. В Киеве он вращался в ограниченном и чётко очерченном кругу — улица Ленина, где он жил, и институт. С этого маршрута он почти не сходил, разве что трижды за зиму бывал в 5-м Госкино на американских трюковых фильмах или время от времени ездил на охоту по линии Киев — Тетерев. Поэтому он не мог удовлетворить всё растущее любопытство Надийки. Группы зданий, такие крохотные и забавные издалека, захватывали её, и она радостно смеялась от мысли, что ей предстоит там жить.

Но её внимание быстро переключилось с города. Она смотрела на моторные лодки, что бодро тарахтели по реке, на обычные лодки, в которых полуголые загорелые спортсмены напрягали мускулы и весело покачивались на волне от парохода. Смелые пловцы кидались чуть не под самое колесо и радостно кричали. И вдруг мимо парохода белым призраком пронеслась трёхмачтовая яхта.

— Смотрите, смотрите! — вскрикнула девушка, засмотревшись на необычные треугольные паруса. На палубе яхты было трое парней и девушка в вуали. Она казалась русалкой из старинных сказок — ей и позавидовать было невозможно.

Чем ближе к Киеву, тем оживлённее становилось движение на реке. Впереди лежал пляж — песчаный остров посреди Днепра, куда три моторки без устали перевозили купальщиков. Город стекал с холма к этому берегу. С улицы Революции широкими ступенями к Днепру спускалась пёстрая волна юношей, девушек, женщин и мужчин — бело-розовый поток подвижных тел, предвкушающих наслаждение солнцем и водой. Среди этой толпы не было грустных — тут, на окраине города, начиналась новая земля, земля первобытной радости. Вода и солнце принимали всех, кто только что оставил перья и весы — каждого юношу, как Кия, и каждую девушку, как Лыбедь. Месяцами угнетённые в одежде белые тела выходили из заточения, покрывались бронзой в горячем песке, как дикие люди, затерянные где-то на берегах Нила. Здесь, на мгновение, каждому возвращалась первобытная, обнажённая жизнь, и лишь лёгкие купальники напоминали о тысячелетиях.

Контраст между мрачными строениями на берегу и этой беззаботной купальней казался Надийке ярким и чарующим. В этих противоположностях она чувствовала размах городской жизни и её возможности. Девушка не скрывала своего восторга. Её ослепляла пестрота купальников, гамма тел — от бледно-розовых, только что выставленных на солнце, до буро-чёрных, уже закалённых в палящем зное лета.