Город Страница 11

Прежде всего, его фамилия вовсе не такая, чтобы её стыдиться, она даже современная, если хотите. А во-вторых — зачем прятаться? Пусть все знают, что Степан Радченко пишет рассказы, что он — писатель, выступает в Академии и получает аплодисменты. Пусть в сельском клубе будет его книга, и пусть товарищи, которых он оставил, удивляются и завидуют ему!

Но, взявшись подписывать, он заколебался — если фамилия ему была вполне по душе, то вот имя — Степан — немного смущало. Слишком уж оно было не только простым, но и каким-то затёртым, грубым. Парень долго размышлял, колеблясь между желанием сохранить своё имя полностью и сделать подпись звучной и блистательной. Он перебрал множество имён, и вдруг ему пришла в голову прекрасная мысль — немного изменить своё собственное имя, придать ему нужную торжественность, изменив всего одну букву и ударение. Он решился, подписался и стал из Степана — Стефаном, получив себе новое крещение.

Судьба каждого произведения — быть, если возможно, напечатанным, чтобы попасть к читателю и очаровать его. Рассказ Стефана Радченко, писателя, подававшего большие надежды, а ещё большие на себя возлагавшего, по мнению самого автора, тоже должен был украсить страницы какого-нибудь журнала — и как можно скорее. Из журналов он по своей сельклубной практике знал только «Червоний шлях», выходивший в Харькове, — туда и следовало бы отправить это замечательное произведение. Но потребность немедленно, сию же минуту услышать вердикт со стороны так овладела молодым писателем, что он решил — сегодня же дать рассказ прочитать кому-то знающему. Кому именно? Михаилу Светозарову, тому самому критику, что так блестяще выступал вчера с трибуны, так захватил всех и вызвал бурю оваций. Ему, только ему! Он прекрасно разбирается в литературе, он обязан быть чутким к каждому новому дыханию, тем более к такому свежему, он должен поддержать новичка, наставить, посоветовать. Это, в конце концов, его долг и призвание. Образ критика в пылком воображении юноши становился добрым божеством, которое с благосклонностью примет его первые литературные жертвы.

И Степан решил обратиться к нему. Он, правда, не знал его адреса, но творческая изобретательность сразу подсказала, что его можно узнать в адресном бюро. Как удобно жить в городе! Сколько тут преимуществ! Расспросив у Тамары Васильевны, где именно находится это бюро, Степан перед обедом поспешил туда и за гривенник узнал путь к литературным вершинам.

После обеда он вышел за ворота уверенной походкой человека, который нашёл своё место в джунглях мироздания. Легко проходил квартал за кварталом, рассеянно останавливаясь перед витринами и афишами, будто бы вовсе не спешил. Проходя мимо скверов на Владимирской улице напротив памятника Хмельницкому, он зашёл и сел на скамейку среди детей, которые скакали тут, бегали наперегонки и подбрасывали мячи. Их веселье заразило его. Задержав мяч, случайно подкатившийся к его ногам, парень так высоко подбросил его, до уровня крыш, что ребятня весело захлопала и закричала, кроме самой хозяйки, которая уже не надеялась вернуть свою игрушку с небес. Но мяч, словно бомба, рухнул с высоты, вызвав новый взрыв бурного восторга. Все наперебой сунули Стефану свои мячи, чтобы и они тоже взмыли так же головокружительно, а он, взяв сразу три, стал подбрасывать их вместе, как цирковой жонглёр, невероятно удивив своих маленьких поклонников.

В этом кругу он переживал сладкие минуты, не затенённые ни мыслями о будущем, ни воспоминаниями о прошлом, чувствовал в себе странный прилив бытия, радость которого исходила сама из себя, не требуя ни надежд, ни планов. Он ощущал себя птицей, зависшей в воздухе на расправленных крыльях, охватывающей крошечным глазом пышную землю; цветком, что утром раскрывает макушку и проливает аромат навстречу солнцу.

Он пошёл дальше, попрощавшись с детьми, которые кричали ему вслед, и всё вокруг радовало его взгляд — старая колокольня Софии, трамваи, волнистая улица, обсаженная каштанами. У оперы он остановился ещё послушать украинские песни в исполнении двух женщин и слепого старика — представителей искусства, вышедшего на улицу, — а потом свернул на Нестеровскую улицу, куда вели его стремление и указания адресного бюро. Чем ближе он подходил к заветному дому, тем больше в нём пробуждалось — не волнение — неприятное чувство, похожее на то, что испытывает женщина, когда ей нужно раздеваться перед врачом. Он торопливо подбирал слова, которые должен был сказать:

«Извините, я написал рассказ и пришёл к вам, чтобы вы его послушали».

Нет, лучше так:

«Извините, что беспокою вас, но я хотел бы узнать ваше мнение о рассказе, который написал».

Дом, в котором жил великий критик, тоже был велик и имел два флигеля во дворе. Полагаясь на свою интуицию, Степан поднялся на пятый этаж первого дома, но последняя квартира там имела двенадцатый номер вместо нужного восемнадцатого. Тогда он, расспросив во дворе, пошёл во второй флигель, начиная уже волноваться. Постучав кулаком в дверь, он стал ждать, и сердце у него колотилось куда громче, чем он ударил. Он постучал ещё раз, сам испугавшись своей настойчивости.

— Кого вам? — спросила женщина, открыв дверь.

— Простите, что тревожу вас... — начал Степан, не узнавая собственного голоса. — Я хочу видеть... — Он запнулся, забыв фамилию. — Я хочу видеть... критика...

— Критика? — удивилась женщина, придерживая на груди капризный пеньюар.

— Ну, он статьи пишет, — пояснил парень, изнемогая под тяжестью крестного часа... — Михаила...

— Михаила Демидовича Светозарова? Профессора? — с облегчением сказала женщина, впуская его. — Да, да, это сюда.

Она повела по тёмному коридору парня, который дрожал, как вор-подмастерье, впервые полезший ночью на кражу.

— Миша, к тебе кто-то.

Парень вошёл в комнату, где у окна за столом, среди груды книг, сидел сам великий критик и писал, не поднимая головы. Степан остановился у края ковра, лежащего на полу, и с благоговейным страхом скользнул взглядом по большим книжным шкафам, тянувшимся вдоль стен. Почтительный трепет прошил его холодком в этом святилище, и он был готов простоять так час, два, сколько угодно, ощущая что-то величественное и головокружительное.

Наконец великий критик закончил переливать свою мысль на бумагу и вопросительно взглянул на парня, чей взгляд этот взор пронзил, как страшный штык.

— Простите, — сказал он, кланяясь, — вы товарищ Михаил Светозаров?

Сознавая неуместность такого вопроса, он постарался хотя бы проглотить слово «товарищ».

— Я Светозаров. А в чём дело?

— Я вот написал рассказ... — начал парень, но осёкся, увидев на лице критика неприятную гримасу.

— Мне некогда, — ответил критик. — Я занят.

Этот уничижительный ответ пригвоздил Степана к месту. В мучительном холоде, обуявшем его, он понял одно — его не хотят слушать.

Поскольку он не двигался, критик счёл нужным повторить, подчёркивая слоги:

— Я за-нят.

— До свидания, — глухо сказал Степан.

Выйдя со двора, он пошёл наугад по незнакомым улицам, неся на сердце невыносимое бремя бессильной ярости. Никогда ещё он не чувствовал себя столь униженным и растоптанным. Нахальные слова этого книжного червя легли на него, как позорные плевки. Ну пусть ему некогда — но мог бы назначить время! Пусть бы вообще отказался — но хотя бы посоветовал, куда обратиться! И какое он имеет право так разговаривать? О, как до крови уязвил его этот заносчивый тон, этот барский тон помещика от литературы!

Идя с опущенной головой, он плёл неясные мысли о мести. Он мог бы ударить этого слизняка, разбить его наглое пенсне, таскать по полу его ухоженное тело, ведь физическое превосходство было за ним. И потому, что только такой способ отмщения он мог себе представить, осознание собственной бессилия ещё больше изматывало. В нём снова просыпался крестьянин с глухой враждебностью ко всему, что выше его.

Оказавшись где-то у парка, он зашёл и сел на крайнюю скамейку. Спустя немного, оглянувшись, он узнал место — это был Златовратский сквер с двумя ограждёнными кучами разваленного камня, что и дали ему название. Охваченный приступом всепожирающей ненависти, он пробормотал, криво усмехаясь:

— Тоже мне... Золотые ворота!

Неожиданная рана заслонила все мысли юноши. Ощущение, что вышел из дома он пышным Стефаном, а возвращается затюканным Степаном, не покидало его. Он тупо смотрел на проходивших мимо людей, видя в каждом из них тайного врага.

Листва деревьев стремительно темнела, плеск фонтана усиливался в сгущающихся сумерках, и густой вечер медленно опускался над кустами. Вдруг вспыхнули фонари. В своём углу парень давно уже остался один. Дневные посетители сквера — добродетельные папаши с газетами и мамаши с колясками — растаяли здесь вместе с последним лучом света. На смену им слетались ночные мотыльки и их ловцы.

Степан встал, вынул свой рассказ и порвал его на куски.

— Будь ты проклят, — сказал он.

Он направился к Надейке, хотя ему было всё равно — видеть её или нет. Но он пришёл бы к ней после победы, значит, должен прийти и после поражения. Она радостно встретила его в своей косынке на углу улицы — ждала, гуляя.

Она вскинула голову, увидев его, и восторженно засмеялась, но он холодно поздоровался:

— Здравствуй, Надейка.

Они пошли в Царский сад, и девушка, смеясь, счастливо рассказывала о первом дне лекций в техникуме. Он сжал губы. В его институте, вероятно, тоже уже начались занятия. Ну и пусть себе! Он замкнулся мгновенно и угрюмо взирал на мир через добровольную решётку. Смех Надейки стал ему невыносим, её весёлость — оскорбительна. Вдруг в нём вспыхнула отвращение к девушке — и это чувство было ему приятно.

— А что пишет Семён? — спросила Надейка, ещё не чувствуя его настроения.

— Ничего не пишет, — ответил он.

Впрочем, он и правда этого не знал — письмо от сельского приятеля он ещё не читал.

Надейка удивлённо посмотрела на него.

— Ты сегодня странный, Степанку, — несмело сказала она.

Он не ответил. И они молча дошли до подножия Царского сада. Это молчание обидело девушку, и она остановилась, сдерживая слёзы.

— Я пойду домой, если ты меня не любишь…

Степан дёрнул её за руку.

— Люблю. Пошли.

Он чувствовал над ней власть и хотел, чтобы она подчинялась. Вся его досада сосредоточилась на ней, и, возможно, он ударил бы её, если бы она решилась возразить.