Город Страница 14

Опыт подсказывал ему, что больше всего ловит не тот, кто хватает, а кто готовится к наскоку по методам долгой осады. Провалившись несколько раз на тонком льду, промокнув и продрогнув в этих холодных купелях, он хотел быть осторожным и на время вовсе остановился, считая любое движение опасным.

На следующий вечер Максим позвал парня к себе в дом — решительно настроившись всё-таки выдать ему книги. Хозяинский сын был в совершенно необычном для него приподнятом настроении, много говорил и часто смеялся. Подав Степану книги и нужные советы, он весело сказал:

— Вот вы удивились, что я, мол, получаю такие деньги, а не женюсь. Скучно, думаете, и некуда деньги девать. А вот взгляните, — он указал на свою библиотеку. — У меня много книг. Я люблю их покупать и читать тоже. А знаете, есть такие, что покупают и не читают. Просто ставят на полку. Смешно, правда? Вообще в жизни много смешного. Вы ещё молоды — я не говорю, что вы глупы, упаси бог! Но со временем увидите, что читать книги куда интереснее, чем самому делать то, что в них написано.

Он усадил парня за письменный стол и зажёг на нём лампу с красным абажуром, погасив верхний свет. Тени легли по углам комнаты, и Степан, отведя взгляд от светлого круга на столе, погрузил его в темноту, что придаёт словам и вещам особую глубину. Максим сел напротив него.

— Потом, — продолжал он, — в жизни никогда не бывает так, как написано в книгах. Вы усмехаетесь, а это правда. И вы тоже это поймёте со временем. Я же не говорю, что "этого не бывает", просто — не бывает *так*. В книгах всё собрано, подогнано, подкрашено. В жизни — как есть, а в книгах — как должно быть. Скажите: что интереснее? Вот вы идёте к фотографу и говорите: «Сфотографируйте меня красавцем». И посылаете фото знакомым, которые вас давно не видели и, может, не увидят уже. Что для них лучше — увидеть вас вживую? Я не говорю, что вы урод, это так, к примеру. Закурите.

Он подвинул к парню кожаный портсигар.

— Вот ещё на что уходят деньги — люблю хороший табак. Знаете, во времена военного коммунизма все махорку курили, лишь бы курить. А я — нет. Такие сигареты редко где найдёте. Это выдержанный табак, слегка ароматизированный опием…

— Это же вредно, — заметил Степан, закуривая.

— Всё вредно! Дышать тоже вредно — вы сжигаете кровь. Не дышите — может, дольше проживёте! Думаете: не буду делать то, что вредно — дольше проживу. А попробуйте подумать так: буду делать вредное — может, жить будет приятнее.

— И без опия жить интересно, — сказал Степан. — Вот тут, в городе, скажу вам, нужны деньги, работа. О, если бы деньги! А опий... это для тех, кому больше нечем жить... кто пустой, хилый…

— Прекрасно! У вас здоровый ум! — ответил Максим. — Вы думаете, силу человека можно измерить динамометром? А полноту жизни — в килограммах? Вы наивны. Когда вы заговорили о женитьбе, я и подумал — наивны.

— Значит, по-вашему, все, кто женится — наивны?

— Не те наивны, кто женится, а кто думает, что *нужно* жениться. А те, кто женится — вовсе не наивные. Это несчастные, если хотите знать. Вы за свою жизнь видели хоть одну счастливую пару? Только честно! Нет? Я тоже. Как вам такая организация? Хотите, я вам кое-что покажу? — спросил он таинственно. — Только это — секрет.

Он вынул из ящика коробочку и открыл её. На бархате лежало плоское золотое кольцо с несколькими мелкими бриллиантами вокруг крупного рубина.

— Вам нравится? — возбуждённо говорил он. — Знаете, кому я его подарю? Маме. Сегодня у мамы день рождения. Не думайте, что у нас будут гости! У нас не принято праздновать именины или дни рождения. Мы живём тихо, никто к нам не ходит — вы, наверно, заметили?

Степан нерешительно взял драгоценность в руки и рассматривал её на ладони. Бриллианты искрились и сверкали в рубине, который впитывал их блеск и отдавал глухим, кровавым сиянием.

— Очень красиво, — сказал он, осторожно положив кольцо обратно в коробочку.

— Вы бы хотели такое подарить своей маме, правда? — продолжал Максим. — Знаю, вы сирота. Хотите, скажу вам ещё кое-что? Мы вас приняли только потому, что вы сирота. У нас не любят чужих, мы привыкли быть одни. И знайте: не приняли бы вас ни за что. Но когда я прочитал в письме, что у вас нет родителей, я сразу сказал — надо приютить. У кого нет матери, тому надо помочь.

— Спасибо, — пробормотал парень, ощущая от этого откровенного благодеяния и тепло, и стыд, и щемящую боль.

— Ну, обижаюсь. Мне уже жаль, что я сказал вам об этом. А я ведь правда думал о вас. И сам придумал — поручить вам наше хозяйство. Это же лучше, чем по бурсам шататься, правда? И маме помощь, к слову. Только вы не благодарите, ради Бога, и забудьте, забудьте об этом!

Потом хозяин показал ему несколько сокровищ своей библиотеки — диковинные издания петровской эпохи, украинские книги с гравюрами первой половины XIX века и огромную коллекцию почтовых марок в пяти толстенных альбомах — плоды неустанного собирания с детства. Он рассказал Степану о Всемирном обществе филателистов, членом которого давно был, и теперь вёл переписку с корреспондентами по всему свету, снабжая их ценными марками времён революции.

— Знаете, — сказал он, — я мог бы найти приют где угодно — в Австралии, в Африке, на Малайских островах, только бы поехал. Устав нашего общества велит каждому принимать всех сообществовцев. Но я никогда не выезжал из Киева, — добавил он.

Степан принёс от него в кухню кучку статистик, экономических географий и коммерческих арифметик, сложив всё это в угол — до будущего употребления. Как всегда, ближе познакомившись с человеком, он сразу замечал его неизбежные смешные стороны и терял часть уважения. Так и добродушного Максима он про себя определил как чудака, видя в нём нечто родственное тому сумасшедшему учителю, с которым познакомился несколько недель назад у Левка.

«Ну и люди! — думал он. — Что им надо? Жили бы себе просто — нет, всё с выкрутасами».

Он так думал, хотя и сам с отчаянием искал какого-то «выкрутаса», потому что жить просто человек абсолютно неспособен.

Но больше всего поразило Степана упоминание о его сиротстве, что неожиданно ему так помогло. И вправду, его мать умерла, как говорили, когда ему было всего два года, и память не сохранила о ней ни единого воспоминания. Потому его детская тоска во время обид и боли уносилась в мечты, ширилась по степям и рощам, уносилась в неведомую даль. Потом ему и вовсе перестало казаться, что мать когда-то существовала так, как существуют другие женщины, что рожают. И та странная нежность, что звучала в сыновнем голосе Максима, пробудила теперь в юноше гнетущую тоску по той, кто была бы ему ближе всех и дороже всех. Ах, если бы у него была мама — не был бы он таким одиноким! Он с ужасом думал о судьбе матерей в деревнях, что ютятся в уголках у сыновей, лишние рты, презираемые невестками и внуками, — и тем ярче мечтал, как бы сам он почитал и любил свою. Но он потерял её навсегда, без малейшего следа, и внезапное осознание этой утраты подчеркнуло теперь его оторванность от мира, в котором у него не было ни первой связи, ни самой элементарной преемственности. Лёжа перед сном, он словно стал меньше, словно вновь стал ребёнком под влиянием этих воспоминаний. Неудержимая тоска по матери продлила в нём ощущение когда-то услышанных её песен и ласк над колыбелью, и он страстно воображал себе свою вымышленную мать, чьи прекрасные черты на миг возвращались, чтобы тут же снова исчезнуть в провале смерти.

Утром Степан, в основном под влиянием принесённых накануне книг, что стали для него живым упрёком, решил, что хватит валять дурака — взял бумагу и карандаш и, наконец, отправился в институт. Но, увидев улицу и прохожих, особенно услышав громкие церковные колокола, он убедился: сегодня воскресенье. Он совсем потерял счёт дням — и это страшно его рассмешило.

— Вот тюхтяй! — подумал он. — Ну ладно, завтра уж точно начну учиться.

Но он ошибся на целый день и узнал это на собственной шкуре — понедельник оказался днём чрезвычайно тяжёлым, и начинать дело с него явно не стоило. Потому что в воскресную ночь с ним случилось неожиданное происшествие — одно из тех, что оставляют в формировании человека несмываемые следы и, затаившись под наслоениями прочего, хранят в себе искру — как свет фонаря на резком повороте человеческой жизни.

Вечером Степан внимательно сел читать вступление к статистике — науке на удивление проницательной, которая безошибочно рассчитывает, каковы у каждого шансы попасть под трамвай, заболеть холерой или стать гением. Но до этих поучительных разделов парень ещё не добрался, и, когда деревянные часы — украшение его кабинета — показали десять, он почувствовал полное право задремать и этим разом разрешить все вопросы прошедшего дня.

Он заснул и проснулся от тихого шелеста у кровати. Вскочив и распахнув глаза, он увидел в полумраке, что мерцал возле единственного окна, белую фигуру — огромную в тьме перед сонными глазами. Он вскочил и хрипло спросил:

— Кто это?

Вор? Призрак? Сон?

Но фигура молча приближалась, и парень не узнал её, а как-то сразу догадался — это хозяйка. Что случилось? Пожар? Внезапная смерть? Но, не успев спросить, он почувствовал прикосновение горячей руки к лицу, к шее, к груди. Потом — обеих рук. Прерывистое, будто сдерживаемое дыхание склонялось к нему, остановилось и легло на губы сухой, пылающей печатью. Женские руки обвили его тело, и к груди его прижался тёплый, дрожащий мягкий ком. Объятый безумным ужасом, Степан отпрянул и прижался к стене, словно хотел слиться с ней и исчезнуть.

— Что вы? Что вы делаете? — лепетал он, захлёбываясь.

Всё его тело окаменело от напряжения, страх сковал его руки в бесчувственные обрубки. Он дышал резко и тяжело, холодным, терпким воздухом.

Она тихо ушла, и Степан, как во сне, услышал лёгкий скрип двери. Жизнь понемногу возвращалась в него, сердце успокаивалось, он пошевелился и несмело вытянулся на кровати навзничь. Ноги всё ещё дрожали, а кровь звенела в ушах. Постепенно он начал осознавать случившееся — после животного страха, что пронизал его насквозь и потряс.

— Что это было? Как так? — бормотал он, водя руками в воздухе.

Вместе с осознанием возвращался на его губы поцелуй, что он оборвал, — прикосновение груди и сладостное обвитие обнажённых рук.