Город Страница 15

Голые! Как поздно он это понял! Ведь всё её тело — разгорячённое, отзывчивое тело — было отделено от него лишь тонкой тканью сорочки. А он оттолкнул его, как трус, вместо того чтобы окунуться в него, вместо того чтобы познать в его глубинах сокровенное, изнуряющее тепло! Что его остановило? Грех? Ощущение вины перед кем-то? Угрызения совести? Что ему, в конце концов, вся эта липкая дребедень, эти колючки суеверной морали, раскиданные по дороге? Нет, только мальчишеский испуг — другого объяснения он не находил.

Остыв на минуту, его кровь уже закипала вновь, расширялась, наполняя жилы, и молодое сердце рванулось с полной мощью вперёд. Воображение, услужливое и пылкое, рисовало образы, отвратительные только для других, но не для того, кто сам горит, — в огне собственной фантазии совесть теряет власть. Охваченный жгучей жаждой наслаждения, он осторожно приподнялся и вздрогнул, коснувшись босой ногой холодного пола. На цыпочках подошёл к двери, ведущей в покои Гнидых, и тихонько попытался открыть её, но она лишь приоткрылась настолько, насколько позволяла задвижка изнутри. Степан, охваченный безумием, хотел постучать, но поднятая рука бессильно опустилась. Что ж, сам виноват!

Комната душила его. Выйдя в одном белье на крыльцо, он сел и опёрся локтями на колени. Холодный воздух не приносил облегчения. Страх и напряжение оставили в сердце глухую боль. Раскаяние за несвершённый грех — именно за то, что **не** совершил его, — не отпускало, гложа и мучая. Он называл себя дураком, трусом, ничтожеством. И не только потому, что неудовлетворённое тело наполнилось горечью, но и из неясной догадки, что обладание этой пышной, выше и зрелее его женщиной могло бы укрепить его дух, уверить в себе, как после победы, что открывает самому герою его цену.

Утром Степан, взвинченный и невыспавшийся, мрачно слонялся по двору, тосковал, закуривал всё новые папиросы, истощая запасы своей махорки. Хотя был уже будний день, и институт распахнул двери для его прилежания, одна мысль о нём вызывала в Степане острую отвращение. Что там институт! В сравнении с ночной историей это казалось простым и доступным. А желание той женщины, о которой он ещё вчера и подумать бы не осмелился, превратилось в жгучую жажду, приправленную непреодолимым любопытством, ставшей, в конечном счёте, раздражающим вопросом его самолюбия. Стоило лишь представить, что эта женщина может ему не достаться — и ярость обжигала, вырывая самые обидные слова: распутница. Блудливая баба. Даже шлюха.

А между тем он был бы готов молить её на коленях, если бы она хотя бы раз улыбнулась ему, подала хоть малейший знак. Но, сталкиваясь с ним на кухне, она была такой же, как вчера, позавчера, неделю назад — не выдав ни единой мелочи, ни одного движения, что выдало бы её ночной визит. Это казалось ему бездной лицемерия, глубиной порочной испорченности. Она же сама приходила! Конечно. Так чего же теперь возносится? Почему надменна? Неизвестно. Придёт или нет? Парень прекрасно понимал, что обидел её своим поступком, что нужно было что-то сказать или сделать. Но что? Как? — он не знал, не решался, опасаясь навредить себе и неудачным действием окончательно всё разрушить вместо того, чтобы уладить.

Он вошёл в кухню так тихо, что даже шагов не было слышно. Тамара Васильевна возилась с обедом, стоя к двери спиной, и парень зашёл, не привлекая внимания. Скованный сознанием своего унижения и охваченный тоскливой, почти нищенской страстью, он пожирал глазами линии её спины и ног — то с мольбой, то с невыносимым вожделением. Когда она обернулась и увидела его, он заметил на её лице боль и враждебность, вспыхнувшие на миг и тут же скрытые под маской непоколебимого спокойствия. Но и этого краткого взгляда ему было достаточно — он заглянул в её душу.

— Приходите сегодня, приходите, — прошептал он едва слышно, хотя никого постороннего дома не было. Ни один мускул не дрогнул на её лице под его пристальным взглядом. Она отвернулась, а Степан выскочил из кухни и яростно хлопнул дверью.

Обедать он домой не пришёл — не без надежды подчеркнуть этим свою тоску — вернулся уже в полной темноте, целый день бродив по берегу Днепра, и сразу лёг спать, снова давая понять, что ждёт. Часы тянулись бесконечно; потолок и вся с виду мирная постройка крамаря будто висели на волоске от крушения от взрывов его нетерпения. И когда она, наконец, пришла, парень принял её с полнотой юношеской страсти и тем неисчерпаемым запасом сил, что принёс с собой в город.

XI

Последние дни лета использовали остатки своих прав. Конец сентября — утра стали пасмурными, но в полдень вспыхивало солнце, наполняя воздух весенними миражами и на время задерживая падение листвы. Но ночью ветер срывал её и разносил по улицам, доставляя хлопоты дворникам. На этих жёлтых застольях осени город вступал в полосу своего бурления, просыпаясь после летней спячки. Лихорадочно начинались культурно-просветительские, клубные и театральные сезоны, оживали всевозможные учёные и полуучёные общества, возвращаясь с отпусков и домов отдыха. Книжные магазины и библиотеки, дремавшие в летней вялости, наполнились покупателями и посетителями; открывались выставки, читались лекции на самые серьёзные темы — от хозяйства до морали. Начиналась настоящая жизнь города — весна его творчества, замкнутого в стенах и в то же время беспредельного.

Степан с воодушевлением приобщился к этому порыву. По сути, он мало что потерял, пропустив первые недели занятий в институте. Только теперь съехались все профессора, и расписание из формального стало реальным — особенно в части работы кружков и кабинетов, что имеют неизбежную стадию организации. В целом он вошёл в аудитории на всё готовое, сразу став на налаженные рельсы и развив нужную скорость, предусмотренную учебным планом. Записавшись на практические занятия по статистике и историческому материализму, добросовестно посещая лекции, он так погрузился в науку, что почти не познакомился с товарищами. Они интересовали его только как соработники, но за полмесяца он стал для них справочной книгой по институтским событиям, изменениям и программам — никто не был осведомлённее. Его тетради с конспектами лекций пользовались таким спросом, что их решили размножить на машинке. Особенно в области теории вероятностей и высшей математики он сразу стал признанным мастером, одним из тех немногих, кто за чередой формул и утверждений схватывает суть — надёжный компас в дебрях внешней сложности.

По вечерам, наскоро пообедав дома, Степан проводил два часа в статистическом кабинете, вычисляя бесконечные ряды урожайности и смертности, чтобы определить между ними коэффициент корреляции, а затем ещё два часа — до десяти — просиживал в библиотеке, готовясь к докладу о греческом атомизме. Каждую свободную минуту дома он посвящал изучению языков — английского и французского, из которых знал прежде лишь необходимые в математике обозначения. Это была главная дыра в его знаниях, и устранить её стало его ударным лозунгом. В нём вновь проснулась упорность и усидчивость, что работа только усиливала, не истощая. Дни проходили насыщенные, полные смысла, не оставляя места сомнениям или колебаниям. Парень разворачивал свои силы во всю ширь, горел ясно, потому что был из тех, кто, схватив вёсла на старте, может гнать лодку без передышки, пока не вывернет последние жилы.

Те странные отношения, что установились у него с хозяйкой, ничуть ему не мешали. Днём он как-то забывал о них, потому что сама Тамара Васильевна строго очертила границы их дневного общения. Никаких намёков. Никаких вольностей. Только дело, только официально! И Степан тоже не решался эти границы переступать. В конце концов, ему даже нравилась эта сдержанность в его неожиданной подруге. Казалось, она боится света, что разъедает тайну, как кислота, и их встречи всегда сохраняли аромат внезапности. Это была своеобразная, забавная, но приятная романтика кухни — юноши и «преступной мамаши», полусентиментальный домашний роман, освящённый неизменной ночью и тиканьем дешёвых часов на стене, роман с неожиданной завязкой, пылким содержанием и скучным финалом. И всё же порой, по какому-нибудь движению или слову, он вдруг ощущал в своей гостье скрытое благородство, что вызывало уважение и расшатывало его первое мнение о ней как о распутнице, которая всю жизнь крутилась с мужчинами. Тогда его охватывал тревожный трепет, и эта связь, что казалась ему такой простой, начинала казаться совершенно непостижимой. Он спрашивал, прикидываясь ужасно наивным: почему, зачем, по какой причине?

— Потому что ты моя маленькая любовь, — говорила она.

А он не осмеливался говорить ей «ты» и звал её «мусинькой», как она сама предложила.

Время от времени, сидя за книгой или в разгаре работы, его подмывало рассмеяться от удивления и сладкого удовольствия. Как странно всё устроено в жизни! Попал он в крамарскую семью чёрт знает откуда, приютился, втерся — и вот что творит… и ведь даже не специально, а словно само собой. Как оно бывает — к чему стремишься, то ускользает, а чего не ждёшь — вдруг происходит. Иногда он мельком думал о Гнидом и Максиме, с первым почти не пересекался, а со вторым вроде как приятельствовал, хоть и виделся не каждый день. Догадываются ли они? Нет, конечно же нет — ничто не выдавало каких-либо перемен во внутренней, замкнутой и мрачной жизни этой странной семьи. А он бы непременно что-то уловил — взгляд, намёк. Совесть подсказывала ему, что всё раскроется, быстро раскроется — и будет плохо. От такой вполне возможной, даже без всякой теории вероятностей, перспективы по его спине полз неприятный холодок. Но предостерегающие голоса быстро тонули в буре научного азарта, который вообще редко позволял им всплывать.

Так же он не утруждал себя вопросами названия. Любовь? Может быть. Смешно, но возможно. Кто осмелится провозгласить: вот это — любовь, а это — нет? Обувь может быть стоптанной, дырявой, кривой, латаной — но всё равно остаётся обувью. Почему же от любви требуют новеньких туфель? Она и в лаптях ходит, и в тапочках. Во всяком случае, тайна и запретность разжигали в нём интерес, что вполне заменял юноше любовь, и по мере удовлетворения страсти в нём зарождалось чувство нежности и благодарности.