Город Страница 17

Быстрая ходьба утомила его и немного успокоила. Тело начинало ныть от перенесённого напряжения, и он нервно зевнул от слабости. Ему пришлось долго стучать, ведь было уже довольно поздно, и хотя Борис где-то сторожил склады, в комнату его пустили как обычного гостя. Отсутствие хозяина обрадовало его — до утра он надеялся придумать достаточно убедительную причину своего визита. Нашёл кусок хлеба, поужинал и сразу лёг спать, проклиная Максима, разрушившего его жизнь.

Утром Степан отправился в институт, а только вечером увиделся с Борисом — пришлось вернуться к нему, потому что идти было некуда. Настроение у него было мрачней некуда, весь день он ходил как в тумане, но товарищу весело сообщил, что к его хозяевам неожиданно нагрянули родственники, и он был вынужден временно уступить им кровать.

— Так ты оставайся у меня насовсем, — сказал Борис. — Я ведь почти не ночую дома. Собачья жизнь, но лучше, чем голодать насмерть. Я уже пробовал — крайне неприятно.

Но Степан великодушно отказался от такой заманчивой возможности. Он всё ещё таил надежду, что всё как-нибудь уладится и он сумеет вернуться в родное гнездо. Как? Не знал. В нём жила мощная вера в свою судьбу, которая до сих пор не была к нему слишком жестока. Неужели мусенька будет сама воду таскать? Это варварство не укладывалось у него в голове. Или этот проклятый Максим станет доить коров? Но пришлось признать, что хозяйство Гнидых процветало и без него, значит, и дальше будет жить. Мусенька поплачет — и найдёт себе другого, удобнее. Эти мысли навевали тяжёлую грусть. Он решил ждать. Чего? Может, мусенька и написала бы, но не знала адреса. А он — он стыдился писать сам, потому что как ни крути, а ушёл он с поля боя, пусть и победителем.

Два дня его грызла тупая тоска по мусеньке — особенно потому, что их разлучили насильно. Он вообще не выносил, когда дела шли не по его. Но ещё через пару дней он смирился с положением и, наверное, остался бы у Бориса, если бы не новая неприятность, вновь нарушившая его планы.

Как-то вечером, собираясь на вахту, Борис, взглянув на его унылое лицо, заметил:

— Ты переработался, Стефочка. Даже паровой котёл лопается от перегрева, а ведь он чугунный! Ещё Маркс сказал: рабочий человек должен отдыхать.

— И сам вижу, — признался Степан, — что зарвался.

— Лучший отдых — это женское общество, или, по-нашему, вечерки. Меня недавно водили — и я тебя поведу. Только нужно полбутылки и чего-нибудь съестного, ну там, колбасы. Идти недалеко, всего-то до крытого рынка. Там дом, не дом, сарай, не сарай — непонятно что, зато девушек пятеро...

— Пятеро? — переспросил Степан.

— Аж пятеро. Но одна — о, Боже! Сущая Беатриче! Такая блондиночка, тихая, но ведь тихая вода — берега рвёт. Как же её? Наталка? Нет... Настуня? Тоже мимо. Только одно условие — это моя.

— Забирай хоть всех, — мрачно сказал Степан. — Мне сейчас не до девок.

— Зря. Учёные пишут, что это стимулирует обмен веществ.

Когда Борис ушёл, Степан долго и тяжело размышлял. Что девушек стало пятеро вместо трёх — это было несложно объяснить: сам слышал от Надийки, что на зиму они хотят взять ещё двух подруг, чтобы легче было с дровами. Но он также отлично понял, что Борис намеревается ухаживать за Надийкой. А кроме того — потащит его туда с собой, если он останется. А кроме того — будет рассказывать, что там происходит. А кроме того — расскажет там, что делает он. Но стоило Борису только упомянуть Надийку, как Степана охватила почти физическая тошнота. А если она будет звучать в каждом разговоре? Инстинкт самосохранения подсказывал: подвергать себя такому каждый день — жестоко.

В тот вечер он чувствовал к девушкам враждебность — печальную враждебность к утраченной возможности, которая не вернётся, но издалека притягивает ещё сильнее. Неужели она полюбит Бориса? На миг его охватило страстное желание остаться — остаться нарочно у Бориса, чтобы ходить с ним туда и отбить Надийку. Нос утереть этому хвастуну! Подрезать хвост, чтоб не говорил — «это моя!» Но душа его была слишком утомлена для таких порывов, и, берясь за книгу, он равнодушно сказал:

— Да пусть берёт.

Он решил перебраться в КУБУЧ, горько разочарованный тем, что город всё-таки недостаточно велик, чтобы можно было разминуться с людьми.

XII

Это было первое утро, когда самый старательный студент института, Степан Радченко, не пришёл на лекции. Мрачный и погружённый в мысли, он шёл улицей Революции к Нижнему Валу за своими вещами, чтобы забрать из дома, где нашёл приют, последние следы своего присутствия. Он выбрал утро, потому что в это время мусенька обычно бывала одна. Хотя гнев на Максима у него уже перегорел, а сам Гнидий вряд ли сказал бы ему хоть слово — он вообще играл в этой странной семье роль статиста, — всё же парню было бы неприятно их даже увидеть. Да и им, вероятно, тоже не хотелось бы встречаться с ним — а он не любил доставлять людям неудобства.

Дверь была не заперта, он зашёл в пустую кухню. На секунду его посетила мысль — тихо забрать вещи и исчезнуть навсегда. Но он отогнал её как позорную — не вор же он, в самом деле! К тому же, едва ступив на знакомый кухонный пол, он увидел ведро в углу, с которым носил столько воды, стол, за которым исписал горы бумаги, свои книги и тетради, лежащие точно так, как он их оставил — ему стало до боли невероятно, что всё это нужно бросить. За что? Он чувствовал себя обиженным. Вся обстановка напоминала лишь фон, на котором оставались невидимые другим, но ему ясные следы страсти. Эти вещи говорили о близости с женщиной, которая дала ему так много — и такую острую радость. И он вдруг понял, что если это и не любовь, то чувство всё ещё живо, его глубина — не пройдена, там ещё много ночей, утрата которых может его разрушить. Его охватил страх, что с ней он потерял и свою силу, что эта вынужденная разлука снова ввергнет его в отчаяние, от которого он всё это время спасался тайной надеждой вернуться. Дрожащий от возбуждения, он постучал в дверь комнаты — и, не дождавшись відповіді, постучал ще раз.

Когда мусенька вышла, он жадно взглянул ей в лицо, ища на нём признаки радости от его прихода. Но лицо было спокойно, как всегда днём — разве что усталое и чуть бледное. Тогда он, не здороваясь, строго сказал:

— Пришёл за вещами.

Она улыбнулась, и эта улыбка довела его до бешенства.

— Не хочу вам мешать! — выкрикнул он. — Видно, надоел я вам, и Максима вы сами натравили, чтобы избавиться!

— Максим уехал, — сказала она.

— Уехал?!

— От нас. Будет жить отдельно.

Степана пронзил ужас.

— Он сказал: «Мама, пообещай, что выгонишь этого проходимца — тогда я останусь, и всё будет, как прежде». Я сказала: «Он не проходимец...»

Степан бросился к ней, схватил её руки и стал страстно целовать.

— Нет, нет, мусенька, я проходимец! — сказал он. — Я дурной, меня нужно выгнать. Я вас люблю, мусенька. Простите меня!

Она устало ответила:

— Простить? Тебя? За что?

Он целовал ей шею, уголки губ, глаза, лоб — припадая к этим знакомым местам, прижимаясь к ней с благоговением и жадностью. И она, будто проснувшись, обвила его шею, откинула ему голову и посмотрела в глаза диким взглядом страсти.

Ночью она сказала:

— Я знала, что ты вернёшься.

— Почему?

— Потом скажу.

— А я — наперекор всему — тоже знал. Шёл забирать вещи, а в душе чувствовал: буду с вами. Поцелуйте меня. Я красивый.

— Ах ты, любовь моя, — засмеялась она.

Он замолчал.

— О чём ты думаешь?

— О... той половине вашей квартиры.

— Раньше не думал?

— Очень мало... вскользь. Боялся спрашивать. Мусенька, всё как-то странно происходит. Выходит, я сам себя не знаю!

— И никогда не узнаешь.

— Почему же? Я уже немного научился. Сколько я пережил! Город закрутил меня. Я тонул.

— А теперь у меня обсыхаешь.

Он услышал в этих словах столько боли и горькой иронии, что невольно отпрянул. Внезапно он понял нечто неизвестное доселе, страшное: мусенька жила и до него, до того как стала его жизнью. Годы, десятилетия невидимо вели их друг к другу, и теперь, в этой кухне, их пути пересеклись. Он почувствовал, как невидимая рука судьбы, будто пристальный взгляд, заставляет обернуться. И обычная случайность встречи, как та, что делает из чужих людей друзей, любовников или врагов, поразила его своей тайной и своим ужасом.

Он испугался. Не зная, о чём она думает, он неожиданно сжал ей руки:

— Вы меня не бросите?

— Ты никогда не позволишь себя бросить.

— Потому я и вернулся?

— А почему же, мой мальчик?

Он опёрся на локоть и закурил. Её слова задели его. В них звучало недоступное ему знание жизни и какая-то печальная ирония.

Она молчала. Он медленно курил, лёжа на спине.

— Грустная была неделя, — сказала она.

— И для меня, — ответил он.

— И для тебя? А сколько же тебе лет?

Он хотел возразить.

— Мне сорок два, — сказала она. — Я старая. Ты хочешь сказать — не так уж много? Эх, милый, через год я стану бабкой, ты меня не узнаешь. А когда-то, очень давно — ты даже представить себе не можешь, как давно — я тоже была молодой... Знаешь, что такое радость? Это эфир. Он испаряется в одну секунду. А боль держится и держится — бесконечно...

— Это правда, — сказал он. — Я сам это замечал.

— Говорят, жизнь — базар. Верно. У каждого свой товар. Один зарабатывает, другой доплачивает. Почему? Потому что никто не хочет умирать. Приходится продавать, пусть и в убыток. После этого любой имеет право назвать тебя дураком — тот, кто прогадал, и есть дурак. А люди ужасно непохожие. В книгах пишут — вот человек, он такой-то и такой-то. Придумали пословицы про всех — и создаётся впечатление, будто мы хорошо знаем человека! Даже есть наука — психология. Я читала — не помню чья. Там доказывают, что человек бежит не потому, что испугался, а пугается потому, что бежит. А какая разница для того, кто испугался? Он тоже ничего не знает. Понимаешь?

— Вы, наверное, имеете в виду идеалистическую психологию. Сейчас она строится на совершенно других основах. Метод интроспекции давно уже заброшен.

Он положил недокурок на стол, протянув для этого руку, и повернулся на правый бок.

— Что же дальше? — спросил он.