Город Страница 20

Вечером у меня болит голова.

— Болит? Эта умненькая головка? Нет, моё купеческое счастье, это сердце твоё тоскует и скучает. Сколько ему ещё биться! Но мусенька не станет тебя удерживать, если станет тебе не нужна, никогда…

— Мусенька, вы обижаете меня! — сказал он. — Я вас никогда не забуду.

— О, ты уже будто прощаешься! Это же последние слова — «я вас не забуду». У тебя душа — грифельная доска: достаточно провести пальцем, чтобы стереть написанное.

Он бы предпочёл слушать упрёки, чем эту тёплую горечь её слов, которые волновали его именно своей правдивостью. И, желая доказать ей и себе невозможность расставания, он обнял её в порыве вынужденной страсти, пытаясь в последний раз возродить пыл их первых свиданий.

На следующий день в три с половиной он уже должен был быть в жилищной артели. До одиннадцати он просматривал учебники и составлял конспект вступительного слова, ведь хотел начать курс не без определённой помпезности, прекрасно понимая, что в любом деле важен первый удар. Не меньше он понимал, что появиться в такой одежде перед аудиторией, которую должен очаровать, — всё равно что играть на расстроенном рояле: даже лучшая симфония превратится в какофонию. Он должен был преобразиться во имя прогресса украинизации — и, наконец получив весомую причину, какой ему до сих пор не хватало, вытащил свои сбережения и пошёл в тот магазин, который полгода назад остановил его своей роскошью, навеяв ревнивые мечты. Теперь он влетел туда на крыльях червонцев, носился и кружил в нём, как стремительная ласточка, и через три четверти часа вылетел оттуда с немалым пакетом, в котором были серое демисезонное пальто невысокого качества, такой же костюм, пара рубашек со съемными воротничками, галстук из кавказского шёлка, запонки с зелёной эмалью и три цветные платка в клетку. Прикупив ещё серую кепку, остроносые хромовые ботинки и галоши, он на последние деньги взял хорошие сигареты и добрался автобусом до площади Революции на Подоле, потому что спешил. Автобус впервые возил его и имел счастье ему вполне понравиться.

Мусенька, варившая обед на троих, ведя унылый ménage à trois, очень удивилась, увидев юношу в облике омоложённого Деда Мороза с кучей пакетов. Но он лишь таинственно попросил разрешения побыть полчаса в её комнате, где было зеркало. Там он завершил своё превращение, довольно легко приспособившись к требованиям новой одежды, ведь его зоркий глаз не раз замечал на других, что и где должно быть. Только галстук доставил хлопот, никак не желая завязываться, но он с гениальной прозорливостью всё же нашёл нужную комбинацию. Оглядев себя в зеркало, он замер от смущённого удовольствия, словно впервые увидел и узнал себя. Энергия, пошатнувшаяся от скрытого беспокойства, тотчас возродилась, когда он увидел своё смуглое лицо, обрамлённое белым воротником, и мощный изгиб груди, плотно обтянутой лацканами пиджака. Заворожённо он любовался своим высоким открытым лбом, приветствуя скрытый в нём ум, и медленно поднял руку к волосам, чтобы погладить их, приласкать себя — и этим выразить свою влюблённость в самого себя.

Бодрым, обновлённым шагом он вышел на кухню и встал перед мусенькой, которая не смогла сдержать радостного восклицания, увидев этого вылупившегося из куколки мотылька. Она обнимала его и целовала, забыв в своём восторге, что теперь имеет на это меньше прав, чем когда-либо. Потом отступила на шаг, и пристальное наблюдение полностью подтвердило ей первое впечатление — парень был чертовски хорош, статен и соблазнителен.

— У тебя глаза смеются! — вскрикнула она.

Частично они смеялись и у неё. Он тоже смотрел на мусеньку с высоты своего европейского облачения, видя в ней столько же увядания, сколько она в нём — расцвета. Никогда ещё так обидно не бросались ему в глаза щуплость её щёк, покрытых мелкими морщинками, бледность губ и обвисшая грудь, что неумолимо расплывалась. Радостная девичья улыбка стала гримасой на её увядающем лице, и он не мог побороть в себе дерзкую мысль: если она была достойна первокурсника, то никак не годится для лектора первого разряда.

К назначенному часу он встретился в канцелярии жилищной артели со своим предшественником т. Ланским, внимательно на него посмотрел и удивлённо спросил:

— А разве вы не поэт Выгорский?

— Это правда, — недовольно буркнул тот, — но всё-таки я Ланский из старого рода.

Потом они поговорили по делу. Оказалось, что поэт оставлял Степану свою группу в довольно запущенном состоянии. Он даже точно не мог сказать, на чём остановились слушатели.

— В общем, я не верю, чтобы наука могла быть полезной, — закончил он. — Особенно в моём изложении.

— Ладно, повторим, — сказал Степан. — Но скажите, если не секрет, зачем вы взяли псевдоним? Я не понимаю! У вас ведь отличная настоящая фамилия.

— Это совсем не секрет, — ответил поэт. — Видите ли, сначала я подписывал стихи своей фамилией — и никто их не хотел печатать. Потом выдумал псевдоним — и пошло.

— Неужели такое возможно?

— Возможно. Кроме того, если хотите, была ещё одна причина — внутреннего порядка. Слишком большая ответственность — подписываться настоящим именем. Это как будто обязывает жить и думать так, как пишешь.

— Разве это невозможно?

— Возможно, но скучно.

Степан предложил ему сигареты.

— Нет, я не курю, — сказал поэт. — Пиво пью, это правда.

Новый костюм придавал юноше неожиданную, самому себе не совсем понятную смелость.

— Товарищ, — сказал он, — а я тоже пишу.

— Неужели? — печально спросил поэт. — И что же вы пишете, если уж на то пошло?

Степан весело рассказал ему не только о своих рассказах, но и о случае с критиком, который теперь казался ему приятной шуткой.

— А, знаю его, — сказал поэт. — Маленькая оса, которая старается больно ужалить. Если хотите, дайте мне ваши рассказы, обещаю быть внимательным. Только принесите их сегодня вечером — Михайловский переулок, 12, квартира 24. Я завтра уезжаю и заберу их.

— Уезжаете? Куда?

— Маршрут ещё не составлен… У меня триста карбованцев, постараюсь заехать как можно дальше и как можно дольше. Этот дурацкий город мне уже надоел…

— Надоел?!

— А вам ещё нет? Подождите, он себя ещё покажет. А наш — в особенности. Знаете, что такое наш город? Историческая дохлятина. Веками воняет. Так и хочется его проветрить.

Но звонок, возвещающий окончание рабочего дня, прервал их разговор, который Степану показался весьма интересным. Они вдвоём зашли в большую комнату, где проходили лекции после работы. Служащие сидели роем у сдвинутых столов напротив большого куска линолеума, заменявшего классную доску. Поэт ушёл, представив его слушателям, а Степан, став у стола, громко, уверенно и вдохновенно, словно соловей, впервые запел и прочитал лекцию о пользе украинского языка вообще и в частности.

XIV

Только первокурсник способен в полной мере ощутить радость слова «максимум», которое для него — как белый остров мечты, недоступный даже красноречивым поэтам. Во всяком случае, Степан Радченко был единственным среди своих коллег, кто сдал тот максимум — отчёты по всем предметам, пройденным за год. Этот успех стоил ему колоссальных затрат энергии, особенно учитывая, что трижды в неделю он читал лекции по украинскому языку и должен был к ним тщательно готовиться, ведь его теоретические знания не вполне соответствовали практическим требованиям той аудитории, которую он просвещал — уставших служащих, жаждущих не склонять, а есть, и мало осознающих ту высокую обязанность перед украинской нацией, что внезапно легла им на плечи.

Лекционные дни были для Степана особенно тяжёлыми, потому что ради лекций ему приходилось переодеваться: он не рисковал приходить в институт в галстуке, чтобы не вызвать лишних разговоров и не потерять, чего доброго, стипендию. Это была страшная морока, но он терпеливо её преодолевал, выходя из дома то бедным студентом, то представительным лектором, и соответственно менял выражение лица, жесты и походку. Он был один, но в двух ипостасях, каждая из которых имела свои функции и задачи. Человечество не изобрело бы многоликих богов, не будь оно само противоречивым, ибо, сочетая в себе поразительные противоположности, нуждается в воплощении для каждой из них, и стремление слить в одном великом боге маленького чёрта знаменует уже нормализацию человеческой природы — то есть усыхание её воображения. Человек не делится на так называемое добро и зло, на плюс и минус, каким бы удобным это ни было для общественного обихода.

Оказавшись в состоянии неустойчивого равновесия между рыжим френчем и серым пиджаком, Степан не страдал от двойственности своего бытия, будучи уже достаточно закалён, чтобы не обращать внимания на мелкие предрассудки, тревожащие совесть и отравляющие людям жизнь. В процессе развития он поднялся над ними. Потому что за эту зиму он наглядно убедился: на мир и на самого себя стоит смотреть чуть снисходительнее, чем ему казалось прежде, ведь в жизни, как и на гололёде, можно поскользнуться и повалить других совершенно случайно, неожиданно и для себя, и для ближнего.

Вся эта беготня и напряжённая работа, возможно, и измотала бы его, если бы он не решил окончательно сменить жильё, открыв тем самым для себя новые горизонты, осознание которых стало для него лучшим стимулом. Это решение мгновенно развеяло его весеннюю тоску и изменило отношение к коровам и мусеньке — зная, что вскоре освободится от них навсегда, он начал проявлять к ним снисходительную доброжелательность хозяина, чей надоевший гость уже берётся за шляпу. Тем временем он расспрашивал товарищей о квартирах и осматривал некоторые, но все они требовали ремонта или отступных, а он не хотел тратить деньги, отлично понимая, что всё равно пока не в состоянии оплатить жильё, соответствующее его вкусу и достоинству, и потому предпочитал пока взять что-то похуже, чем без толку тратиться на посредственность.

К концу июня институт окончательно замер. Последняя экзаменационная сессия уже завершилась, коридоры опустели, и только кучки студентов оформляли себе отпускные удостоверения. Но Степан всё ещё часто бывал там — его задерживали общественные дела. В маленькой комнатке КУБУЧа его как-то и застал Борис Задорожний, его товарищ, с которым он в последнее время избегал встреч.

— А, вот ты где прячешься! — воскликнул Борис. — Почему ты так внезапно исчез?

— Дела, — ответил парень, указывая на сметы.

— Дела делами, а про товарищей забывать не следует…