Город Страница 23

Сам процесс этой горделивой походки, ощущение безупречной работы каждого винтика своей сложной машины приносили ему такое опьяняющее удовлетворение, что он даже не задумывался, куда именно ведут его ноги.

Поднявшись на Крещатик, он купил газету, сел за столик в открытом кафе и заказал себе кофе с пирожным. С неожиданной и непонятной утончённостью, закинув ногу на ногу, он лениво размешивал ароматный напиток, косо поглядывая на сотни лиц, что проплывали за решёткой, впитывая в себя всё многоцветие и стремительность уличного движения. Затем он развернул газету на разделе объявлений.

— Ещё пирожное, — бросил он официантке, проходившей мимо.

Концерт симфонических оркестров в оперном театре показался ему наиболее убедительным — такие концерты он никогда прежде не слышал, — и, сев в автобус, хоть ехать было всего два квартала, он добрался до Владимирской улицы.

Купив в кассе дорогой — обязательно дорогой! — билет, он начал расхаживать по круговому фойе, наслаждаясь зрелищем непрерывной смены лиц, осанок и нарядов. Толпа действовала на него удивительно. Своей подвижностью и гомоном она будоражила и без того напряжённые нервы, словно он впервые увидел столько людей и почувствовал с ними родство. Он испытывал хмельную радость от сосуществования с себе подобными, объединённый с ними общей жизненной деятельностью. Вот почему ему хотелось смеяться, когда он видел рядом улыбку. Вот почему вся эта разношёрстная масса незнакомцев была ему в этот миг ближе, чем все, кого он когда-либо знал.

Вглядываясь в гущу чарующей толпы, состоящей, казалось, из лучших представителей человеческого рода, он заметил женщину. Жадно напрягая взгляд, он проникал сквозь прозрачность её одежды, продолжая линию обнажённых рук и плеч, ощущая упругую прелесть ног в тонких чулках, исчезающих под волнистыми изгибами платьев. Толпа источала чувственность, как цветущее весной дерево — свои брачные ароматы, она подавляла мощью страсти, скрытой в массе этих сотен существ, словно воплощавших одного великого самца и одну великую самку с инстинктом, достойным их исполинского тела.

Концерт он слушал невнимательно, подавленный впечатлением от толпы. Он сам был как бы её законной частью, но ни с кем не мог даже поговорить. Обиду, которую он испытывал от своей оторванности, он сам не мог понять. Несомненно, все вокруг — люди культурные, читают журналы, и многие из них сочли бы за честь познакомиться с талантливым писателем, а тем временем их разделяла крайне досадная граница, делая его чужеродным телом, случайно оказавшимся внутри хорошо слаженного организма. Ах, если бы хоть одного знакомого! А так он был как дух — может быть, и совершенный, но неспособный, несмотря на всё желание, приобщиться к радостям материального бытия. Он был одинок, и месяцы уединённого подвига теперь оборачивались для него в стыд.

В антракте Степан слонялся в унынии.

Толпа так легко сбила с него спесь и так беззаботно уничтожила его, что он в конце концов начал жалеть себя, цепляясь за обломки возвышенных мыслей о самом себе. В конце концов ничего не случилось — он просто немного переволновался. Но ведь он — писатель, это несомненно, и все эти физиономии должны волновать его меньше всего. Среди них, вероятно, нет ни одного, кто смог бы опубликовать хотя бы один рассказ.

Ища хоть какого-нибудь способа справиться с чувством изолированности, Степан подошёл к столу лотереи-аллегри, которую устроила в театрах комиссия помощи детям. Тут он имел полное право заговорить хотя бы за деньги, а поскольку лотерея для помощи беспризорным не пользовалась большим вниманием публики, симпатичная продавщица встретила его весьма приветливо. Билетик?

Пожалуйста, двадцать копеек. Степан взглянул на вино, конфеты, пудру, ножички, шкатулки и прочую мелочь, которая могла достаться каждому, кто выиграет, и вытянул из ящичка билет, который при проверке оказался совершенно пустым.

— Возьму ещё, — сказал он.

Но лотерея имела целью помогать детям, а не раздавать каждому желающему по бутылке портвейна за два гривеника.

— Ещё один, — не унимался Степан.

После четвёртого пустого билета возле юноши уже собралась пара человек, привлечённых милым смехом лотерейщицы и фигурой неутомимого доброхота.

— Да, наверное, они все пустые! — притворяясь в отчаянии, произнёс молодой писатель после шестого

билета под хохот уже немалой толпы, заинтересованные взгляды которой он с удовольствием ощущал на себе.

— О, нет, вам просто не везёт… вам, наверное, везёт в чём-то другом, — лукаво ответила лотерейщица, разливая перед юношей чары своих взглядов от имени комиссии помощи.

С девятым билетом он обернулся к зрителям с раскрасневшимся от волнения лицом и, развернув его, высоко поднял перед собой. Над толпой раздался радостный смех — этот билет тоже был пустым.

Степан торжественно взглянул на море голов, что сгустилось в проходе, затрудняя движение удивлённой публики, которая тоже присоединялась, услышав, что этот высокий парень уже тянет двадцать третий билет без единого выигрыша.

Где-то сбоку подплыла блестящая каска пожарного.

— Я возьму билет! — неожиданно раздался женский голос, пока Степан шарил по карманам, и маленькая девушка опустила руку в коварный ящичек. Выиграв соску, она торжественно вручила её Степану под радостный гул и аплодисменты толпы, спешившей вернуться на места. Антракт закончился.

Второе отделение симфонического концерта юноша слушал ещё рассеяннее, чем первое. То ли от стыда, то ли от волнения, лицо его пылало. Глупо было выставлять себя таким дураком перед людьми! И сердце его грызло раздражение, особенно оттого, что из пяти рублей, взятых из дома, у него осталось лишь два серебряных. Соска причиняла ему наибольшую досаду, и он тихо бросил её под кресло. К чёрту! И какие, в конце концов, последствия такой расточительности?

После концерта Степан совсем безрадостно вышел из оперного театра и остановился у крыльца, чтобы закурить.

Дважды знаменательный день его жизни завершался без малейшего подъёма.

— Разрешите прикурить, — услышал он знакомый голос и увидел девушку, что участвовала вместе с ним в лотерее. По непонятной причине он безумно обрадовался и смутился. Словно встретил кого-то давно ожидаемого, с кем связаны самые светлые надежды.

Вежливо зажег для девушки отдельную спичку и пошёл рядом с ней.

— Я уже прикурила, — заметила она, когда он свернул вместе с ней на улицу Ленина.

— Я хотел поблагодарить вас за подарок, — сказал Степан после некоторого раздумья.

— Пожалуйста! Пососёте на досуге, — ответила она.

Он взглянул на неё, поражённый её дерзким тоном. Маленькая ростом — ему как раз подмышку, худенькая, в приплюснутой шляпке. Юноша остался недоволен, мысленно примерив её к себе, но, тем не менее, осторожно взял её под руку, когда пришлось переходить улицу. Она зыркнула исподлобья, убрала руку и пошла дальше своим чётким, почти строевым шагом.

— Почему вы молчите? — спросила она, сворачивая в Гимназический переулок.

— А как вас зовут? — нерешительно спросил Степан.

— А вам-то какое дело? — строго ответила девушка. — Меня зовут Зоська, — добавила, смягчившись.

— Зося... — начал Степан.

— Меня зовут Зоська, Зоська, — нетерпеливо перебила она, подходя к дверям.

Юноша тоже пошёл за ней, смутно надеясь, что на лестнице темно, и он сможет там её поцеловать — хоть так вознаградит себя за досаду в театре и напрасно потраченные деньги.

Но девушка, словно догадываясь о его намерениях, быстро взбежала по ступенькам до первого этажа и зашуршала ключом.

— Бонжур, — сказала она, исчезая за дверью.