Город Страница 25

Последняя строка озадачила его — что это за печатный лист и, главное, хватит ли его рассказов на «от трёх до шести» этих листов? Это непременно нужно было выяснить, а заодно удовлетворить и другие вопросы, которые у него возникли по поводу типографской техники. Что страницу набирают из отдельных букв, было известно ещё из учебника всемирной истории — в том месте, где говорилось о Гутенберге. А вот, например, как в книгах делают рисунки или портреты — об этом история, к сожалению, молчала. И молодой писатель решил купить подходящую техническую книжку, из которой узнал, что такое печатный лист и сколько в нём бывает букв, что такое корректура, цицеро, шпиц, рихтовка и американка, особое внимание уделив портретному делу — цинкографии, автотипии, трёхцветной печати и офсетной машине. Сведения о портретах он глубоко затаил в себе, а полученные знания о печатном листе сразу же применил к своим шести рассказам — в качестве практического упражнения, при этом выяснив, что они содержат 207 194 знака, то есть полностью укладываются в рамки «от трёх до шести листов».

Тогда он аккуратно сложил рассказы, пронумеровал страницы, завернул в чистую бумагу и крупно, красивыми буквами вывел: «Стефан Радченко. Бритва. Сборник рассказов». Затем запаковал, перевязал шпагатом, как когда-то отчёт по сельскому клубу, и сдал на чудесную почту — но ни письма не отправил, ни записки не приложил, считая молчание самым достойным ответом.

III

Театр уже подошёл к завершению своего развития. В конструктивных постановках с подчеркнутыми жестами и интонациями актёров как выражением единой, сгущённой сути действующего лица, с преобладанием массовых сцен и условными декорациями, где афишные надписи и скелет сценографии задают место действия и позволяют ему развернуться сразу в нескольких планах, современный театр на высшей ступени своего пути снова причастился к истокам — к религиозным зрелищам античности и Средневековья. Дальше перед ним простирается дорога самоповторов, ускоренного прохождения уже знакомых этапов с примесью обновлений, но без мощного фермента прогресса, который один лишь может дать искусству цветение. И, подчиняясь всеобщим законам развития — единственным и неоспоримым, присутствие которых гений способен лишь обнаружить, а не изменить, — ствол театра пустил у основания боковую ветвь, рост которой напоминает фокус индийских магов, выращивающих из семечка перед глазами зрителей раскидистое дерево за минуту.

Двадцать лет назад, ютясь по деревянным будкам у цирков и базаров, деля с ними конюшенный и базарный дух, презираемое высшим обществом, прессой и общественным мнением, кино было пересажено на центральные улицы, в роскошные помещения с блестящей отделкой, просторными фойе и симфоническими оркестрами. Расцветя там полной цветущей головкой, оно вмиг получило ошеломляющее признание. Выполняя недостижимые для театра задачи иллюзии и подлинности актёрского движения, кино уменьшило сцену на целое измерение, зато раздвинуло её до беспредельности и бросило на неё всю бурю реальности, лишив её всякой условности. Лишив действие голоса, оно сделало его понятным для всех народов и племён и, преодолевая крайности, как опытный диалектик, укрепилось и привлекло к себе людские взоры и сердца.

Пестрота фигур, стран и эпох, возведённых на экран жезлом немого волшебника, вызывала у молодого писателя Стефана Радченко то щекочущее смешение радости и тревоги, которое овладевает человеком где-нибудь посреди бескрайней степи, когда ночь звенит неуловимыми шепотами и разворачивает перед глазами миражи. Когда в зале гас свет, и с первыми аккордами оркестра его охватывало состояние созерцания, он шептал название фильма, словно предугадывал его содержание. Затем он погружался в экран со вкусом исследователя, ёрзал ногами, когда надпись задерживалась дольше обычного, и порой, увлечённый удачной или трагической сценой, сжимал руку, неизменно покоившуюся на коленях девушки Зоськи — его постоянной спутницы. Она шептала с тоской:

— Мне больно, божественный!

Но в тот момент он, действительно, как Бог, был далёк от неё, слившись с движущимися световыми образами, увлекавшими его пылкое воображение в свои странствия, переживания и приключения, где он ощущал ароматы виденных садов и слышал выстрелы дымных ружей. Иногда, возвращаясь домой, он не зажигал света и в тёмном блеске окна воссоздавал принесённые образы прекрасных актрис, облачая их призрачные тени в плоть и кровь.

Но гораздо чаще и печальнее, стоя у того окна, он думал о девушке Зоське, которая называла его «божественным», будто насмехаясь над его бессилием. За три недели с момента их знакомства их отношения замерли на одной точке, как будто закостенели, хоть и начались так хорошо, и юноша ощущал полную неспособность сдвинуть их дальше. Его радужные планы разбила природа. Неожиданная осень развернула над городом серый мокрый покров, окутывая дни влажными туманами, дождями и промозглой сыростью. Острые ветры, вдруг поднимаясь и тут же затихая, гнули каштановые ветви и срывали с них ещё зелёную листву. Мостовые и крыши шумели холодными слезами, струйками стекали с водостоков вдоль улиц, где в выбоинах асфальта стояли нескончаемые лужи, дрожа под дождевыми каплями. Извозчики прятались под тентами своих пролеток, которые в темноте с поникшими лошадьми казались забытыми, как и ниточка тьмы на углу. Уличные торговцы сигаретами беспомощно жались под навесами, рядом с газетчиками, продавцы кваса, лимонада и ситро снимали свои пёстрые вывески, и затихал весёлый крик яблочниц. Сырость и тоска проникали в воздух и людей.

Такой яростный ненастный сезон внезапно прервал душистое время садов и речных прогулок на природе, где любовь в уединении кустов могла бы достичь своей естественной реализации. Природа заперла свои удобные убежища, но ни один дождь не мог затопить ту жажду, что охватывает человеческое сердце не только вне возраста, но и вне времени — в отличие от других существ, которым природа отвела чёткие сроки влечения.

После нескольких безуспешных попыток попасть в комнату Зоськи и столь же бесплодных приглашений в свою, Степану пришлось признать, что кино — единственное место их свиданий. Но эти свидания были безнадёжными, ведь увлечение искусством никак не могло компенсировать неудовлетворённость его желания. А это неудовлетворение только усиливало страсть, превращаясь для него в тяжёлое испытание. Вечерами он долго не мог уснуть, ворочался, закрыв глаза, а по утрам просыпался истощённым от тяжёлых снов, где, казалось ему, щека начинала безмерно опухать, или рука болезненно удлинялась, а то его мучили кошмары — мертвецы, сливающиеся в сплошную массу и раскачивающиеся перед ним, как повешенные. Забросив всю свою работу и книги, будто в покаянии отрабатывая лекции по учреждениям, он ежедневно с волнением ждал вечера, готовился к нему, оживал только к ночи, а вечер всякий раз заканчивался долгим бодрствованием и бессмысленными снами.

Были, правда, и достижения. Она согласилась обращаться к нему на «ты», но ни к каким выводам это не привело. Кроме того, она курила и была подстрижена, но и эти, казалось бы, несомненные признаки, на его взгляд, ничем ему не помогли. Она держала его на почтительном расстоянии и лишь иногда, когда он начинал хныкать, позволяла себя поцеловать — никогда не отвечая на ласку.

— Я люблю тебя, — не столько искренне, сколько страстно шептал он, провожая её по привычному маршруту из кино в Гимназический переулок.

— Ах, — вздыхала Зоська, — никакой любви не существует. Всё это люди выдумали.

Он пытался повлиять на неё логикой:

— Если ты не любишь, — говорил он, — тогда зачем ходишь со мной?

— Так ты же за меня платишь! — удивлялась она.

Такой ответ глубоко его задевал, но он молчал, вынужденный признать, что слегка её побаивается. Она была капризна и подвержена странным, несусветным желаниям. За один только вечер она могла захотеть полетать на самолёте, пострелять из пушки, быть музыкантом, профессором, кем угодно — моряком или пастухом.

— Ах, я хотела бы быть лавочницей, — говорила она. — Сидишь в лавке: «Вам чего? Перцу? На десять? Сто граммов?» Это чудесно! Приходит много-много людей… А детям я бы давала по конфетке. Я хотела бы быть ребёнком — хорошеньким кудрявым мальчиком. Это так восхитительно — сесть верхом на палочку и погонять: но, серый! но, буланый!

И дёргала его за руку, подпрыгивая. Эти бесконечные желания изматывали её, и порой, молча проведя целый вечер, не обращая на него никакого внимания, она, прощаясь, брала его за руки и тихо говорила, волнуя Степана своим голосом:

— Ах, божественный, какие мы глупые! Все глупые. Ты ничего не понимаешь.

Он действительно отказывался понимать что-либо, кроме того досадного факта, что это хрупкое существо приворожило его и заняло в его жизни незыблемое место. Каждый вечер в семь он выходил из дома и по пути заходил в кондитерскую, где его уже через неделю встречали с приветливой улыбкой. Он и сам так привык к её владельцу, что ему стало бы неловко хоть раз не купить конфет. Платя, он уныло думал:

«Почему же ей не ходить со мной? Я вожу её в кино и кормлю сладким. Действительно, я глуп. Действительно, я божественный — то есть, с приветом».

Несколько раз он пытался повысить свою значимость в её глазах, намекая на свои литературные связи, потому что прямо рассказать об этом не решался. Но намёки были столь неясны, что она, скорее всего, их не понимала. К тому же, её в основном интересовали газеты, и она всегда хвасталась последними политическими новостями:

— Ты читал сегодняшнюю английскую ноту? Такая длинная! И как чудесно начинается: «Сэр, правительство его величества…» Ах, как это красиво — писать такие смешные ноты!

Чего же она, собственно, хотела? Он тщетно искал ответ на этот вопрос, украдкой поглядывая на её лицо, обрамлённое светлыми кудрями из-под плоской шляпки. Оно было удивительно живое, каждый душевный порыв сразу на нём отражался, оно светлело и темнело от неизвестных тучек, плывущих у неё в глазах, и в этих непрестанных переменах настроения он то ловил надежду — когда встречал нежный взгляд, то впадал в отчаяние, когда она внезапно мрачнела и погружалась в зловещую тишину. Юноша старался развеять её беспричинную грусть, рассказывая свои прошлые приключения, восстания и военные события, но она, захватившись на миг, тут же угасала и угрюмо бормотала:

— Ах, всё это скучно.