Город Страница 26

Не нужна никакая война. Это всё люди выдумали. Ты хочешь сказать, что был героем? Как это глупо!

В такие минуты его тоже охватывала грусть, и они вдвоём шли по скользким улицам, бесконечно далёкие, но связанные какой-то неизбежностью, таща своё молчание под хмурым осенним небом. Однажды, в приступе скуки, она швырнула через забор в чужой двор свою любимую трость, заявив:

— Он мне надоел. Я его ненавижу.

А через десять минут уже тосковала по нему, и Степану, возмущённому её капризом, пришлось лезть в тот двор и шарить в грязи со спичками в поисках той трости, распугав всех собак и смутив жильцов. Найти он её, разумеется, не смог и, выйдя из двора, почувствовал такую ненависть к своей угнетательнице, что был готов уничтожить её ударом кулака.

В ту ночь он пережил восстание раба. Зажёг свет и впервые за месяц увидел вопиющий беспорядок своего жилища. Пылью покрылись жалкие его мебель и книги, а на полу кучами валялся неубранный мусор. Сырой холод пробирался с улицы сквозь незаклеенное окно, и порывы ветра гремели в стекле, с которого обсыпалась замазка. В углу над пальмой, которая поникла жёлтой листвой, зловеще разрасталось мокрое чёрное пятно. Его охватила тяжёлая тоска, потому что это запустение наглядно напоминало ему о бессмысленности собственной жизни: опустошённость сердца отразилась и на комнате. Сев за стол, где вперемешку лежали раскрытые книги и обрывки бумаги, он с тоской приговорённого вспоминал те стройные дни, когда наслаждался неизъяснимым покоем в труде, когда голова его жадно усваивала величественную пищу мыслей. Где те утра, полные свежести и неудержимой силы? Где тихие вечера, когда он сладко засыпал, убаюканный чувством душевной гармонии? Всё это утрачено, и пути туда заросли травой. Ради чего?

Развернув кое-что из тетрадей, он смотрел на свои заметки о прочитанном, как банкрот — на бывшие надёжные балансы. Он почувствовал в себе осень, слякоть и туман.

И что он за это имеет? Ничего, кроме горечи и унижения. Он ничем не стал, кроме как придатком к женщине, игрушкой в руках бешеной девчонки. И то — хоть бы за дело! Хоть бы получил от неё ту реальную ценность, ради которой женщине ещё можно пожертвовать. И какое же это всё безумие — конфеты, походы вдвоём в кино! Мещанство, интеллигентщина!

К тому же он обнищал. Гонорар за рассказ, полученный из Харькова, давно уже промотан — деньги исчезли, не оставив даже следа, хотя бы отдалённо стоящего своего происхождения. Чрезмерные расходы с лёгкостью пожирали его доходы от лекций, оставляя ему копейки на обед и ничего — на ужин. Одежда с каждым днём теряла приличие, носки были в дырах, бельё — без пуговиц, и за жильё уже месяц как не заплачено. Так вот, эта случайная, ни к чему не пригодная девчонка разрушила его не только духовно, но и материально — а это, по меньшей мере, одинаково неприятно. Хватит, хватит! Он больше никогда к ней не пойдёт. Точка. Конец.

Он слишком хорошо знал, что труд — это лучший ответ на любую беду, высшее, на что способен человек. Радость от труда он чувствовал сполна, отдавался ему до самозабвения, но всё его несчастье было в том, что что-то постороннее порой отвлекало его от этой живительной заботы. И главное — это происходило совершенно незаметно, как будто в насмешку он ослеплялся мелочами, недостойными даже беглого взгляда. Но справедливо сказано, что человек учится на опыте жизни и приобретает мудрость, позволяющую управлять ею. Кроме того, нужно использовать опыт других людей, особенно великих, которые показали пример истинной жизни и вписали своё имя в актив прогресса. Конечно, слепо полагаться на их дела нельзя, ведь философ Шопенгауэр, например, очень любил, чтобы женщины целовали ему руку, приветствуя на пути к пессимизму; богоподобный Будда, как говорят, умер от осторожности; моралист Руссо, трактующий о воспитании, питал особую склонность к той части тела, по которой его наказывала воспитательница; мудрый Сократ проявлял необычайную нежность к своим ученикам, особенно красивым и стройным; и многие другие прославленные мужи, гордость нации и человечества, имели разные досадные причуды, недостойные ни их, ни их высокой науки. Но если этот — безусловно случайный! — налёт грязи с них счистить, то примеры останутся безупречными.

Ни одна мысль не приходит вдруг: даже самая мелкая имеет такую праисторию за кулисами сознания, что нужно быть очень терпеливым, чтобы проследить весь путь её развития. Каждая мысль — это как блюдо, которое сознание подаёт нам уже приготовленным, а мы его потребляем, не зная ни поваров, что над ним трудились, ни шахтёров, что добывали уголь для печи, ни пастухов, что растили мясо, ни сеятелей, что бросали в землю живое семя. И именно потому, что мы знаем лишь обрывки, возможны приятные неожиданности. К ним и относилось намерение Степана написать сценарий для кино — оно вдруг возникло в его голове утром, когда он открыл глаза.

С привычным энтузиазмом юноша обдумывал некоторое время новую задачу и, встав, был готов к её выполнению. Сгребя со стола залежавшиеся больше месяца книги, он отправился в библиотеку и, отведя штраф за просрочку искренним объяснением о тяжкой болезни, взял нужную литературу по кино. Двух дней оказалось достаточно, чтобы он прочно усвоил все основы построения сценария, которые, к слову, и не такие уж сложные. Его собственный опыт как зрителя всё время подбрасывал подходящие иллюстрации, и он удовлетворённо улыбался, думая, что в мире ничто не пропадает даром — даже увлечение девушкой может дать побочные продукты, как коксование угля — нафталин, фенол, бензол, винный спирт, эфир и разнообразные краски.

Потом он тщательно наметил план кинодрамы времён гражданской войны — на шесть частей с прологом, где всё было как положено: социальное противостояние — раз, любовь между рабочим-героем и женщиной из враждебного лагеря — два, прелестная девушка-пролетарка, которая спасает рабочего от неминуемой смерти и завоёвывает его сердце — три, выстрелы и дым — четыре, победа добродетели — пять, не считая мелочей, ничем не уступающих перечисленным. Были в драме и комические элементы — например, неуклюжий кулак, которому страшно не везло, и чьи злоключения очень забавили автора. Проработав неделю, юноша вложил в эту нехитрую схему весь свой талант, сделав её трагической, и так запутал действие, что оно стало захватывающим. Несколько раз он перечитал произведение, поражаясь лёгкости своих кадров, и, переписав начисто, отправил его по адресу Всеукраинского фотокиноуправления.

После этого он тут же начистил костюм, намазал ботинки, вымыл галоши, надел пальто и пошёл в Гимназический переулок. Когда перед ним появилась девушка Зоська, он страстно пожал ей руку и сказал:

— Зоська, как я тебя люблю!

— Где ты пропадал, божественный? Мне скучно без тебя, — ответила она, вырвав руку.

— Работа, Зоська! Проклятая работа.

У него был гениальный план. Заканчивая сценарий, он понял, что дело их отношений упирается в проблему места. Ведь она, по её словам, жила в одной комнате с родителями, а одного из них было уже достаточно, чтобы испортить эту комнату напрочь. С другой стороны, он был убеждён, что ни одна порядочная девушка не пойдёт к парню домой «поболтать» — это неприлично. С третьей — осенняя ненастье. Но был ещё четвёртый пункт, и, к счастью, он всплыл в его памяти из груды романов, которые он читал. Это будет по-европейски, сто чертей!

— Я голоден, Зоська. Пойдём поужинаем! — сказал он.

— Я тоже голодна, — призналась она. — Но мы никогда не ужинаем.

Он понизил голос:

— Поужинаем в отдельном кабинете?

Она радостно хлопнула в ладоши:

— Ах, отдельный кабинет — это прекрасно!

Они свернули в первую же пивную, где на вывеске среди прочего значилось: «Семейные кабинеты», которые, как Степан сразу сообразил, ничем существенным не отличались от того, что он имел в виду. Узкой лестницей они спустились в подвал — она, смеясь над остроумной затеей, возбуждённая и любопытная; он — сосредоточенный, взволнованный последствиями и втайне стыдящийся каждого своего шага. И когда они остановились внизу на площадке, откуда между раздвинутой занавеской виднелся вход в общий зал, где играла музыка, а напротив — тёмные двери, и когда перед ними услужливо возник человек с салфеткой в руке и бесстрастным лицом — Степана охватила такая неловкость, что, пока он подбирал слова и настраивался, Зоська властно и свободно, будто завсегдатай этих мест и знаток кабачного дела, небрежно сказала:

— Отдельный кабинет, пожалуйста.

Фигура молча поклонилась и повела пару через те тёмные двери по низкому проходу, где сырость и плесень напомнили Степану далёкие и близкие лаврские пещеры, и он вздрогнул от этого спертого воздуха — странного сочетания святыни и распутства. Отпустив руку Зоськи, он шёл посередине коридора, пригнув голову, чтобы случайно не коснуться стен или потолка, на которых, казалось ему, слоями лежала грязь и плесень. Но вот фигура наклонилась, и, покрутив выключатель у правой стены, зажгла свет, приветливо сказав:

— Прошу.

Тогда Степан увидел, что в этот коридор выходят четверо дверей и одно крошечное зарешечённое окошко, без стекла, выходящее, видимо, в стену соседнего дома, потому что оно чернело, как выбитый глаз, и воздух оттуда не шёл. Коридор изгибался подковой, потому музыка долетала сюда шёпотом, будто издали, отзываясь в глубоком подвале, в заброшенной мокрой шахте.

Зоська уже вошла в каморку, когда и Степан неуверенно переступил её порог. Первое, что бросилось ему в глаза, — это стены, когда-то оклеенные обоями, теперь обвисшие клочьями, а местами и вовсе ободранные, обнажавшие серую штукатурку. Рисунок исчез под слоем грязи, который сам стал причудливым, пятнистым узором, чернеющим по углам от влаги и паутины. Окон не было. Справа у стены стоял широкий клеёнчатый диван — выцветший, облезлый, затёртый, провалившийся, весь в вмятинах и складках, пропитанный потом и жиром, — явным признаком долгого и усердного пользования. Над этим главным предметом комнаты, её центром, к которому стремились души всех, кто сюда приходил, висела масляная репродукция картины с ссыльными, кормящими голубей через решётку вагона. Вторая, в такой же облупившейся позолоченной раме, украшала стену напротив двери — девушка с кошкой на крылечке, увитом розами.