Город Страница 21

Помнишь, у Шевченко — кто товарищей забывает, того Бог наказывает?.. Ну хорошо, что я тебя нашёл.

— Ты меня искал?

— Несомненно. Видишь ли, я закончил институт…

— Мне ещё два года, — вздохнул Степан. — Говорят, ещё один добавили.

— Я пять лет мучился — и ничего. Но вот что: я выезжаю из своей комнаты и ищу порядочного человека…

— Мне комната — как воздух нужна!

— А ты ещё удивляешься, что я тебя искал! Чмок пану в ручку! Только не подумай, что я на практику уезжаю — по научной части пошёл, при кафедре остаюсь. А комнату себе нашёл — просторную, светлую...

— Везёт же тебе!

— Ну должно же быть вознаграждение за мои страдания! Но, Стефочко, ты самого главного не знаешь — я женюсь.

— На той самой?..

— На той самой, светловолосой… Ох, я не могу об этом спокойно говорить! Сам понимаешь — любовь…

Степан радостно обнял его, ощущая странное облегчение, будто сбросил с плеч груз, который всё это время нёс.

«Вот бы ещё и мусеньку выдать замуж», — подумал он.

Вечером они оформили дело, и Степан сказал товарищу:

— У моих хозяев мне было неспокойно — всё время гости, суматоха, никаких сил терпеть. Ты мне очень помог. Спасибо тебе, Борис.

Тот горячо пожал ему руку.

— Это такая мелочь, не благодари, — взволнованно ответил он, отбросив свой шутливый тон. — Мне сейчас радость — сделать что-то приятное. Я даю копейку нищему — и мне хорошо… Просто хочется поблагодарить ещё и его, что взял!

— Что-то ты размяк, дружище, — заметил Степан.

— Может… потому что влюблён по уши. Не смейся — любовь есть! Начинаю верить, брат, в вечную любовь, ей-богу!

Борис дал ему свой новый адрес и просил зайти недели через две, когда он уже обустроится как супруг.

«Ну, это опасно», — подумал Степан, а вслух добавил:

— Я завтра же переезжаю.

На прощание они, немного помедлив, поцеловались.

Степан пожал плечами ему вслед. Ну и смешной же этот Борис! Он никак не допускал, что тут может идти речь о взаимном чувстве. Он на миг представил лицо Надийки, её глаза, что когда-то ему смеялись, и как-то окончательно уверился, что любить она может только его, Степана Радченко, и никого больше. Только он имеет на неё какие-то тайные, никому неведомые права, и на его зов она должна была бы прийти немедленно. Парень чувствовал себя так, будто имеет верховную власть над счастьем товарища и великодушно позволяет ему им пользоваться.

Потом ему стало жаль Бориса. Счастливые, в сущности, напоминают больных и требуют бережного отношения. Счастье, в конце концов, — это недуг душевной близорукости, оно возможно лишь при неполном учёте обстоятельств и неполном знании вещей. Острый взгляд — такая же беда, как и слепота, и самые несчастные люди — астрономы, которые даже на ясном солнце видят досадные пятна.

Немного смущённый предстоящей встречей с человеком, находящимся на вершине счастья, а ещё больше — неизбежностью расставания с мусенькой сегодня ночью, Степан был грустен и не мог в полной мере насладиться радостью давно желанной смены жилья, началом самостоятельного движения в прекрасный мир. Хотя он и утешал себя словами мусеньки, что она не станет его удерживать, если станет ему не нужна, но был очень не уверен, признает ли она себя ненужной именно в тот момент, когда это сделает он.

Он вздохнул и скучал до самого вечера, даже сердился от несправедливости возможных обид за все те услуги, что он оказал семье Гнидых.

И правда, когда он, как бы в шутку, объявил новость, она прозвучала для Тамары Васильевны как гром среди ясного неба. На миг она словно окаменела, и парень испугался — не упала ли в обморок? Вот было бы хлопотно!

И вот она зашептала так тихо, что он едва разбирал слова:

— Ты уйдёшь… Я согласна… Я знала… Перед тобой всё. Останься только до осени… Осенью ты уйдёшь… Листья будут падать. Вечера будут тихие… Тогда ты уйдёшь… Пусть это будет маленькая жертва — ведь перед тобой всё… Жизнь, счастье, молодость! Всё перед тобой… Я прошу крошку… Это так трудно? Ты такой скупой? Не хочешь за коровами ходить? Ну, наймём рабочего… Перейди в комнату… Что ты хочешь? Ну, не до осени… На месяц! На неделю! На один день, только не сейчас, не сейчас!

Он дал ей выговориться и сказал, обволакивая голос жалостью и грустью, стараясь выразить глубокое сочувствие к её боли:

— С комнатой так повернулось… Мусенька, я же буду к вам приходить…

Она вдруг откинула его руку, протянутую к ней в объятие.

— Ты ещё и лгун! — произнесла она вслух. — Ты хочешь меня обмануть? Я взяла его с улицы, как подкидыша, а он мне милостыню подаёт!

Как бы ни было шатко его положение, но эти слова он воспринял как страшную обиду. Он — подкидыш? Сдал максимум, перешёл на второй курс института, несёт общественную нагрузку, пишет рассказы, которыми заинтересовался известный поэт, — и он подкидыш?! Да довольно уже нянчиться с этой старушкой! Но он не успел подобрать достойного ответа, соответствующего уязвлённому самолюбию, как Тамара Васильевна погладила его по голове.

— Не сердись, Степанку, — сказала она так покорно, что он был удовлетворён, — мне больно… Но всё это ерунда. Завтра уйдёшь. Завтра, через неделю, через две — всё равно это надо пережить! О, милый, ты даже не понимаешь, что значит пережить это! Ты уйдёшь, насвистывая, и хорошо! Я тоже не буду плакать. Плачет тот, кто надеется на утешение. А я одинока. Максим ушёл. И больше никогда не вернётся.

Она тихо засмеялась, потягиваясь.

— Помнишь, я рассказывала тебе о себе?

— Ну?

Он был рад послушать снова всю её жизнь с начала, лишь бы она не вспоминала о завтрашнем расставании, хотя в данный момент её рассказы уже казались ему малоинтересными.

— Тогда я не сказала тебе самого главного… Я никого не любила.

Он не сразу понял, к чему она клонит.

— Тебя я полюбила первого, — продолжала она. — Раньше не смела… из-за сына. Как я его иногда ненавидела! Ты же не знаешь, какая я была красивая… Одежда жгла мне тело, я спала без рубашки — она жгла меня. Это было ужасно давно. И вот пришёл ты…

Она тихо поцеловала его в лоб.

— Я не верила в Бога… то есть когда-то верила. А когда увидела тебя — снова начала молиться. Напрасно! Я пришла к тебе, как лунатик. Ты оттолкнул меня — я ушла. Позвал — я пришла. Моя воля сломалась.

Она сжала его руки.

— Завтра ты уйдёшь и будешь идти долго-долго. Пройдёшь мимо многих людей. А мне, может, останутся только длинные дни, но я уже никого не встречу. Много пустых дней, если я буду спать по ночам. Буду отрывать их, как листы из календаря, а на обратной стороне не будет написано ничего. Потом придёт смерть. Это страшно. Скажи хоть что-нибудь!

Он вздрогнул. В её словах было что-то невыразимо тяжёлое и безнадёжное. Они снова стали почти неразличимым шепотом, отдалявшим его на неизмеримое расстояние, падали в его душу каплями тёплого масла, размягчая все затвердевшие места, разглаживая морщины, пробуждая в ней спокойную, радостную чувствительность.

— Что, мусенько, — сказал он задумчиво. — Говорите вы, я должен молчать. Я ничего не знаю. Не знаю, что будет со мной. Но одно я понял — живём мы не так, как хотим, и… вынуждены делать другим больно. Это я понял. Иногда бывает хорошо, как сейчас. Уютно, тихо. То, что вы для меня сделали, уже никто не сделает. Мусенько, вы это знаете — я мало думал о вас, когда вы были рядом, но всегда буду вспоминать, когда вас не станет.

Она благодарно, ласково поцеловала его, но отстранилась, когда он, приободрившись, захотел ответить ей не только поцелуем.

— Не надо красть у самих себя, милый!

Она обняла его и начала укачивать, что-то невнятно напевая, убаюкивая тихими прикосновениями губ к глазам и лбу, и он незаметно уснул, утомлённый пережитым и теплом собственной доброты.

Утром он проснулся только в восемь и долго лежал. Потом умылся, постучал в комнату и, не получив ответа, тихо вошёл. Там никого не было. Словно в этих комнатах никто и не жил. Он постоял в комнате мусеньки, напоминавшей девичью светёлку — с белым покрывалом и кружевными занавесками на окнах — и вернулся на кухню, полный далёких воспоминаний. Выпив молоко, которое ему оставили, он в последний раз выполнил свои обязанности перед коровами и нанес воды. Теперь он был свободен и начал собирать свои немногочисленные вещи.

Немного подумав, он растопил печь. Пока разгорался огонь, он переоделся в свой серый костюм, затем начал жечь френч, брюки и мешки, что привёз из села, а сапоги, которые не могли сгореть, выбросил на помойку. Теперь у него остались только тетради, книги и бельё, свёрнутое в одеяло.

Парень связал своё имущество в два аккуратных узла, запер дверь, положил, как обычно, ключ под крыльцо и ушёл — с узлами в руках, а в душе неся грусть, горечь первого прикосновения к жизни и тревожные надежды.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В девять с половиной утра Степан Радченко возвращался с утреннего купания на Днепре, а на реку он ходил в семь и два часа лежал на песке под мягким солнечным светом, что постепенно превращал его тело в бронзовый атлас. Таков был распорядок его времени — строгий, хоть и негласный, — который он выработал уже на второй день после того, как поселился на новом месте, и неукоснительно его придерживался, отмечая этим начало своей новой жизни.

Впервые избавившись от нищеты и гнетущей материальной тревоги, парень был в целом доволен своим бытом, с немного ослеплённым чувством себя как бодрого деревца, что может прижиться на любой почве. По крестьянскому обычаю он снова отложил на лето несколько десятков карбованцев, а сам жил скромно: утром выпивал две кружки молока, обедал в нарпите, а вечером ужинал там же без особых излишеств. В доме не держал ни крошки хлеба, боясь мышей и тараканов, а ещё инстинктивно догадываясь, что есть — как и выбрасывать остатки — неприлично в комнате, где работаешь и спишь, и что цивилизация в своём поступательном развитии для этого создала места общественного пользования, значение которых порой не равноценно понимается для обоих процессов, несмотря на их равную суть.

Единственное, что он себе позволял — это курить действительно хороший табак, не жалея на него денег, ведь если неприятно угощать товарища плохими сигаретами, то самого себя — и подавно. А серьёзная работа, которую он начал летом, когда закончились институтские дела и он переехал, заслонила для него все заманчивые афиши о самых мировых фильмах, прославленных певцах и актёрах в театрах, равно как и о шумных гуляниях в садах и на Днепре.