Город Страница 7

Сельский культурник, что по науке марксистской твёрдо усвоил необходимость экономических предпосылок, пробудился в нём полностью. Сам процесс письма его совершенно увлёк; перечитывая свои фразы, он невольно забывал, что пишет их для экзамена. «Смычка города и деревни — это надёжный залог будущих городов-садов», — закончил он и сдал работу на час раньше положенного срока. Приближался вечер, и парень, немного побродив по Шевченковскому бульвару, всё же решил навестить Надейку, которая остановилась у подруг недалеко от крытого рынка.

Дом, где она жила, относился к тем древним домишкам, что неожиданно можно встретить в Киеве на боковой улице рядом с шестиэтажными каменными зданиями. Зелёная ржавая крыша, деревянные уличные ставни, патриархальный палисадник перед окнами и провалившиеся ступени перекошенного крыльца говорили о большем возрасте, чем признаёт право на утерянные и забытые вещи.

Но Степан обрадовался, увидев эту халупу — рядом с ней его собственный сарай уже не казался таким убогим, и девушка, что жила в нём, вполне законно могла быть ему по плечу.

Надейка жила с двумя землячками из своего села, что годом раньше пустились в большой свет и сняли в этом старом жилье так называемый зал. Одна из них, Ганнуся, училась на курсах кроя и шитья, готовясь пополнить армию швей, ремесло которых пришло в упадок во времена военного коммунизма и натурального хозяйства, когда каждый сам себе прял, варил и не шил вовсе, но в эпоху нэпа потребовало быстрого возрождения в соответствии с ростом потребностей и вкусов. Это была тихая девочка, изгнанная из села бедностью многодетной семьи, изгнанная навсегда, без надежды вернуться под облезлую родную крышу. Она была искренней и беззащитной, немного романтичной и терпеливой к беде, как и все бедные девушки, не чувствующие в себе ни настоящего порыва, ни твёрдой силы. Её соседка, молодая кулацкая дочка, окончила, согласно своим планам, курсы машинописи и уже полгода искала себе место безуспешно, равно как и подходящую партию с определёнными достижениями. Одеждой она старалась впечатлять, при чаепитии изящно отставляла мизинец и звалась Нюся, то есть та же Ганна, только в более высоком градусе. Из двух кроватей, которые трудно было назвать английскими, одна принадлежала ей, и своим правом собственности она уступать не собиралась, поэтому Надейке приходилось спать вдвоём с Ганнусей, что всегда и во всём была согласна. Эти две кровати, а также стол, швейная машинка и один убогий стул были единственными признаками материального быта в этой девичьей. Остальное было из духовной области — портреты и рисунки, которыми Ганнуся наивно обклеила стены, пытаясь придать хоть какую-то уютность голой комнате. Портрет Ленина, висящий в центре, она даже украсила большой надписью неровными буквами: «Ты умер, но дух твой живёт». В углу была устроена крошечная иконка Николая Чудотворца, малозаметная с первого взгляда. Из всех картин Нюсе принадлежала только одна — обнажённая Галатея, возносящая к небу свои руки и грудь; она висела над Нюсиной кроватью и смущала Ганнусю своей непристойностью.

Уже у двери комнаты Степан услышал мужские голоса, и сердце его немного сжалось. Ему сейчас были неприятны весёлые люди, да и с Надейкой он мог поговорить только наедине. Но отступать было некуда, и он открыл дверь. Дело оказалось куда хуже, чем он мог себе представить — здесь был целый пир с бутылкой на столе, вокруг которого, на пододвинутых кроватях, сидели три хозяйки и трое гостей. Увидев троих парней — под стать девушкам, — Степан поневоле похолодел, но через мгновение узнал среди них Левка и понял ситуацию: те двое — кавалеры Нюси и Ганнуси, Левко просто пришёл на угощение, а Надейка — свободна, свободна для него, ведь именно она первой вскочила из-за стола и поприветствовала его. Он познакомился с парнями и тоже сел. Есть и пить он решительно отказался, хоть сегодня и не обедал и был голоден. Но есть за счёт чужих парней — ведь, без сомнения, это они устроили это угощение — ему не позволяла гордость. Левко — другое дело. Он сидел в углу, словно свадебный отец, говорил мало, потому что его рот всё время работал, улыбался и с одобрением смотрел на компанию, душой которой были двое парней, демонстрировавших перед своими дамами весь свой ум и остроумие.

Зальётник Ганнуси был из тех деревенских, что появляются в городе как метеор, посещают театры, получая везде контрамарки в порядке связи города с селом, ходят на все возможные диспуты и вечера, устраивают там неистовые аплодисменты, на улице пристают к девушкам, над всем издеваются, всё ругают, а через год возвращаются в село, берутся за хозяйство и дичают за месяц. Из них вырастают семейные деспоты и политические консерваторы. Козырем его поведения были сальные шутки и намёки, которые дезорганизовывали мечтательную душу Ганнуси и ломали её и без того слабую волю. Рядом с этим острословом его приятель по любви был идеалом солидности. Он тоже мало ценил науку, ставя своей главной целью где-то прочно устроиться, и если это возможно без диплома, то высшую школу стоит отбросить, как ненужный придаток — вроде аппендикса. Сожалея о славных годах смуты, когда выдвинуться было легко, он с крестьянским упрямством стучался во все двери, используя случайные связи, и в конце концов получил должность инструктора клубной работы, за которую держался руками, зубами и обеими ногами. Но, мысля жизнь по старому крестьянскому шаблону, что предъявляет к парню вполне определённые требования, когда тот становится на собственный путь, бравый инструктор присмотрел Нюсю в подруги для будущих служебных подвигов.

Разговор, прерванный на мгновение из-за появления нового действующего лица, снова завязался. Речь шла об украинизации.

— Что ж, — заметил инструктор, — вот, к примеру, клубная работа. Серьёзное дело. И так рабочие нос воротят — сухо, говорят. А тут ещё язык. Ну, драмкружок, пусть хор — а дальше хоть стой. Получается отрыв от масс. Трудно партии с украинизацией, да.

Он особенно надавил на «партии» — слове, которое, по его мнению, имело магическую силу в любом предложении.

— А крестьян тоже будут украинизировать? — робко спросила Ганнуся.

Инструктор мягко улыбнулся.

— Выходит, что и их надо. Потому что скажите по правде — какой из дядьки украинец?

Степан не вытерпел и энергично вмешался в разговор.

— Вы ошибаетесь, товарищ, — сказал он инструктору, — украинизация должна укрепить смычку города и деревни. Пролетариат обязан...

Но молодой деревенский Яша, гастролировавший по городу, вдруг расхохотался, бросив на Степана и Надейку насмешливый взгляд. Это была его привычка — заранее веселиться, прежде чем сказать что-нибудь «остроумное».

— Го-го-го! Так у вас тоже смычка?

Надейка покраснела, а Степан, оскорблённый за себя и за неё, мрачно замолчал. Что он мог сказать этому наглому пареньку, чувствующему себя тут полным хозяином, размахивающему руками, щиплющему свою Ганнусю и подмигивающему всем подряд? Не драться же с ним! От голода и отвращения к этому обществу Степана охватывала всё большая тоска. Вот он — сельский актив, что должен завоевать город! И почему Левко с ними так ласков, как всегда? Неужели и он такой же? Неужели вечная доля села — быть тупым, ограниченным рабом, продающимся за должности и еду, теряя не только цель, но и человеческое достоинство? Может, и его ждёт тот же путь, это болото, что засосёт и переварит, превратив в безвольный придаток к ржавой системе жизни? Он чувствовал в ней страшные стальные пружины, что осели в выбоинах революции, а теперь снова выпрямляются. И, может быть, вся жизнь — это неостановимый поезд, направление которого не в силах изменить ни один машинист, поезд, идущий по проложенным рельсам между известными серыми станциями? Остаётся неизбежное — цепляться за него, какой бы он ни был и куда бы ни вёл свою однообразную дорогу. И не символ ли его — те знаменитые товарные вагоны недавних, хоть и полузабытых лет, за место в которых дрались мешочники, угощая друг друга каблуками и проклятиями, карабкаясь на крыши, цепляясь за буферы и подножки со своими мучными сокровищами, в грязи и нищете, но с неудержимым желанием жить, с мелкими мечтами о возлюбленных, пирожках и самогоне? И если тогда этих перевозчиков было множество, то что теперь, когда нет больше продотрядов, трибуналов и реквизиций, когда им позволено пользоваться целыми эшелонами для своего товара и мягкими купе — для самих себя?

Погружённый в такие мрачные мысли, будто заглядывая в тёмную бездну, Степан машинально взял корочку хлеба и начал её жевать. Село отдалялось от него, он начинал видеть его в дальней перспективе, что оставляет от живого тела лишь схематичные черты. И ему стало страшно, как человеку, у которого под ногами качнулась земля.

Тем временем разговор, обойдя несколько тем, вышел на то, к чему неизбежно приводит хоть малейшая доза алкоголя, даже у самой добродетельной компании. На устах собравшихся появились женотделы, брак, любовь и алименты. В комнате раздался Яшин смех:

— А я вам скажу — баба всегда будет снизу!

— Что он говорит, господи! — всплеснула руками Ганнуся, больше всех затронутая Яшиным пророчеством.

Степан почувствовал на себе тоскливый взгляд Надейки и, подняв голову, посмотрел ей в глаза. Она улыбнулась ему, но в той улыбке была грусть, что приходит с любовью, гасящей в девушке свет глаз и накладывающей на её руки непобедимую усталость. Её сердце уже раскрылось, как семя в рыхлой земле, выпуская бледный росток на поверхность под действием вечного солнца, что растапливает снега и пробуждает в недрах тысячи зёрен, не отвечая за ветры, что могут настигнуть их в его царстве.

Левко дремал, склонившись на стол. Он был сыт, сегодня сдал очередной экзамен и имел полное право быть счастливым. Нюся опёрлась локтем на колено инструктора, который закурил трубку и с удовольствием выпускал дым. Яша обнимал Ганнусю, которая согласилась на это после нескольких вялых протестов.

— Може, споём? — предложил он. — Завади, Ганна.

Ганнуся откинула голову и запела, растягивая слова, чтобы придать им больше жалобности:

Повей, ветре, на Украину,
где оставил я девчину...

Через минуту песня объединила всех, даже Яша стал серьёзен, поддерживая её своим лирическим тенором, который непостижимым образом жил в его прозаическом горле.

Природа не наделила Степана певучим даром его народа, и он снова чувствовал себя чужим среди этой компании. Он ощущал всю бессмысленность своего присутствия здесь, где он был молчаливым простаками, за весь вечер открывшим рот всего раз — и то безуспешно.