Город Страница 42

Но даже такое опоздание заставило его устыдиться.

«Надо держать себя в руках», — подумал он.

Дел, как назло, было масса. За час он раз десять подходил к телефону, ответил на кучу писем. Потом поехал в типографию, снова вернулся в редакцию, составил ведомость на гонорар за последний номер журнала и освободился около четырёх. Служащие, расходясь, кивали ему и жали руки, а ему хотелось каждому сказать в шутку:

— Знаете, я чуть не женился! Комедия, правда?

Потом он пообедал, прочитал в столовой пару газет и к пяти пошёл на собрание месткома. Речь шла о санаторно-курортной кампании — деле важном и ответственном. Весна набирала ходу, нужно было заранее подумать о летнем отдыхе писателя и восстановлении его творческих сил. В восемь собрание закончилось, но кто-то предложил пойти в кино. Пошли большой компанией, и только в половине одиннадцатого Степан Радченко вернулся в этот день в свою комнату.

Дома волнение, приглушённое дневной суетой, снова в нём пробудилось. Чёрт побери, пора заканчивать с этим... браком! Ах да, ещё и вечеринка! Его охватила ярость, когда он вспомнил, что это должна была быть его помолвочная вечеринка. Вот так можно и запутаться! Однако, немного поразмыслив, он всё же решил пойти. Пусть эта плутовка не думает, что он струсил! Он всё сумеет ей сказать — прямо в глаза, можете не сомневаться! Да она и не заслужила ни малейшей ласки за свои выкрутасы.

Адрес в блокноте. Прекрасно! И впрямь, зачем его деньгам пропадать? К тому же завтра праздник, послезавтра воскресенье — надо развлечься. В конце концов, ему просто хотелось потанцевать, применить на практике умение, не без труда приобретённое. Но переодевался он медленно, тщательно чистился, аккуратно умывался — чтобы прийти на приглашение как можно позже. Пусть и ей будет немного мучительно!

Около двенадцати он позвонил на третьем этаже большого дома на улице Пятакова.

Ему открыла девушка, которую он видел впервые, но сразу за ней в прихожую вышла Зоська. И только он издали увидел её маленькую фигуру, худое лицо и кончик носа, как ему стало совершенно ясно, что не только разговоры о браке, но и все их отношения с этой канарейкой — сплошное недоразумение. Что могло ему в ней нравиться? Теперь ему стало почти стыдно за свой вкус.

Тем временем Зоська познакомила его с девушкой, которая открыла дверь. Это была молодая хозяйка дома, и парень галантно поцеловал ей руку.

— Раздевайтесь, — приветливо сказала она. — Мы уже давно танцуем.

Степан поклонился. Через приоткрытую дверь из гостиной доносился громкий ритм танца, шорох ног по полу и неясные голоса.

— Почему так поздно? — с тревогой спросила Зоська, когда хозяйка ушла. — Я волновалась. Может, заболел?

— Нет, я совершенно здоров, — ответил он.

Пока он раздевался, Зоська, успокоившись, радостно тараторила. Ну, как хорошо, что он пришёл! Теперь все в сборе. Ах, как весело! Родителей, конечно, выдворили из дома, ведь родители — это самое скучное в мире. Никто не ворчит сильнее, чем родители.

Потом она взяла его под руку, чтобы повести в гостиную. Но он освободил руку и холодно сказал:

— Подожди, мне нужно с тобой поговорить.

Зоська остановилась, удивлённая суровостью его голоса.

— Я чувствую, у тебя что-то случилось! — воскликнула она.

— Зоська, — продолжал он, — вчера я наговорил тебе глупостей. Признаю ошибку. Но забудь об этом, раз и навсегда.

Она немного помолчала, потом тихо сказала, глядя ему в глаза:

— Ты же сам всё придумал… Что ж, пусть будет как раньше.

Упрёк в её взгляде взбесил его. Он нервно пожал плечами:

— Не как раньше, а никак! Понимаешь?

Зоська прошептала, качая головой:

— Значит, ты меня не любишь?

— Оставь ты со своей любовью! — в отчаянии крикнул он. — Ты мне надоела. Отстань от меня, вот что!

И, повернувшись, зашёл в гостиную.

На пороге он на миг остановился, оглядывая помещение. Оно, по всей видимости, принадлежало врачу — насколько он мог судить по иллюстрированным журналам на круглых столиках и лёгкому медицинскому духу в воздухе, смешанному с табачным дымом. Сейчас стулья и кресла были отставлены к стенам, чтобы освободить место для танцев. В дальней комнате горел матовый красный свет, а слева, за закрытой дверью, слышался звон посуды и металлических крышек. Всего гостей было человек двадцать, и он сразу заметил, что женщин больше. Танцевали только четыре пары; остальные сидели вдоль стен, где были сбиты мебелью. У рояля в углу трудился худощавый еврей-тапёр, который, когда Степан вошёл, поднял на него равнодушные глаза профессионала, у которого работают лишь руки.

Окинув внимательным взглядом обстановку и гостей, парень с лёгкой, уверенной улыбкой подошёл к хозяйке и, вновь галантно поклонившись, попросил представить его гостям.

— А где Зоська? — спросила она.

— Где-то исчезла.

Музыка стихла, пары разошлись, и все теперь были к его услугам. Он медленно обошёл комнату с хозяйкой, останавливаясь возле занятых стульев, и, вероятно, называл свою фамилию, небрежно поглядывая на мужчин, а в лица женщин вглядывался остро и внимательно, как в лица подсудимых. Он с волнением исследовал их лица горячим взглядом, мягко скользившим по волосам, щекам и шее, безжалостно выискивая малейшие изъяны, словно это был надменный взгляд с неограниченным правом выбора. Его глаза были глазами жаждущей страсти, ищущей цель. Его рукопожатие было крепким и вызывающим, тело — гибким и напряжённым, потому что, осматривая других, он и сам выставлял себя на показ. Он с наслаждением ощущал, что лучший из юношей здесь — он. Но, перезнакомившись, остался разочарован — ни одна не понравилась.

— Мы ещё не были в «красной» гостиной, — заметила хозяйка.

— Прошу прощения, — сказал он.

Там, в красноватых полумраках, куда он зашёл уже без особых надежд, за столиком в мягких креслах сидели двое мужчин и женщина. Сюда было собрано всё домашнее растение — высокий фикус, олеандр, широколистые кактусы, острые трилистники, и в тусклом свете лампы, обёрнутой цветной прозрачной бумагой, комната казалась таинственным садом. На полу лежал большой ковёр — мягкая почва этого волшебного леска, что тихо шелестел под ногами, возбуждая чувства неясным шорохом. Здесь царил тот уют и сладостная томность в воздухе, что заставляют говорить шёпотом и тихо, украдкой смеяться.

Женщина имела спокойное, почти неподвижное, вытянутое лицо, которое в прямоугольной рамке гладко подстриженных волос с ровной чёлкой напоминало что-то древнее, утончённое и застывшее, неизменно юное, уверенное в своей красоте и торжественное, как лица древнеегипетских женщин, идущих с веерами за фараоном. Зато глаза её жили, двигались и смеялись за всё лицо — большие обманчивые глаза, мерцающие в темноте, как у кошки. Одета она была, насколько он разглядел, в тёмное бархатное платье, которое узкой полоской переходило через одно, совсем обнажённое плечо.

Хозяйка ушла. Степан пододвинул кресло, сел напротив неё между двумя мужчинами и, не дожидаясь, пока снова возобновится прерванный его появлением разговор, непринуждённо сказал:

— Здесь как будто фотолаборатория.

— Нам как раз не хватало фотографа, — сказала она.

Из этих слов, из их смеющегося тона он понял, что понравился.

— Я, Рита, тоже фотограф-любитель, — вмешался сосед слева, щеголеватый юноша с женскими чертами лица.

Этот ответ показал Степану, что у парня тут дела совсем шаткие.

— А я фотограф-профи, — заявил он.

И спокойно, с глубокой уверенностью добавил, что он писатель, а его искусство — в умении фотографировать души.

— Только души? — спросила она.

— Путь к душе лежит через тело, — ответил он.

Разговор пошёл о литературе, и Степан, закурив, уверенно взял в нём инициативу. Разумеется, ни один из присутствующих не мог превзойти его в знании предмета и твёрдости суждений! Но его соседи всеми силами цеплялись за разговор, особенно тот, что справа — усатый молодой человек с наклонностью к солидности и признаками юридического образования. Неужели ей нравятся усатые?

Наконец, юноша с девичьим лицом не выдержал и, извинившись, исчез. В комнату проникали тоскливые звуки фокстрота, оседая на ковре, мебели и растениях, как лепестки огромного страстного цветка. В светлом дверном проёме мелькали фигуры, и некоторые, переступая порог с возбуждённым восторгом, нарушали здесь священный покой резким шарканьем обуви. Степан говорил о современной литературе — своей и зарубежной, декламировал стихи страстных поэтов, чтобы навеять прекрасной Рите чувство и желание любви, чтобы притянуть к себе её обнажённые руки, лежащие на столе, тёмные, соблазнительные в возбуждающем свете красной лампы. Порой она мельком бросала на него сияющий взгляд, намекавший на понимание и согласие, и тогда юноша чувствовал глухой, горячий прилив в крови — словно не взгляд её, а плечо её коснулось его.

— Всё-таки много новых писателей, — сказала она.

Усатый юрист раздражённо усмехнулся. Чего тут удивляться? Каждый в детстве пишет дневники и стихи, но, повзрослев, бросает эти шалости. А кто-то в детстве и остаётся — вот и всё!

Степан вспыхнул и, не поднимая на него головы, ядовито заметил:

— Усы — ещё не признак зрелости!

Потом он встал и спросил Риту:

— Потанцуем?

Он подумал: либо согласится, либо сразу уйдёт.

— С удовольствием, — сказала она.

Она взяла его под руку, и они вышли в зал.

Теперь, при свете шести белых ламп под потолком, он мог рассмотреть её целиком. Она была составлена из двух тонов, без переходов между ними: чёрного — волосы, глаза, платье и лакированные туфли, и смуглого — лицо, руки и плечи, чулки. Это простое сочетание придавало её фигуре горделивое очарование; ни кудрей, ни заколок в гладкой причёске, ни украшений, ни вышивки на ровном платье, которое от талии чуть расширялось и будто подрезано было внизу — как и чёлка на лбу. Всё чёрное оживлялось блестящими глазами, а смуглое — застывало, жизнь была в одежде, а в теле — дремота.

Перед ними плавно двигались захваченные пары, и Степан вдруг заметил, как Зоська усердно танцует с тем самым юношей с девичьим лицом. Он с удовлетворением подумал: «Ну вот, уже развлекается. Самая подходящая пара». Потом он обнял свою даму, и, выждав такт, они влились в толпу танцующих. Она двигалась гибко и стремительно, прижимаясь к нему от груди до колен, отдаваясь полностью и ему, и танцу, а он смотрел ей в глаза с мольбой, напрягаясь в этом страстном объятии.