Город Страница 37

Архив для рукописей, например, вовсе не был приведён в порядок. Переписка — в безнадёжном состоянии. В библиотеке не хватало каталога и трёх четвертей книг. А у человека ведь всего две руки!

Перебирать рукописи, старые и новоприбывшие, поначалу для него было почти священным действием, делом исключительной важности, ведь он сам знал, с каким пылом, отчаянием и надеждой вкладывает молодёжь — часто в неуклюжие, часто в неграмотные строки — свои мысли и чувства, которые для каждого представляют величайшую ценность, стремясь выразить своё, а значит, самое подлинное для каждого, отношение к миру вокруг. Он тщательно читал ворохи тетрадей и листов, каллиграфически исписанных, иногда украшенных наивными виньетками, а то и иллюстрациями для привлечения внимания, и письма, прилагаемые к ним, которые, возможно, вынашивались неделями, чтобы гордость и радость уложились в скромные, вежливые строки. Где-то там, в сёлах, посёлках и городах, ждала эта масса авторов — ждали в позах угнетённых и гордых, ожидая появления своего произведения, ответа, замечаний. И Степан, чувствуя это ожидание, вечерами перелистывал эти разнородные бумажные обрывки — от тонкой папиросной бумаги до роскошных сортов, исписанных разными чернилами и разными руками, неустанно стараясь не упустить ничего ценного среди бумажного потопа, проникаясь безмерным сочувствием к неудачникам и храня в сердце доброе слово для каждого.

Но уже через несколько дней он понял, как мало настоящих талантов, насколько неблагодарно искать жемчуг в этом бумажном море, а через неделю устал и начал раздражаться на нелепые претензии бездарностей писать свои бессмысленные рассказы и ещё более нелепые стихи. И, в конце концов, стал таким, каким становится каждый — как надзиратель среди заключённых: стал насмехаться над ничтожными попытками и рассказывал друзьям как анекдоты ту чушь, которую писали другие. Иногда заходили и сами авторы — растерянные или важные, входили с чувством обвиняемых перед судом в этот, казалось бы, золотой край, где слава и уважение лежат на поверхности. Он выслушивал их серьёзно, отвечал вежливо и дружелюбно, но в душе смеялся над ними, ибо и вправду они были смешны своей неуверенностью, почтением и скрытым пренебрежением. Приходили и непризнанные гении с горькими словами на устах о несправедливости, приходили мошенники, притворяясь наивными до нелепости, даже явился один сумасшедший, утверждая, что он — известный писатель, давно умерший, и даже предъявлял на это документы!

За неделю Степан упорядочил архив и навёл порядок в библиотеке, занимаясь ею с чувственной радостью, ведь он любил это дело, любил книги — так, как может любить их тот, кто черпал в них не только первое знание о мире, но и восхищение им. Для такого человека книга — вечный, изменчивый и живой благодетель. Он хотел не только читать её, но и ощущать рядом, поэтому завидовал всем, у кого есть библиотека, и втайне надеялся когда-нибудь иметь свою — большую, под потолок, из тысяч томов, среди которых он бы жил. Вообще, несмотря на все свои порывы, его никогда не покидала надежда на какое-то тихое, спокойное существование среди книг и друзей. Эту надежду он хранил, как запасную часть на случай жизненных неудач, как спасательный круг, на котором плавать хоть и неудобно, но всё же лучше, чем тонуть.

Новый секретарь был с каждым неизменно и спокойно вежлив, хотя сердце его искали, ждали, хотели говорить с ним и обращались с просьбами. Он был надёжен в обещаниях, точен в словах, прекрасно понимал, что и кому следует сказать в литературной, всегда непростой атмосфере, стараясь быть, насколько возможно, хорошим вентилятором. Он пробовал себя в сфере самых разнообразных пересекающихся влияний и вырабатывал под их действием собственные взгляды на литературу. Даже не взгляды и не завершённую теоретическую систему, а живое отношение к писательству, влечение к нему и уважение, умение интересоваться и находить в нём золотые зёрна пользы.

Любовные свидания у него происходили регулярно дважды в неделю, в назначенное время. Но теперь, приходя к Зоське, весь погружённый в литературные заботы, что, как смола, липнут к писателю, он невольно начинал рассказывать о своих беседах, встречах и делах, испытывая потребность выплеснуть избыток впечатлений, накопившихся за несколько дней. В этих рассказах, помимо их интереса, была определённая доля хвастовства, скрытая надежда подчеркнуть свою значимость и вызвать восхищение, ведь именно он был в центре всех этих событий! Он хвалил — словно намекая, что имеет право хвалить, порицал — будто подчёркивая, что умеет ценить, рассуждал — как бы напоминая, что способен здраво мыслить. Это было невинное кокетство перед девушкой, приятное желание порадовать любимую также и своими душевными качествами, потребность чуть-чуть похвастаться собой ради неё, чтобы самому убедиться в праве на её внимание, а её — в том, что, остановившись на нём, она всё-таки неплохо выбрала. И Зоська это понимала, потому что иногда, перебивая его на самом интересном месте, гладила его по голове и, улыбаясь, говорила:

— Словом, божественный, вы в восторге.

Он тоже смеялся и уверял, что восторжен только ею.

Помимо работы в редакции, на нём лежала ещё обязанность следить за журналом в типографии. Совсем новые, но знакомые чувства навевало ему это огромное предприятие, выпускающее за сутки сотни тысяч оттисков. Он вошёл туда и сразу полюбил острый запах краски и масляной пыли. Ожидая корректуры, с увлечением наблюдал за рядами касс, где рабочие в синих холщовых халатах, кто с шутками и разговорами, кто молча и сосредоточенно, ловко набирали длинные литеры, быстро и как бы небрежно, составляя строки, а из них — полосы, что будут делиться на ровные прямоугольники страниц. Здесь, на глазах, происходил удивительно простой и чудесный процесс материализации человеческой мысли — где-то вспыхнув, она оседала в этом просторном светлом зале под непрерывный гул вентиляторов множеством немудрёных знаков, сохраняя своё вдохновение и ясность. Он чувствовал, как она ткалась в руках наборщиков, как струилась под клавишами линотипов, крепла, готовясь отпечататься тысячи и тысячи раз на бумаге под давлением печатного пресса. Здесь мысль осуществляла своё главное стремление — распространяться бесконечно, как газ, но не теряя насыщенности, оставаясь яркой и плотной. Она входила сюда маленьким рукописем, а выходила — в свёртках, подводах, вагонах книг, разделившись, как живая клетка, на множество своих подобий.

Но больше всего он любил машинный отдел — широкий, кольцевой коридор, где в ряд стояли приземистые машины, выдвигая тяжёлые челюсти с каждым оборотом маховика. Здесь сильнее пахло испарениями краски с накатных валиков, слышался глухой шорох бумаги, сжатой между металлом, ровное дыхание колёс и свист моторов в деревянных футлярах. В этом бесконечном пёстром шуме, заглушающем речь и шаги, билось могучее сердце города. Здесь он видел железную систему его тканей, слышал его голос, познавал его тайную сущность. Очарование, мечтательность охватывали его, и, прислушиваясь к разноголосому стуку, вбирая в себя его составные части, он постепенно сливался с этим блестящим движением, погружался в него, перенимая его лёгкость и порыв. В тот миг в нём воскресало давнее чувство необъятности ночного степа, затаившегося спокойствия равнин под бескрайним переменчивым небом, которое он когда-то с восторгом и трепетом наблюдал одиноким ребёнком. И, как тогда, в нём колыхались смутные желания, словно плеск лёгкой волны по шелестящему песку.

Пивную он посещал по-прежнему часто. Однажды вечером поэт Выгорский бросил ему на стол новую книгу своих стихов — «Город и месяц». Это была книга о городе, который засыпает, о городе, который спит, о городе, который живёт ночью странной, тёмной жизнью. На её страницах, почти без рифм, но острыми, упругими строками проходили поздние заседания правительства, страстные мечты влюблённого, призрачные образы воров, покой учёного кабинета, освещённые портики театров, уличная любовь, казино, беспрерывные заводы, вокзал, телеграф, фонари и милиционер на углу.

— Я уже читал её... в типографии, — сказал Степан. — Великолепная вещь!

— Что с того? — буркнул поэт. — Я уже так не думаю.

Потом добавил:

— В ней слишком много сочувствия.

Этот вечер грозил быть молчаливым — поэт был мрачен. Но вдруг сказал Степану:

— Друг, вы начинаете раздражать меня своими взглядами на ту женщину в синей шляпке.

— Но она же почти каждый вечер здесь бывает... — неловко сказал Степан.

— А где же ей быть? И ваши взгляды говорят ей больше, чем вы думаете.

— Ну, теперь вы уж выдумываете, — сказал юноша.

— Это проститутка, — сказал поэт, — так называемая «ресторанная» — в отличие от «уличных», что охотятся на открытом воздухе. Очень грустно, что вы не умеете отличать их от порядочных женщин. Я, конечно, говорю о практическом различии, потому что теоретическую разницу между ними вряд ли можно обосновать объективно, без таких шатких и относительных понятий, как приличие и честь. В любом случае, в каждой уважающей себя пивной, как наша, есть три-четыре дамы, общающиеся с хозяином, а тот удаляет, иногда довольно грубо, всех их конкуренток из зала. В глубине помещения есть несколько каморок, где они занимаются своим, говоря словами Гейне, «низменным ремеслом». Оплата сдельная — от 3 до 5 рублей за одно удовольствие, не считая ужина, на котором уже зарабатывает хозяин. Теперь вы понимаете суть этого симбиоза? Но в мире нет ничего светлого без тени — в данном случае без полиции. Хозяин рискует штрафом в 500 рублей и закрытием заведения. Однако существует отлаженная сигнальная система, и феи исчезают через чёрный ход из своих гнёзд почти сказочно. Вот, пожалуйста — ваша приятельница уже зашла за портьеру.

— Правда, — сказал Степан, — ушла.

Он допил пиво и закурил.

— Всё-таки она симпатичная, — добавил он. — Жалко её.

— Мне тоже жаль их, — ответил поэт, — но только потому, что они слишком быстро выходят в тираж. Даже певцы с этой точки зрения счастливее. Кроме того, пение — это ещё и почётно. Уличные проститутки не такие изысканные, зато дешевле и массовее. Они непритязательны, так что и ожидать от них многого не приходится. Но все они неизменно называют себя просто «женщинами», весьма метко подчёркивая суть своей профессии.

— А вы откуда знаете? — спросил Степан.

— Это я должен удивляться, почему вы не знаете, — ответил поэт.