Город Страница 34

В чём же дело?

— По правде говоря, — сказал парень, — я привык к общественной работе. То в сельсовете был, то в студенческом старостате...

— Так вступайте в МОДР, — раздражённо ответил поэт. — Идите в Авиаохим, в Общество помощи детям, калекам, безработным. Но при чём тут литература?

Он нервно постучал вилкой по бутылке, чтобы принесли ещё пива.

— Признаюсь откровенно, я не понимаю, зачем существуют эти группировки. Мне объясняют, а я всё равно не понимаю. Не могу понять. Для меня их существование остаётся непостижимой и печальной загадкой. Если это костыли для хромых писателей — то ведь ноги у нас, кажется, целы. А вот и пиво наконец!

Он оживлённо разлил по стаканам.

— За литературу! Мы обязаны уважать то, что приносит нам доход. Но скажите — только честно! — почему вы начали писать?

— Из зависти, — ответил парень, покраснев.

— А я — от чувства слабости. Это одно и то же. Но беда не в том, что наша литература пресна. Я всегда сравнивал писателя с пекарем. Из маленькой закваски он выпекает буханку хлеба. Печь у него хорошая, дрожжи — отличные, тесто он месит не ленясь — месяц, год и несколько лет. Но если он труслив, если боится того, что сам думает, и того, что думают другие — ему лучше закрыть пекарню и пойти работать сельским учителем.

Музыка снова ожила, снова застучал барабан, но мелодия звучала отчётливо, вытягиваясь тонкой нитью из-под пальцев скрипача, что судорожно вздрагивал в священных конвульсиях. Это был меланхоличный мотив несбывшегося желания, сверкающий ручеёк грустного упрёка, жажды и тревоги.

— Что это? — спросил Степан.

— Фокстрот. У нас он относится к танцам, запятнанным клеймом разврата и вырождения. Некоторые даже называют его постельным танцем, хотя, по сути, это тот же менуэт. Его упрекают в чувственности, но какой приличный танец не чувственен? Ведь танцуют в конце концов для того, чтобы обняться. Вообще с танцем у нас вышло что-то странное. В первые годы революции их гнали, как религиозные обряды, а теперь практикуют по клубам как одно из средств культурной работы. Процессы жизни — это процессы самопреодоления, мой друг.

— Писать не могу, — прошептал Степан, поддаваясь тоскливому напряжению мелодии. — Пытаюсь, но не пишется.

— Не пишется? Ничего. Когда припечёт — напишете.

Когда музыка смолкла, парень ощутил странное волнение, какую-то глубокую тревогу — потому что мотив оборвался недосказанным в шумном воздухе зала. Он рассыпался неожиданно прозрачной чешуёй, колебался и раздражал слух, и Степану безумно захотелось собрать в одно это разорванное певучее ройво. Тоска от безуспешных попыток писать воскресла в нём из этого порыва, вновь обращая его сожаления к тому, что сделалось для него недосяжным даже в самые благоприятные часы. Он быстро перебрал в памяти все ступени своего городского пути и, наклонившись к Выгорскому, рассказал о первой с ним встрече — не в канцелярии жилищного товарищества, а в другой, где поэт крикнул ему вслед непонятные тогда слова.

— Странно, правда? — спросил он.

— Не могу вспомнить, — ответил поэт, — но дело вовсе не в этом. Вот вы — пришли голодный, оборванный, бездомный, а теперь у вас пальто, пиджак, немного денег и сборник рассказов. А счастливее ли стали? Уже жалуетесь: писать не могу. Вот вам, кстати, иллюстрация к моим мыслям о прогрессе. Потому я всегда говорил, что счастье невозможно. Сегодня поел — завтра голодный.

— Всё это неестественно, — вздохнул Степан. — Всё в городе какое-то неестественное.

— После того, как сверхъестественное было отвергнуто, неестественное осталось нашей единственной отрадой, — сказал поэт. — Говорить о счастье, то есть о полном удовлетворении, можно только с отвращением. Это самая животная из человеческих иллюзий — именно потому, что она самая природная.

Он налил в стаканы.

— Послушайте меня, — продолжал он. — Все те, кто разводится о природности, понимают в жизни, как свинья в апельсинах. Потому что с тех пор, как человеческий разум начал абстрагировать, человек безнадёжно покинул путь природности, и вернуть его на этот путь можно только отрубив ему голову. Подумайте сами: как человек может разрушать природу вовне, не разрушая природности в себе? Каждое срубленное дерево на земле показывает, что что-то природное уже подрублено и в человеческой душе. С того времени, как человек променял природную пещеру на сделанный шалаш, с того момента, как начал тесать природный камень — уже тогда он встал на путь искусственности, который достался и нам в наследство. Разве природно признавать несовершенство жизни в данный момент и стремиться к новым её формам? Или вообще осуждать нашу жизнь? Природно было бы не замечать её изъянов и восхвалять её без оглядки, как это делают разные соловьи. Поэтому всякий прогресс — это прогресс прочь от природы в окружении, мышлении и чувствах. И ваше курение — искусственно, ведь гораздо природнее было бы дышать свежим воздухом.

— А я всё равно курить не брошу, — сказал Степан.

— Я вас и не осуждаю, — продолжал поэт. — Я только хочу, чтобы вы поняли: человек — reductio ad absurdum природы. В нас природа уничтожает саму себя. В нас завершается одна из ветвей земной эволюции, и никто после нас не придёт — никакие сверхлюди. Мы — последнее звено в цепи, что, возможно, ещё не раз развьётся на Земле, но по другим путям и в других направлениях. Мозг — вот главный враг человека... Но, друг мой, не смотрите так пристально на ту женщину в синей шляпке, хоть это и весьма естественно!

— Это между прочим, — сказал Степан.

— И наоборот — слушать меня совершенно неестественно.

— Вы всё о конце света говорите, — сказал парень немного смущённо. — Мрачный вы человек.

— Меня всегда больше интересует не то, что происходит, а то, чем всё это закончится.

— Вот потому вас и называют — безхребетный интеллигент!

Эти слова явно задели Выгорского.

— Безхребетный интеллигент, — проворчал он. — А толку с хребта, если он на глупой голове? — Затем, поднимаясь, добавил: — Мы все мелкобуржуазны, потому что обязаны умереть. Дай нам вечную жизнь — и мы станем новыми, величественными, полноценными. А пока смертны — мы смешны и ничтожны.

VIII

Дома, когда Степан вечером вернулся, ему передали, что кто-то приходил, пообещав непременно заглянуть утром. Кто бы это мог быть? Это известие обеспокоило Степана, ведь за всё время его проживания на улице Львовской никто никогда к нему не заходил, и он не мог даже вспомнить, чтобы кто-то знал его адрес. Жил он и правда, как мышь за печкой — в отвратительных условиях, где совсем не пишется! И этот стук чужой руки в дверь его комнаты пробудил в парне желание быть навещаемым, принимать гостей и часами болтать с ними в уютной обстановке.

— Надо заводить знакомства, — подумал он.

В самом деле, ему нужно было какое-то время пожить просто, развлечься мелочами городского быта, отдохнуть и восстановить силы после напряжения последних месяцев. И не пишется ему, вероятно, потому, что он слишком вымотался, а утомлённая душа, как и загнанный вол, не способна нести на себе никакой ноши.

Вот какой план он составил, ложась спать: не ходить часто в редакцию журнала, потому что литературные разговоры только раздражают его бессилие, вообще как можно дальше отстраниться от литературы, зато подобрать себе общество, не связанное с ней; даже с Выгорским пить пиво не чаще раза в неделю. Кстати, после первого увлечения многословием поэта и его пренебрежительным отношением ко вселенной, Степан уже начинал испытывать к нему зачатки критического отношения — ведь он сам жил без софизмов и принимал мир без фильтра абстрактных категорий. Он не лгал себе ни в мыслях, ни в поступках, конкретность сохранялась в нём, и жизнь для него не переставала быть ароматным, хоть и горьким миндалём.

Утром тайна вчерашнего визита разрешилась довольно просто. Правда, Степан не сразу узнал лицо, украшенное «английскими» усиками, не узнал фигуру в просторной оленьей куртке и жёлтых кожаных перчатках. Но стоило гостю поздороваться:

— Здравствуй, Стёпочка, пришёл тебя проведать, — как у Степана не осталось сомнений: это был его институтский товарищ Борис Задорожний, тот самый, который уступил ему эту комнату.

— Присаживайся, Борис, — сказал он. — Хорошо, что зашёл.

Борис Задорожний за год после окончания института сильно изменился — не только в одежде, но и в манере держаться и тоне голоса, и тот первый возглас, прозвучавший при приветствии, был лишь отголоском студенческих времён. А дальше в его речи слышалось превосходство делового человека, не привыкшего бросаться словами и сознающего их цену.

Раздевшись и показав на свет свитер из серого сукна с крупными костяными пуговицами, он достал из кармана элегантный портсигар и вежливо угостил хозяина.

— Кури, пожалуйста.

Затем критически оглядел комнату.

— Тут, значит, живёшь?

— Живу, спасибо тебе.

— Да за что уж спасибо! Комната облезлая. Обклеить бы её обоями и потолок побелить. Деньги есть?

— Так, кое-что водится.

— Тогда обязательно обклей. Обои сейчас недорогие. Покупай в ленинградском объединении, советую.

Степан согласился, потом спросил:

— А как твоя кафедра?

Борис выпустил в потолок струю дыма.

— Кафедра? Да я её через неделю бросил. Это не моё — эта сухая научная м... Сейчас я старший инструктор по кооперативному свекловодству в Киевской области. Где у тебя пепельница? Наверное, на пол трусишь, студент ты!

И стал рассказывать о состоянии кооперативного свекловодства, о прошлогоднем урожае и вредителях. Проблем — тьма, но всё движется вперёд, это несомненно. Бюрократия душит! Вот восстанавливают сахарный завод в районе станции Фундуклеевка, где ему часто приходится бывать, и что же — рабочие есть, материалы есть, деньги есть, а пока возились — сезон проворонили. Спецы старые сидят — вот в чём беда!

— Живчика у них нет, — сказал он. — Плохим трещоточным деркачом гнать этих господ! Ты когда заканчиваешь?

— Да я бросил институт, — неловко признался Степан.

Борис скривился.

— Закрутился, значит? Литература?

Степан кивнул.

Тогда Борис назидательно разъяснил ему, что литература, конечно, дело хорошее, но ненадёжное, что в жизни нужно иметь стабильный доход, какую-то специальность и вести полезную работу.

— Да и для кого вы пишете? — добавил он. — Мне, например, читать совершенно некогда.

— А как твоя жена? — спросил парень, меняя тему. — Надийка, кажется?

Ему действительно пришлось достать это имя из каких-то душевных глубин.

— А, Надийка молодец, — сказал Борис. — Отличная хозяйка, не нарадуюсь.

— В техникуме?

— Уговорил бросить.

Он, конечно, не против женского образования и равноправия, но, во-первых, ему нужна семья и уют после проклятых командировок, а во-вторых, опыт, увы, показывает, что женщины годятся только для вспомогательной работы — переписчицами, регистраторами, — а поручать им руководящую, ответственную работу никак нельзя.

— Да и сына завести надо, — сказал он.

— Так что же мешает?

— Деньги, — сказал Борис. — Хотя и аборты денег стоят.