Город Страница 31

Тогда Степан, будто крадучись, подошёл к ней и сразу выхватил у неё из рук газету.

— Осторожней! — вскрикнула она.

Он на мгновение застыл, так давно он её не видел раздетой, то есть просто в платье, без шляпки и пальто.

— Что ты смотришь? — спросила она.— Где же книги?

Он внезапно наклонился, обвивая её колени.

— Зоська... Это ты?.. — шептал он. — Зоська, ты моя?..

Чуть позже Зоська с грустью сказала:

— Быстро ты меня научил, божественный.

Он был рад, поняв, что страхи за деятельность организма не имеют под собой никакой почвы. Ему хотелось пошутить.

— А чему тут учить? — ответил он.

— Ты меня испортил, — продолжала она. — Теперь я уже испорченная.

— Сама виновата, — сказал он. — Зачем было прятаться за газетой?

Зоська махнула рукой.

— А, всё равно. Ты ведь что-то хотел мне рассказать?

— Я?

— Ты же говорил: сядешь рядом и расскажешь.

Он вспомнил.

— Да это ерунда! Хочешь — расскажу.

Он устроился поудобнее.

— Честно, пустяки! Ну, в прошлом году я был студентом…

— Знаю, — сказала Зоська.

— Я говорил? И сдуру начал писать рассказы…

— Знаю.

— Откуда? — удивился Степан.

— Потому что ты читал один в институте. На вечере.

— Неужели ты там была?

— Я и цветок тебе бросила. Только ты его не поднял.

— Это ты?! Милая!

Он обнял её, утопив в поцелуях остаток своего рассказа.

Прощаясь с Зоськой в тот день, он подумал: "Сама судьба свела нас. Это прекрасно".

Их "лекции" были строго по расписанию: дважды в неделю — по средам и пятницам. Кроме того, по отдельной договорённости они должны были ходить в кино, на выставки и в театр.

Вернувшись после встречи домой, юноша нашёл конверт необычной формы, а в письме прочитал, что его сборник утверждён к печати, разрешён Главлитом, предлагается гонорар 350 рублей, и договор на подпись прилагается.

Степан прочитал его и бросил на стол. А ведь он собирался покончить с этим писательством — так нет, само цепляется!

— Опять морока, — подумал он.

VI

Литературная жизнь начинается с наличия достаточного числа людей, способных бесконечно говорить о литературе. В сущности, разговоры эти даже не о литературе как проявлении человеческого стремления к познанию, не обсуждение её высоких образцов и не восхищение ими являются целью — а мелочи, быт творчества, её профессиональная сторона, как и всякая профессия — скучная и однообразная.

Литература состоит из творчества, литературная жизнь — из разговоров литераторов. И в их устах каждый факт жизни писателя чудесным образом становится литературным фактом, анекдот о нём — литературным анекдотом, его галоши — литературными галошами, словно все части их тела обладают волшебным свойством придавать вещам литературную ценность. Легенды о богоподобных певцах, завоёвывавших благосклонность деспотов, царевен и сокровища (то есть высокие гонорары за свои песни), нигде так прочно не обосновались, как в подсознании писателей, готовых без жалости воспламенять словом все человеческие сердца. И даром что сердца эти под действием библиотек становятся всё более огнеупорными, писатели тайно и упорно питают надежду на своё избранничество, на особое к себе отношение, на исключительную свою роль, питая из пережитков прошлого корни творческого стремления. И сколь бы ни была скучна и утомительна эта жизнь, это разматывание бинта литературных новостей — кто что пишет, кто что собирается писать, кто что о ком сказал, кого собирается ругать или хвалить, куда кто едет отдыхать и сколько кто зарабатывает, — именно из этого шороха создаётся подлинный дух настоящей, не кустарной литературы, дух скрытого соперничества, и в тонком контуре этой ленты лежит та среда, где литературные бойцы собираются и курят трубку мира перед следующим походом.

К литературной жизни начал приобщаться и молодой писатель Степан Радченко, почти каждый день наведываясь в редакцию журнала, где на скамейках и стульях к полудню собирались известные, малоизвестные и совсем неизвестные литераторы. Проведя с ними час-полтора, он выходил вполне удовлетворённым, хотя всё время молчал, не имея нужного запаса актуальных знаний и будучи слишком новичком, чтобы иметь право высказываться. Вещь мировая: неавторитетные мнения, пусть даже самые умные, вызывают недоверие, а из признанных уст даже глупости собирают похвалу — следовательно, здесь, как и везде, надо было заслужить внимание либо качеством работы, либо хотя бы настойчивым присутствием. И Степан с охотой отбывал свой литературный стаж.

Что ж, рассуждал он, если писательство, выходит, ему на роду написано, если он уже инстинктивно столько шагов сделал, что остановиться — стыдно, то должен идти дальше, связываться с теми, среди кого ему суждено действовать, показываться, напоминать о себе, вплетаться в цепь литературных знакомств как литературная персона. Сначала в новом обществе он чувствовал себя неловко, потому что никто не обращал на него внимания, потому что порой ему не доставалось даже стула, а разговоры угнетали своей недосягаемостью; но со временем, бывая там, он быстро во всём разобрался; познакомился и с личным багажом тех, кого доводилось встречать — багажом часто небольшим, несоразмерным их свободному поведению — и с радостью понял, что сам он по сравнению с ними ничуть не хуже. Теперь он с нетерпением ждал выхода своей книги, ведь только она могла дать ему настоящий литературный паспорт вместо временной визы журнальных рассказов.

Сначала его просто терпели, чуть позже привыкли, потом он даже завоевал некоторую симпатию своей кротостью и, заходя, уже мог услышать дружеское восклицание:

— А, вот и Радченко!

Это радовало его безмерно. Как-никак, а он уже завоевал себе в литературе хоть уголок, хоть одно сидячее место! И как-то, немного осмелев, во время спора, в минуту тишины, покраснев, пробормотал:

— Мне тоже так кажется.

Неизвестно было, что именно ему казалось и какую сторону он этим поддерживал, но мнение своё он высказал — и гордился этим весь день. Он принял участие в литературной беседе!

Больше всего его, конечно, интересовали литературные группировки. У каждой было своё название и вывеска, и юноше они представлялись чем-то вроде артели по сбыту продукции своих членов. Ему очень нравилось, что члены каждой компании яростно защищают друг друга, продвигают, вытягивают, а противников беспощадно ругают. Ведь и сам он отчаянно нуждался в опоре. Присматриваясь к людям, прислушиваясь к мнениям, он отверг те союзы, что не соответствовали его взглядам и настроению, а из оставшихся подходящих не спешил выбирать, дожидаясь выхода сборника, чтобы не войти незаметным. К тому же этот шаг был для него особенно ответственным, ведь своим выбором он рисковал потерять в глазах остальных не только симпатии, но и все свои способности. Приятели за собой ведут и врагов — это закономерно. Но познакомиться с внутренней жизнью группировок, увидеть собственными глазами те условия, в которые попадёшь, вступив, было нелегко, потому что в условиях междоусобных распрей их собрания проводились закрыто, и терпеть посторонних на заседаниях, где обсуждали расстановку вражеских сил и планы атак, они не могли по тактическим соображениям.

С первым снегом вернулся в город и поэт Выгорский. Они встретились на улице как старые друзья.

— Ну, пойдём, — сказал поэт.

— Куда?

— Пиво пить.

Они зашли в полутёмное днём помещение с множеством пустых стульев и столиков вдоль стен и в центре комнаты. Пахло въевшимися парами пива и полом, вымытым грязной тряпкой.

— Это моя любимая пивная, — сказал поэт. — Пару пива!

— Жутковато тут, — сказал Степан, садясь.

Он не бывал в пивных и с любопытством разглядывал прилавок с закусками, пухленького хозяина в пиджачной паре и сапогах, плакаты пивоваренных товариществ на стенах и сочный рисунок свежего рака перед собой.

— А я люблю пивную днём, — продолжал поэт. — Люблю этот затхлый воздух, где остался дух сотен людей, люблю эту сырость пролитых напитков. И тишину. Странное настроение охватывает меня. Я лучше вижу. Если хотите знать — я обдумываю здесь свои стихи.

Он выпил.

— Я соскучился по ней, соскучился по Киеву. Стоял у окна в вагоне и смотрел — он раскинулся широко, как огромный краб. И дома кажутся картонными на холмах. Большой, чарующий! Когда сошёл с вагона, когда почувствовал под ногами его землю, когда увидел себя в нём — я задрожал. Это, конечно, глупость. Но где ещё найдёшь такое пространство, такую могучую широту улиц? И на каждом шагу — воспоминания, ты ступаешь ногами в следы предков. Вчера я обошёл его, осмотрел всё, даже знакомые подъезды. И вижу — всё как было, будто меня ждали. Странное чувство — будто ждали меня! Мне кажется, к человеку нельзя привязаться так, как к мёртвой вещи. Сколько из нас любили десятки женщин, сменили ещё больше друзей — а котлеты любят всю жизнь! Я был в Лавре, даже в пещеры ходил. Какая разница с 22-м, 23-м годом! Тогда были одни селянки, а вчера уже больше интеллигенток. Даже мужчины попадаются. Я думал: они знают сладость молитвы, глубокое наслаждение от единения со своим божеством. А мы? В конце концов все наши аэропланы, радио и удушающие газы — ничтожный пустяк по сравнению с утраченной надеждой на рай. Честно говоря, я им завидовал. Слушайте, вы задумывались о страшном противоречии человека, который осознаёт бессмысленность своего мимолётного существования, но не в силах его увековечить? Я боюсь, не стоим ли мы на пороге возрождения веры.

— Нет уж, — возразил Степан. — Я скажу про деревню — молодёжь совсем нерелигиозна.

— Может быть. Не спорю. Я знаю только одно: общие проблемы утратили вкус. Мы устали от общего — бытие или сознание, форма или содержание. Хочется сказать — всё равно, всё безразлично. Жизнь не укладывается в схемы. Каждый начинает жить сначала, и для каждого нового мир кажется новым.

— Но ведь наука всё-таки прогрессирует, — добавил Степан.

— Наука прогрессирует уже тысячу лет. Поймите, опыт веков — лишь фон, на котором каждый показывает свои фокусы. Ещё пару пива!

Он расстегнул пальто, и юноша увидел на нём ту же бархатную рубашку, повязанную тем же галстуком, что и весной, когда они впервые встретились в конторе жилищного кооператива. Продолговатое лицо поэта стало живым и подвижным, словно все его мышцы вели под кожей напряжённую работу. И юноша, сам немного тронутый бутылкой пива, внимательно и сосредоточенно слушал его слова.

— Пейте, — сказал поэт. — Ничто так не возбуждает мыслительную способность, как пиво.