И все обернулись к нему.
— Значит, собрались мы сейчас на сход, староста с нами, так и так, пишите приговор. Мы, ямищане, постановили, что никто из нас не будет работать у пана по старой цене. Теперь пеший работник — рубль, а конный — два. Рабочий день должен быть короче на четверть.
— Ого!
— Тише! Пусть говорит...
— Жать за шестой, а не десятый сноп, молотить за восьмую, а не тринадцатую мерку...
Вот это хорошо! Головы по углам закивали, а длиннорукий Мажуга в знак полного согласия складывался и раскладывался, словно ножик.
— А если пан не согласится?
Старая Кандзюбиха протиснулась сквозь толпу и осторожно убавила свет лампы.
И правда, что будет, если пан не согласится? Человек из Ямища помолчал минутку, посмотрел вокруг и отрубил:
— А не согласится — забастовка.
Мария всплеснула в ладони.
— За-ба-стов-ка! Господи милосердный!
Панас Кандзюба качнулся вперёд, словно верба от ветра.
— Забастовка? Как именно?
А вот так. Пан зовёт косить — хорошо, карбованец в день. Не хочешь — коси сам. Никто на работу не выйдет. Настали жнива — плати нашу цену; не согласен — сам обувай постолы да с серпом в поле.
— Ха-ха! Вот ловко!
Смех раскатился по избе, от угла к углу. Целые ряды колыхались от него. Смех косил людей, будто клал их в покосы. Пан в постолах! Ха-ха!
Півтора Лиха даже вспотел от этого воображения: его лысина, влажная от пота, ловила и переливала блеск лампы. Пан в постолах!..
Перед глазами у Панаса неотступно стоял забавный образ гладкого пана в постолах, одинокого в поле, неумелого и беспомощного. И это была не лёгкая весёлость, а давняя крестьянская ненависть, что нашла своё слово.
Обуть пана в постолы!
В этом слове была целая картина, широкий замысел, человеческая и небесная справедливость.
Обуть пана в постолы!..
Но как это сделать?
Да, как это сделать? Пан не глуп. Свои не захотят — чужих позовёт. Панское всегда сверху.
При одной мысли, что чужие могут встать на пути, пойти против громады, глаза загорелись.
Все заговорили разом.
Мажуга поднял руку вверх, будто голоблю.
— Чужих не пускать! Разогнать! Кольями!
Го-го! Такой не пропустит.
Мария всплеснула в ладони.
— Конечно. Если не послушают — бить.
Ведь дальше некуда, всё равно пропадать. — Хоть в яму, хуже не будет. — Народ голоден, а никто не позаботится, есть никто не даст. — А не даст — хочешь есть, пей воду... — Съел полбеды, так запей водой... — Один в роскоши, другой в нищете... Большая беда — роскошь. — Обуть пана в постолы...
Однако постепенно воображение Панаса вяло, словно червь точил его. Где уж там? Разве легко тягаться с паном.
Пан уже не хотел надевать постолы, не хотел сам жать. Он снова стал сильным и хитрым врагом, с которым трудно бороться, который всё одолеет. Лучше подальше от пана и от греха. Разве не выбил земский зуб?
Панаса никто не слушал.
Тогда он начал стучать посохом.
Чего ему надо?
Нет, пана не напугаешь. У него есть сила. Нагонит полную деревню, и кому спину гладили — в узор превратят. Сейчас кричат, а потом что? В гурте и беззубая собака лютует. Захотели голыми руками ежа убить. Не убьёшь — уколет.
Старая хозяйка снова убавила лампу. Когда там что будет, а керосин дорог.
Иван Короткий хотел знать, все ли подписались.
Человек из Ямища за криками ничего не мог сказать.
— Тише, тише, пусть говорит...
Конечно, не все подписали. Богатые не захотели.
— Всё одно, что пан, что богатый мужик.
Зато к ним присоединились сёла — Пески, Берёза, Весёлый Бор.
О! Слышите? слышите, сколько пристало… Теперь наша очередь. Постоим за них — они за нас постоят.
Подписать! подписать!
В избе стало душно. Дым стлался по комнате, как низкие тучи, и синие волны, смешанные с криком, тянуло в открытые окна.
Разве кто-то силой заставит работать на пана? Не хочешь — не иди. Пусть увидит, что сила не в богатстве, а в чёрных руках. Надо всем присоединиться. Всем.
Панас Кандзюба шёл против громады.
А он не согласен. Это будет бунт.
— Тьфу, какой бунт?
— Такой, что бунт. За это не похвалят. Лучше ждать прирезки.
— Жди — дождёшься.
— Скоро будут землю делить.
Мария всплеснула в ладони.
Разве она не говорила!
На Панаса насели. Кто будет делить? Может, паны?
Но Панас крепко стоял на своём. Твёрдый и серый, как ком земли, тяжёлый в своих сапожищах, он знал только одно:
— Будут землю делить.
— Ну хорошо, хорошо, а пока что...
— Это будет бунт.
Ещё туда-сюда загнать коней на вспашку панского поля, вывезти тайком лес, закинуть невод в панский пруд — но бунтовать против пана всей деревней — на это он не согласен. Хватит ему и одного зуба, что выбил земский.
— Вот видите... вот!
Он раззявил рот и тыкал пальцем, грубым и неповоротливым, как чурбан с корой, в чёрную дыру на бледных дёснах.
— Видите... вот!
Так Панаса и оставили.
* * *
Гром всё грохочет, и рыжая туча левым крылом обнимает небо. Брызги скачут от капель по воде, а по канавам бегут потоки и подмывают сено. Пропало сено! Маланка засучила рукава и лезет в воду, и тут именно Гафийка говорит:
— Мама, кто-то стучит в окно.
Окно? Какое там окно?
И в самом деле кто-то стучит.
Маланка слезает с лавки, ощупывает стены, а в окно кто-то колотит.
— Что там? Кто стучит?
Маланка открывает окно.
— Идите на винокурню. Несчастье. Андрей повредил руку.
— Несчастье! — повторяет за ним Маланка.
— Сильно покалечил?
— Не знаю. Одни говорят — оторвало руку, другие — пальцы.
— Боже мой, боже...
Маланка мечется в темноте, как мышь в западне, а что хотела сделать — не знает. Наконец Гафийка подаёт ей юбку.
Вот тебе и гром!
Какое бесконечно длинное село. Там, на винокурне, несчастье, Андрей умер, может, уже лежит длинный и недвижимый, а здесь эти дома, сонные и тихие, пройдёшь один — другой встаёт на дороге, словно без конца. За плетнём плетень, за воротами ворота... Слышно, как скот в сараях тяжело сопит, да Гафийка неровно дышит рядом с Маланкой. А винокурня далеко.
Только теперь замечает Маланка, что за ней спешит парень с винокурни.
— Ты видел Андрея?
Кто-то чужой спросил, а парень сразу отвечает.
Нет, он не видел, его послали. Рассказывает что-то скучно и долго, пока Маланка уже не слушает.
Вот уже дохнула ночная влага пруда и вдруг, за поворотом, ряд освещённых окон пронзил ей сердце. Винокурня дымит и вся дрожит, светлая, большая, живая среди мёртвой ночи.
На дворе кучка людей, а среди них свет. Андрей умер. Она кричит и всех расталкивает.
— Молчи там, баба!..
Сердитый голос останавливает её, она вдруг умолкает и лишь покорно, как побитая собачонка, водит глазами по людям.
Ей объясняют.
— Он, видите, был в аппаратной...
— Возле машины, значит...
— Возле машины, — говорит Маланка.
— Держал маслёнку, а шестерня вдруг и того... и повернулась...
— И повернулась, — говорит Маланка.
— Он тогда правой схватил, чтобы удержать маслёнку, а ему четыре пальца так и отрезало.
— У самой ладони.
— Живой? — спрашивает Маланка.
— Живой... там фельдшер.
Внизу светится огонь, а что там делают, какой Андрей — Маланка не знает. Только теперь услышала, что стонет. Значит, живой.
Наконец тот же сердитый голос зовёт:
— Здесь жена? Ну, баба, иди...
Рабочие дают ей дорогу. Она видит что-то белое, словно подушку, и лишь вблизи замечает жёлтое, как воск, лицо, какое-то сухое, маленькое, чёрное, с перекошенным ртом.
— Андрюшка, что ты с собой сделал?
Молчит и стонет.
— Что с тобой, Андрей?
— Разве я знаю?.. Калекой стал... Собери мои пальцы...
— Что ты говоришь, Андрюшка?
— Собери мои пальцы, закопай в землю... Я ими хлеб зарабатывал... Ой... боже мой, боже...
Подошли двое рабочих и унесли Андрея. Не дали Маланке причитать.
В аппаратной Маланка искала Андреевы пальцы. Три жёлтых, в масле, кусочка валялись на полу у машины, четвёртого так и не нашла. Она завернула находку в платок и взяла с собой.
Утром Андрея увезли в больницу, в город, а Маланку позвал сам панич Лёльо. Он долго сердился, кричал на неё, как на Андрея, но, спасибо, дал пять рублей.
Через три недели Андрей вернулся. Худой, жёлтый, поседевший, рука в перевязи.
— Болят у меня пальцы, — жаловался он Маланке.
— Да где ж те пальцы?
— Как шевельну ими — а всё тянет — так и болят. Ты их похоронила?
— Конечно. На огороде.
— Что же будем делать? — сокрушалась Маланка.
— Как что? Пойду на винокурню, пусть поставят на другую работу.
Но в конторе сказали, что калек не принимают. К паничу Лёльо и не пустили.
— Вот это доброе дело, — кричал Андрей. — Работал, пане добродзею, на сахарне двенадцать лет — не чужая же она была, а твоего тестя — теперь у тебя руку машиной искалечил, а ты меня выкидываешь, как что-то ненужное...
Туда ходила Маланка. Просила, умоляла — не помогло. И так, говорят, большие убытки: за больницу заплатили, пять рублей дали, да сколько мороки...
— Вот и имеешь, Андрюшка, винокурню! — шипела Маланка, срывая злость.
* * *
— Мама... что я вам скажу...
— Что там, Гафийка?
Гафийка нерешительно молчала.
— Ну говори же, говори...
— Пойду я в наймы.
Маланка подняла руки. Она снова за своё!
Все её злят, раздражают, хоть из света уходи.
— Вы не волнуйтесь, мама. Так будет лучше. Отец уже не сможет зарабатывать — куда им? А придёт зима...
— Молчи! Зачем ты душу мою мучаешь! Я уж и так стала как тень.
Гафийка умолкла. Ей было досадно. Мать всхлипывает, а кто знает почему.
Долго Маланка сморкалась и вытирала слёзы.
Гафийка подумала вслух:
— Как раз Пидпара ищет девушку.
Маланка упорно молчала.
Так оно и растаяло, как всегда.
А Андрей сердился. Голос у него стал ещё более пронзительный, женский. Когда он злился, краска заливала лицо, от чего усы белели, словно молочные.
— Богачи! фабриканты! сделали из меня калеку, а потом и прогнали. Забрали силу, выпили кровь — и стал ненужным.
Каждому встречному Андрей показывал изуродованную руку.
— Вот посмотрите, что со мной сделали. Двенадцать лет тянули жилы, двенадцать лет паслись на мне... Такова, значит, правда на свете? Ах, сто сот кротов...
Андрей перенял ругань у Хомы. Он грозился:
— Это им так не пройдёт, чужая обида выйдет боком.
Эти угрозы дошли до пана, и он перестал посылать Андрея на почту. Теперь на почту ходил уже другой.
— Что ты сделаешь ему, гладкому? — думал Андрей. — У кого сила, у того и правда. Мы, как скотина у пана. Да где там! Он скорее пожалеет скотину, потому что деньги за неё заплатил. Правду говорил тот Гуща...
Гафийка взглянула на отца с теплотой. Вот когда он вспомнил про Гущу...
Про наймы больше не говорили, однако тайком все знали, что Гафийке придётся идти в служанки. Маланка была слаба, осунулась сразу и не каждый день выходила из избы.